уратные  прямоугольные  отверстия.  Читать  эти
письма значило, в сущности, извлекать что-то из  ничего;  но  они  приносили
самую главную, самую важную весть: раз они приходят,  значит,  мальчики  еще
живы.
   Дождя давно уже не было. Словно стихии небесные сговорились лишить  людей
всякой надежды: 1941-й был уже пятым годом жестокой засухи. Бобом, Джеком  и
Хьюги, Мэгги и Фионой овладело отчаяние. У Дрохеды на счету в  банке  лежало
довольно денег, чтобы закупить корма для овец, беда в том, что овцы есть  не
станут. В каждой отаре  есть  свой  вожак,  только  если  соблазнить  кормом
вожака, можно надеяться, что его примеру последуют и остальные;  но  нередко
даже  вид  жующего  вожака  не  действовал  на  остальных  овец,  и  они  не
притрагивались к корму.
   И вот, как ни тошно им это было, не удалось и обитателям Дрохеды обойтись
без кровопролития. Травы совсем не осталось, земля на выгонах  обратилась  в
темную, спекшуюся, всю в трещинах корку, и лишь кое-где эту пустыню  немного
оживляли серые и светло-коричневые рощицы. Пришлось взяться за ружья и ножи;
овца падала от слабости, кто-нибудь перерезал ей горло,  чтобы  избавить  от
долгой, мучительной смерти, когда вороны еще заживо выклюют  бедняге  глаза.
Боб купил побольше коров, их можно было кормить и в стойлах, так что Дрохеда
не переставала снабжать армию. Никакого дохода  это  не  приносило:  слишком
дорого обходились корма, ведь поля страны пострадали от  засухи  не  меньше,
чем пастбища. Земля почти не давала урожая. Однако  из  Рима  сообщили:  для
армии надо и впредь делать все возможное, не считаясь с расходами.
   Для Мэгги работа на выгонах была  теперь  всего  ненавистнее.  В  Дрохеде
удалось удержать только одного наемного овчара, и замены ему не  находилось;
Австралии всегда больше всего не хватало рабочих рук. И пока Боб не замечал,
что Мэгги  выбилась  из  сил  и  стала  раздражительна,  и  не  велел  ей  в
воскресенье  отдохнуть,  она  работала  на  выгонах  целыми   неделями   без
передышки. Но если он давал  ей  передышку,  это  значило,  что  самому  ему
придется еще  тяжелей,  и  потому  Мэгги  старалась  не  показать,  до  чего
измучилась. У нее  и  в  мыслях  не  было,  что  она  может  просто-напросто
отказаться разъезжать по выгонам, как простой овчар, ведь у нее малые  дети.
Она знала: о детях в доме заботятся, она им нужна гораздо меньше, чем  Бобу.
Она не умела понять, что малыши все равно в ней нуждаются; ведь  она  отдала
их в хорошо знакомые, любящие руки, думалось ей, и если  ей  так  хочется  с
ними побыть, это с ее стороны чистейший эгоизм. Да-да,  эгоизм,  уговаривала
она себя. Притом ей не хватало уверенности в себе,  которая  подсказала  бы,
что для малышей она такая же единственная и незаменимая, как они для нее.  И
вот она ездит по выгонам и неделями не видит детей, возвращается домой  лишь
поздно вечером, когда они уже спят.
   Стоило Мэгги взглянуть на Дэна -  и  у  нее  всякий  раз  щемило  сердце.
Красивый малыш, даже чужие люди на улицах Джилли  замечают  это,  когда  Фиа
берет его с собой в  город.  Почти  всегда  он  улыбается,  и  нрав  у  него
своеобразный - удивительная смесь спокойствия  и  глубокой,  тихой  радости;
похоже, этот человечек уже сложился как личность и  познал  самого  себя,  и
далось ему это без мучений, какие обычно испытывает растущий ребенок;  почти
всегда он безошибочно разбирается в людях и в том, что его окружает, никогда
и ни от чего не злится и не  теряется.  В  иные  минуты  мать  по-настоящему
пугалась, видя, до чего он похож на Ральфа, но остальные  явно  не  замечали
сходства. Ральф давно уже уехал из Джилли, и  притом,  хотя  у  Дэна  то  же
сложение и те же черты лица, одно существенное различие затуманивает истину.
Волосы у него не черные, как у Ральфа, а золотистые - не  цвета  заката  или
спелой пшеницы, но цвета  дрохедских  трав:  бледное  золото  с  кремовым  и
серебристым отливом.
