желание оставить свой пост и возвратиться
к ней, что лишь долгие часы, проведенные в молитве, меня удерживали.
   Архиепископ поднялся с кресла, подошел и преклонил колена рядом с другом,
рядом с этим красавцем, которого он  полюбил,  как  мало  что  любил,  кроме
Господа Бога и церкви - любовь к  Богу  и  церкви  для  него  была  едина  и
нераздельна.
   - Вы не оставите свой пост, Ральф,  вы  и  сами  хорошо  это  знаете.  Вы
принадлежите святой церкви,  всегда  ей  принадлежали  и  всегда  будете  ей
принадлежать. Это - истинное ваше призвание. Помолимся же вместе,  и  отныне
до конца жизни я стану молиться и за  вашу  розу.  Господь  ниспосылает  нам
многие скорби и страдания на нашем пути к жизни вечной. И мы - я так же, как
и вы - должны учиться смиренно их переносить.
 
*** 
 
   В конце августа Мэгги получила от Люка письмо:  он  писал,  что  лежит  в
таунсвиллской больнице, у него болезнь  Вейля,  но  никакой  опасности  нет,
скоро его уже выпишут.
   "Так что, похоже, нам  не  придется  ждать  конца  года,  чтоб  отдохнуть
вместе, Мэг. Рубить тростник я пока не могу, сперва надо совсем поправиться,
а для этого самое верное - как следует отдохнуть.  Так  что  примерно  через
неделю я за тобой приеду. Поживем недели  две  на  озере  Ичем,  на  Этертон
Тэйбленд, за это время я наберусь сил и пойду опять работать".
   Мэгги как-то не верилось, что они наконец будут вместе,  она  и  сама  не
понимала - может быть, ей этого  больше  и  не  хочется?  Конечно,  "медовый
месяц" на постоялом дворе в Данни оказался для нее пыткой, и  душевная  боль
не  проходила  много  дольше,  чем  телесная,  но  Мэгги  так  давно  и  так
старательно отгоняла эти воспоминания,  что  теперь  они  уже  не  страшили;
притом она с тех пор много  читала,  и  ей  стало  понятно,  что  во  многом
виновато было просто-напросто невежество: и она и Люк  слишком  мало  знали.
Дай-то бог, чтобы от этой встречи родился ребенок! Будет  у  нее  маленький,
будет кого любить, и тогда ей станет несравнимо легче. Энн будет  не  против
малыша в доме, она его полюбит. И Людвиг тоже. Они ей сто раз это  говорили,
все надеялись, что Люк в какой-нибудь свой приезд побудет подольше и пустое,
одинокое существование его жены получит новый смысл.
   Она рассказала им, что пишет Люк, и они  вслух  порадовались,  но  втайне
приняли новость недоверчиво.
   - Голову даю на отсечение, этот негодяй опять под каким-нибудь  предлогом
укатит без нее, - сказала мужу Энн.
   Люк взял у кого-то взаймы машину и рано утром заехал за Мэгги. Он  сильно
похудел, пожелтел  и  сморщился,  будто  вымоченный  в  уксусе.  Мэгги  была
поражена; она отдала ему чемодан и села в машину с ним рядом.
   - Что это за болезнь Вейля, Люк? Ты писал, ничего  опасного,  а  по  тебе
сразу видно, что ты болел очень серьезно.
   - Да нет, это вроде желтухи, рано или поздно ее каждый рубщик  подхватит.
Ее разносят тростниковые крысы; если у тебя порез или  царапина,  заразы  не
миновать. Я парень здоровый, так что отделался легко,  другие  куда  тяжелей
болеют. Доктора говорят, я в два счета буду опять молодцом.
   По глубокому, густо заросшему лесом ущелью дорога взбиралась  в  гору,  в
глубь материка; на дне ущелья ревела и грохотала набухшая, полноводная река,
а в одном месте  откуда-то  сверху  в  нее  низвергался,  пересекая  дорогу,
великолепный водопад. И они проехали между отвесной скалой и падающим  вкось
потоком, под влажно мерцающей аркой - причудливым сплетением света и  теней.
Чем выше в гору, тем становилось прохладней, в воздухе разливалась  чудесная
свежесть, - а Мэгги уже  и  забыла,  как  легко  дышится,  когда  прохладно.
Джунгли  клонились  над   дорогой,   вставали   сбоку   сплошной   пугающей,
непроницаемой стеной. Древесных  стволов  было  не  разглядеть  под  тяжелым
покровом густолистых лиан, они перекидывались с вершины на вершину, тянулись
непрерывно, нескончаемо, будто на  весь  лес  наброшена  исполинская  завеса
зеленого бархата. Но под этими зелеными сводами перед глазами Мэгги мелькали
то  изумительный  цветок,  то  бабочка,  то  колесо  паутины  и,  точно   ее
неподвижная ось, большущий, в нарядных крапинках, паук, то невиданные грибы,
въедающиеся в поросший мхом ствол, то птицы с длинными развевающимися  алыми
и золотистыми хвостами.