   Джастина обожает братишку, полюбила его с первой  минуты.  Готова  отдать
ему все самое лучшее, в лепешку расшибется, лишь бы его  порадовать.  С  тех
пор как он научился ходить, она никогда не оставляет его одного, к  немалому
облегчению Мэгги, - ведь миссис Смит и Кэт с Минни уже немолоды, могут и  не
уследить за проворным малышом. В одно из редких своих свободных  воскресений
Мэгги взяла дочку на колени к себе и  очень  серьезно  попросила  хорошенько
присматривать за Дэном.
   - Мне никак нельзя оставаться дома и самой за  ним  смотреть,  -  сказала
она, - так что я полагаюсь на тебя, Джастина. Дэн - твой маленький братик, и
ты должна все время следить, чтобы с ним не случилось никакой беды.
   Светлые  глаза  дочери  смотрели  понимающе,  внимательно,  она   слушала
сосредоточенно, совсем не  как  четырехлетний  ребенок,  которого  поминутно
что-нибудь отвлекает.
   - Не беспокойся, мам,  -  живо  сказала  она.  -  Я  всегда  буду  о  нем
заботиться вместо тебя.
   - Жаль, что я сама не могу о нем заботиться, - вздохнула Мэгги.
   - А мне не жаль, - самоуверенно заявила дочь. - Лучше  пускай  Дэн  будет
мой. Не бойся. Я пригляжу. С ним ничего плохого не случится, - заверила она.
   Эти  заверения,  конечно,  успокаивали,  но  как-то  не  утешали.   Мэгги
чувствовала, что смышленая не по годам девчурка готова отнять у нее сына,  и
никак этому не помешаешь. И надо возвращаться на выгоны, оставляя  Дэна  под
бдительной  охраной  Джастины.  Ее  обокрала  собственная  дочь,   маленькое
чудовище. В кого она, спрашивается, такая уродилась? Не в мать, не  в  Люка,
не в Фиону.
   Но теперь она, по крайней мере, и улыбается, и смеется. До четырех лет ее
никогда ничто не забавляло, научилась  она  этому,  должно  быть,  благодаря
Дэну, он-то умел смеяться еще в колыбели. А когда смеется Дэн, с ним смеется
и Джастина. Дети Мэгги все время чему-то учатся друг у  друга.  Но  до  чего
обидно, что они прекрасно обходятся без матери. К тому времени, как кончится
эта мерзкая война, думала Мэгги, Дэн уже станет большой и  не  будет  любить
меня, как надо, Джастина всегда будет ему ближе. Ну почему, чуть только  мне
покажется, что  я  начинаю  устраивать  свою  жизнь  по-своему,  каждый  раз
что-нибудь да случается? Мне совсем ни к чему ни эта война,ни засуха, и  вот
надо ж было им разразиться...
 
*** 
 
   Пожалуй, вышло даже к лучшему, что для Дрохеды настали  тяжелые  времена.
Если б не это, Джек и Хыоги тоже в два счета ушли бы в армию. А  так  выбора
не было - пришлось им остаться и лезть из кожи вон, чтобы  спасти  все,  что
можно, от засухи, которую позже назовут Великой  Сушью.  От  нее  пострадало
свыше миллиона квадратных миль посевов и пастбищ, от юга штата  Виктория  до
лугов Митчелла на Северной территории, где обычно трава стояла  человеку  по
пояс.
   Но война требовала не меньше внимания, чем  засуха.  Близнецы  воевали  в
Северной Африке, и потому обитатели Дрохеды жадно следили за каждым приливом
и отливом в сражении, которое прокатывалось взад и вперед по Ливии. Исконные
труженики, они всей душой стояли за лейбористов и терпеть не могли  нынешнее
правительство, лейбористское по названию,  но  консервативное  по  существу.
Когда в августе 1941-го Роберт Гордон Мензис признал свою  несостоятельность
и  подал  в  отставку,  они  возликовали,  а  когда  3  октября   возглавить
правительство предложено было лидеру лейбористов Джону Кертину, для  Дрохеды
это был самый большой праздник за многие годы.
   В сороковом и сорок первом  все  возрастающую  тревогу  вызывала  Япония,
особенно после того как Рузвельт и Черчилль лишили ее нефти. Европа  далеко,
и, чтобы вторгнуться в  Австралию,  Гитлеру  пришлось  бы  перебросить  свои
войска за двенадцать тысяч миль, а вот  Япония  -  это  Азия,  часть  Желтой
Опасности; точно неотвратимо спускающийся  маятник  в  рассказе  Эдгара  По,
нависает она над богатым, пустынным, малолюдным колодцем Австралии. И  никто
в Австралии ничуть не удивился, когда  японцы  напали  на  Пирл-Харбор:  все
давно этого ждали, не в Пирл-Харбор - так  где-нибудь  еще.  Внезапно  война
придвинулась  вплотную,  не  сегодня-завтра  она  ворвется  в  каждый  двор.
Австралию от Японии отделяет не океан, между ними лежат всего  лишь  большие
острова да малые моря.
   На Рождество 1941-го пал Гонконг;  но  уже  Сингапура  япошкам  вовек  не
взять, говорили австралийцы себе в утешение. А потом пришла весть о  высадке
японцев в Малайе и на Филиппинах; мощная военно-морская база в нижнем  конце
Малайского полуострова держала море под постоянным прицелом  своих  огромных
пушек, и флот ее стоял наготове. Но 8 февраля 1942-го японцы пересекли узкий
Джохорский пролив, высадились в северной части острова Сингапур и подошли  к
городу с тыла, где все его пушки были бессильны. Сингапур был взят даже  без
боя.
   А потом - замечательная новость! Все  австралийские  войска  из  Северной
Африки возвращаются на родину! Премьер-министр Кертин  преспокойно  выдержал
бурю Черчиллева гнева и  твердо  заявил,  что  австралийские  войска  должны
прежде всего защищать свою родину. Шестая и  Седьмая  австралийские  дивизии
немедленно погрузились на корабли в Александрии;  Девятая  дивизия,  которая
пока что набиралась сил в Каире после тяжелых боев при Тобруке, должна  была
отправиться следом, как только  прибудут  еще  суда.  Фиа  улыбалась,  Мэгги
неудержимо ликовала. Джиме и Пэтси возвращаются домой!
   Однако они не вернулись. Пока Девятая дивизия ждала  транспортных  судов,
чаши  весов  опять  качнулись  в  другую  сторону:  Восьмая  армия  поспешно
отступала от  Бенгази.  И  премьер  Черчилль  заключил  сделку  с  премьером
Кертином. Девятая Австралийская  дивизия  останется  в  Северной  Африке,  а
взамен для  обороны  Австралии  морем  доставлена  будет  одна  американская
дивизия. Бедняг солдат перебрасывали взад и  вперед  по  решению,  принятому
правителями даже не их, а чужих стран. Небольшая уступка здесь  -  небольшой
выигрыш там.
   Но для Австралии это был тяжкий удар, когда Англия вытряхнула  из  гнезда
на дальневосточном краю Британской империи разом  всех  цыплят,  пусть  даже
Австралия - птичий двор, щедрый и многообещающий.
 
*** 
 
   Вечер 23 октября 1942 года в пустыне выдался  на  редкость  тихий.  Пэтси
немного подвинулся в темноте и, как  маленький,  уютно  прильнул  головой  к
плечу брата. Джиме одной рукой обнял его за плечи, и они затихли,  без  слов
понимая друг друга.
   Сержант Боб Мэллой подтолкнул рядового Кола Стюарта.
   - Парочка гомиков, - сказал он с усмешкой.
   - Так тебя растак, - отозвался Джиме.
   - Ну же, Харпо, скажи словечко, - пробормотал Кол. Пэтси ответил  обычной
своей ангельской улыбкой, едва различимой в  потемках,  и,  раскрыв  рот,  в
точности изобразил, как трубит Харпо Макс. Со всех сторон за  десяток  шагов
зашикали на него: на фронте тревожно, ведено соблюдать тишину.
   - Фу, черт, ждешь и ждешь, меня это прикончит, - вздохнул Боб.
   - А меня прикончит, что надо молчать! - вдруг крикнул Пэтси.
   - Заткнись, шут гороховый, не то я сам тебя прикончу!  -  хрипло  рявкнул
Кол и потянулся за винтовкой с примкнутым штыком.
   - Тише  вы!  -  донесся  громкий  шепот  капитана.  -  Какой  болван  там
разорался?
   - Это Пэтси! - хором отозвался десяток голосов.  Дружный  бодрящий  хохот
прокатился над минными полями и замер, перебитый негромкой, яростной руганью
капитана. Сержант Мэллой поглядел на часы: 21.40.
   Восемьсот семьдесят две английские пушки и гаубицы заговорили разом. Небо
качнулось, земля поднялась, вспучилась и уже  не  успокаивалась,  пальба  не
утихала ни на миг, грохот  сводил  с  ума.  Бесполезно  было  затыкать  уши:
оглушающий гром сотрясал под тобой почву и по  костям  передавался  в  мозг.
Можно было только вообразить себе,  как  все  это  подействовало  на  войска
Роммеля в окопах напротив. Обычно удается различить, какие и какого  калибра
стреляют орудия, но сегодня все их железные глотки  гремели  единым  дружным
хором, и не было ему конца.