   Озеро  Ичем  лежало  на  плоскогорье,  прелестное  в  безупречной   рамке
незатоптанных берегов. Перед заходом солнца Мэгги с Люком вышли  на  веранду
пансиона поглядеть на эти тихие воды. Мэгги хотелось досмотреть, как большие
летучие мыши, пожирательницы плодов (еще их  называют  летающими  лисицами),
слетаясь на кормежку, кружат в небе, точно вестницы Страшного суда.  С  виду
они страшны и отвратительны, но на удивленье робки и  совершенно  безвредны.
При виде темной стаи, трепещущей в  расплавленном  золоте  заката,  замирало
сердце; в Химмельхохе Мэгги каждый вечер выходила на  веранду  поглядеть  на
них.
   А какое это блаженство - мягкая прохладная постель, здесь-то  не  страшно
шевельнуться, простыня не промокнет  от  пота  и  не  надо  будет  осторожно
передвигаться на другое место, зная, что прежнее все равно не просохнет. Люк
достал из своего чемодана плоский коричневый пакет, вынул пригоршню каких-то
круглых вещиц и разложил в ряд на ночном столике.
   Мэгги взяла одну такую штучку, повертела в руке. Спросила с любопытством:
   - Это что?
   - Французский подарочек. -  Люк  успел  забыть  свое  решение  двухлетней
давности не говорить ей, что он пользуется противозачаточными средствами.  -
Я сперва надеваю эту штуку, а уж потом можно и к тебе. Иначе,  пожалуй,  еще
заведешь ребенка, а нам нельзя себе этого позволить, пока у нас  нет  своего
дома. - Он сидел на краю кровати голый, исхудалый, кожа да кости.  Но  синие
глаза его блестели, он потянулся к Мэгги, сжал руку, в которой она  все  еще
держала "французский подарочек". - Мы уже почти у цели, Мэг, почти  у  цели!
По моим расчетам, еще пять тысяч - и мы сможем купить лучший участок,  какой
найдется к западу от Чартере Тауэрс.
   - Тогда считай, что мы его уже купили, - очень спокойно,  ровным  голосом
сказала Мэгги. - Я напишу епископу де Брикассару и попрошу у него  эти  пять
тысяч взаймы. Он не станет брать с нас проценты.
   - И не думай! - прикрикнул Люк. - Черт подери, Мэг, есть у тебя гордость?
Мы свое заработаем, а одалживаться ни у кого не станем! Сроду я ни у кого  в
долг ни гроша не брал избрать не стану.
   Она не слушала, только смотрела на него, глаза заволокло красным туманом.
Еще никогда в жизни не испытывала она такой ярости! Врун, жулик, эгоист!  Да
как он смел так обмануть ее, лишить ребенка, морочить басней, будто он хочет
стать скотоводом! Ему и так прекрасно живется с этим Арне Свенсоном на рубке
тростника.
   Она и сама удивилась, как сумела скрыть бешенство, и опять  заговорила  о
том, что лежало у нее на ладони.
   - Объясни, что такое эти подарочки. Почему из-за них у меня нет ребенка?
   Люк подошел, остановился у нее за спиной, и Мэгги вздрогнула; он подумал,
что его прикосновение ее волнует, но Мэгги понимала - ей противно.
   - Ты что же, совсем ничего не знаешь, Мэг?
   - Ничего, - солгала она; впрочем, о таком она и правда ничего  не  знала,
не помнила, чтобы о таких штуках говорилось хоть в одной книге.
   Его беспокойные руки мяли ей грудь.
   - Понимаешь, когда я.., готов.., без этого все остается в тебе,  и  тогда
получается ребенок.
   Так вот оно что! Нашел защиту от детей! Жулик!
   Люк погасил свет, увлек Мэгги на кровать, и очень скоро Мэгги услышала те
же звуки, что тогда в гостинице в -Дании, и  теперь  поняла:  он  готовится.
Жулик! Но как его перехитрить?
   Она терпела, стараясь не показать, как ей больно. Почему должно быть  так
больно, если то, что они делают, вполне естественно?
   - Тебе это не нравится, а, Мэг? - спросил потом Люк. - Видно,  ты  совсем
для этого не выросла, если тебе и сейчас так больно, а не  только  в  первый
раз. Ладно, больше не буду. Ты ж не против, когда мне хватает твоих  грудей,
верно?