   Пустыню озарил не свет дня, но, кажется, пламя самого  солнца;  огромную,
все разбухающую тучу пыли, словно клубы дыма,  взметенные  ввысь  на  тысячи
футов, прорезали вспышки рвущихся снарядов и мин,  языки  пламени  взлетали,
когда от сотрясения рвались собранные во  множестве  на  этом  клочке  земли
боеприпасы и горючее. Всю силу  огня  -  пушек,  гаубиц,  мортир  -  генерал
Монтгомери обрушил на минные поля немцев. И все,  что  было  в  распоряжении
генерала Монтгомери, обрушилось на  противника  с  той  скоростью,  с  какой
поспевали заряжать и стрелять обливающиеся потом  артиллеристы;  они  совали
снаряды в ненасытные пасти своих орудий торопливо, лихорадочно, словно малые
пичуги, пытающиеся накормить алчного кукушонка; стволы  орудий  раскалялись,
секунды  между  отдачей  и   новым   выстрелом   становились   все   короче,
артиллеристы, точно одержимые, заряжали и  стреляли  быстрей,  быстрей.  Как
безумцы, все безумней свершали они все тот же обряд служения своим орудиям.
   Это было прекрасно, изумительно - вершина  жизни  артиллериста,  опять  и
опять он будет заново переживать эти памятные минуты, во  сне  и  наяву,  до
конца оставшихся ему мирных дней. И всегда его будет  томить  желание  вновь
пережить эти пятнадцать минут возле пушек генерала Монтгомери.
   Тишина. Глубокая, нерушимая тишина волнами прибоя ударила в натянутые  до
отказа барабанные перепонки; тишина  нестерпимая.  Ровно  без  пяти  десять.
Девятая дивизия поднялась из окопов и двинулась вперед по ничьей земле,  кто
на ходу примкнул штык, кто нащупал обойму - на месте ли патроны, кто спустил
предохранитель, проверил, есть ли вода во фляжке, НЗ,  в  порядке  ли  часы,
каска, хорошо ли зашнурованы башмаки,  далеко  ли  справа  или  слева  тащат
пулемет. В зловещем отсвете пожара и докрасна раскаленного,  сплавленного  в
стекло песка видно все  отлично;  но  туча  пыли  еще  висит  между  ними  и
противником, и они пока в безопасности.  Пока,  на  минуту.  На  самом  краю
минного поля они остановились в ожидании.
   Ровно десять. Сержант Мэллой поднес к губам свисток - пронзительный свист
разнесся по роте от правого до левого фланга; и капитан  выкрикнул  команду.
На фронте шириною в две мили Девятая дивизия шагнула вперед, на минные поля,
и за ее спиной разом опять взревели орудия.  Солдаты  отлично  видели,  куда
идут, светло было как днем, снаряды гаубиц,  нацеленных  на  самое  короткое
расстояние, рвались всего лишь в нескольких ярдах впереди. Каждые три минуты
прицел отодвигался еще на сотню ярдов, и надо было пройти эту сотню ярдов  и
молить Бога, чтобы под ногами оказывались всего лишь противотанковые мины, а
осколочные, противопехотные, уже уничтожила артиллерия генерала  Монтгомери.
Впереди ждали еще и немцы, и итальянцы, пулеметные  точки,  50-миллиметровые
пушки и минометы. И случалось -  человек  ступал  на  еще  не  разорвавшуюся
оскблочную мину, успевал увидеть взметнувшийся из песка огонь, и тут же  его
самого разрывало в клочья.
   Некогда думать, все некогда, только поспевай перебегать за огневым валом,
каждые три минуты - сто  ярдов,  да  молись.  Грохот,  вспышки,  пыль,  дым,
тошный, расслабляющий ужас. Минным полям нет конца, шагать по ним еще две, а
то и три мили, и отступать некуда.  Изредка,  в  считанные  секунды  затишья
между  огневыми  валами,  обжигающий   воздух,   полный   песка,   прорезают
доносящиеся издалека дикие, пронзительные звуки волынки:  слева  от  Девятой
Австралийской дивизии шагает по минным полям Пятьдесят первая Горская, и при
каждом ротном командире - свой волынщик. Для шотландского солдата нет в мире
музыки сладостней, чем зовущий на битву  рожок,  добрым  дружеским  приветом
звучит его песня и для австралийца. А вот итальянца и немца  он  приводит  в
бешенство.
   Бой длился двенадцать дней, а двенадцать дней -  это  очень  долгий  бой.
Поначалу Девятой дивизии везло - при переходе по минным полям и в первые дни
наступления по территории Роммеля потери оказались сравнительно невелики.
   - По мне, чем быть сапером, уж лучше я останусь солдатом и пускай в  меня
стреляют, вот что я вам скажу, - заявил, опираясь на лопату. Кол Стюарт.
   - Ну, не знаю, приятель, - проворчал в ответ  сержант.  -  По-моему,  они
совсем неплохо управляются, черт подери. Сперва ждут позади  окопов,  покуда
мы  проделаем  всю  сволочную  работенку,  а  потом  топают  потихонечку   с
миноискателями и прокладывают дорожки для этих сволочных танков.
   - Танки ни в чем  не  виноваты,  Боб,  просто  наверху  больно  умно  ими
распоряжаются, - сказал Джиме и плашмя похлопал  лопатой,  приминая  верхний
край только что отрытого окопа. - Фу, черт, хоть  бы  дали  нам  задержаться
малость на одном месте! Я за эти пять дней столько земли перекопал -  почище
всякого муравьеда.
   - Ну и давай, копай дальше, - без малейшего сочувствия оборвал Боб.
   - Эй, глядите! - Кол показал на небо.
   Восемнадцать английских  легких  бомбардировщиков  аккуратнейшим  строем,
будто на параде,  пронеслись  над  долиной  и  с  безукоризненной  точностью
сбросили бомбы на немецкие и итальянские позиции.
   - Очень даже красиво, - заметил сержант Боб Мэллой, вывернув длинную  шею
и глядя в небо.
   Через три дня он был мертв  -  при  новом  наступлении  огромный  осколок
шрапнели срезал ему руку и половину бока, но задерживаться возле  него  было
некогда, кто-то успел лишь вытащить свисток из его искромсанных губ.  Теперь
люди гибли как мухи, слишком они вымотались, стали уже не такими  проворными
и  осмотрительными;  но  за  каждый  захваченный  клочок   этой   несчастной
бесплодной пустыни они держались цепко,  наперекор  яростному  сопротивлению
отборных войск противника. Теперь в них говорило лишь  одно  тупое,  упрямое
чувство - они нипочем не желали потерпеть поражение.
   Девятая дивизия держалась против войск фон Шпонека и Люнгерхаузена, а тем
временем на юге оборону немцев прорвали  танки,  и  наконец-то  Роммель  был
разгромлен. К 8 ноября он еще пытался вновь собрать свои  силы  за  границей
Египта, но Монтгомери завладел всей Сахарой.  Одержана  была  весьма  важная
тактическая победа, второй Эль-Аламейн; Роммелю пришлось, отступая,  бросить
большое количество  танков,  пушек  и  прочей  техники.  Теперь  можно  было
уверенней начинать операцию "Факел" - наступление из  Марокко  и  Алжира  на
восток. "Лис пустыни" еще полон был боевого пыла, а все же не  тот,  слишком
его потрепали  под  Эль-Аламейном.  Самое  крупное  и  решающее  сражение  в
Северной Африке теперь было позади,  и  победу  в  нем  одержал  фельдмаршал
Монтгомери.
   Второй  Эль-Аламейн  оказался  лебединой  песней  Девятой   Австралийской
дивизии в Северной Африке. Наконец-то ее посылали в родные края, отбивать  у
японцев Новую Гвинею. С марта 1941 года дивизия  почти  непрерывно  была  на
передовых позициях  -  прибыла  она  на  фронт  плохо  снаряженная  и  плохо
обученная, возвращалась же овеянная славой, которую превзошла  разве  только
слава Четвертой Индийской дивизии. И в рядах Девятой  целыми  и  невредимыми
возвращались на родину Джиме и Пэтси.
 
*** 
 
   Конечно же, им дали отпуск, чтобы съездить домой, в Дрохеду.  Боб  поехал
за ними на машине в Джилли к поезду из Гундивинди: Девятая пока обосновалась
в Брисбене для обучения боевым действиям в условиях джунглей, после чего  ей
предстояло отправиться  на  Новую  Гвинею.  Когда  "роллс-ройс"  подкатил  к
Большому дому, все женщины уже стояли на  лужайке  и  ждали;  Джек  и  Хьюги
держались чуть позади, но и им не терпелось  увидеть  младших  братьев.  Все
овцы, сколько их еще уцелело в Дрохеде, могут, если угодно,  испустить  дух,
все равно сегодня - праздник и никто не работает.
   Но и когда  машина  остановилась  и  Пэтси  с  Джимсом  вышли,  никто  не
шелохнулся. Как изменились близнецы! За два года в пустыне прежняя их  форма
изорвалась в клочья; их обрядили в новую,  зеленую,