   - Ох, не все ли равно? - устало отозвалась Мэгги. -  Если  ты  не  будешь
делать мне больно, пусть будет так.
   - Маловато в тебе пылу, Мэг!
   - Для этого-то?!
   Но он уже опять воспламенился; целых два года у него не было  на  это  ни
времени, ни сил. Да, здорово это - быть с женщиной,  волнующее  и  запретное
удовольствие. Он вовсе не чувствует себя мужем Мэг, нет, это все  равно  что
развлекаться с девчонкой на выгоне где-нибудь за Кайнунским постоялым двором
или прижать к стенке стригальни заносчивую гордячку мисс Кармайкл. Грудки  у
Мэг что надо, крепенькие, как раз ему по вкусу, не зря  она  столько  ездила
верхом, и, честное слово, так даже лучше, пристроишься между  ними  -  и  не
нужны  никакие   "подарочки".   Эти   французские   штучки   сильно   мешают
наслаждаться, а без них нельзя: того и гляди нарвешься.
   Лежа  навзничь,  он  привлек  к  себе  Мэгги,  присосался  к  ее   груди.
Невыразимое презрение поднялось в Мэгги;  мужчины  просто  смешны,  в  такие
минуты они и на людей-то не похожи. Вот он совсем себя не  помнит,  мнет  ее
лапами и урчит, точно какой-то громадный котенок сосет кошку... И вдруг  она
ощутила бедром то самое, на сей раз ничем не защищенное.
   Все, что происходило, ничуть не волновало Мэгги, мысли оставались ясными.
И ее осенило. Медленно, незаметно она  передвинулась  поближе  к  нему  -  и
стиснув зубы, задержав дыхание, чтобы не изменило  мужество,  соединилась  с
ним. Да, больно, но, оказывается, и вполовину не так больно, как прежде. Так
все гораздо легче и терпимей.
   Люк открыл глаза. Попытался  оттолкнуть  Мэгги,  но...  Боже  милостивый,
ничего подобного он еще не испытывал! Никогда прежде он не  был  с  женщиной
без этой помехи, он и не подозревал, как велика разница. И у него  недостало
сил ее оттолкнуть, ему было уже не до прежнего удовольствия,  под  конец  он
даже обнял ее и крепче прижал к себе. Мужчине не к лицу стонать  и  кричать,
но он не удержался и после всего нежно поцеловал жену.
   - Люк...
   - Что?
   - Почему нельзя всегда так?
   - Нам и сейчас нельзя было так делать, Мэг, и, уж конечно, больше нельзя.
Я не успел удрать...
   Мэгги наклонилась над ним, погладила его по груди.
   - Ох, Люк, пожалуйста! Так гораздо лучше и почти не больно. Я  осторожна,
все обойдется. Пожалуйста!
   Найдется  ли  на  свете  человек,  способный  устоять,  когда   ему   так
убедительно предлагают вновь испытать несказанное наслаждение? Люк кивнул, -
уступая соблазну, точно праотец Адам, ибо  в  эту  минуту  он  знал  гораздо
меньше, чем Мэгги: она уже понимала, как его перехитрить.
   - Наверно, ты права, а мне куда приятней, когда ты не против. Ладно, Мэг,
вперед будем делать по-твоему.
   И Мэгги, довольная, улыбнулась в  темноте.  Так-то,  мой  милый,  я  тебе
покажу! Ты у меня дождешься, Люк О'Нил!  Осторожна,  ха!  Жива  не  буду,  а
ребеночка рожу!
   Здесь, вдали от жаркой, удушливой сырости прибрежных равнин,  Люк  быстро
поправлялся. Он ел с аппетитом, начал прибавлять  в  весе  и  уже  не  пугал
неестественной худобой, с кожи слиняла болезненная  желтизна,  и  она  снова
стала смуглой. И при том, как пылко и охотно отвечала теперь  Мэгги  на  его
ласки, оказалось не слишком трудно уговорить его  вместо  двух  недель,  как
было задумано, провести на отдыхе еще и третью неделю, а там и четвертую. Но
на исходе месяца он взбунтовался.
   - Хватит, Мэг. Я опять здоров, как бык. А  мы  с  тобой  ведем  роскошную
жизнь и зря тратим деньги. И я нужен Арне Свенсону.
   - Может быть, передумаешь, Люк? Если  ты  всерьез  хочешь  купить  ферму,
можешь купить ее хоть сейчас.
   - Давай еще малость потерпим, Мэг.
   И, конечно, он умолчал  о  другом:  его  неодолимо  тянуло  на  плантации
тростника, то была присущая иным мужчинам странная  тяга  к  самой  трудной,
самой тяжкой работе, которая забирает человека всего, без остатка.  Пока  он
молод и силен. Люк тростнику не изменит. У Мэгги оставалась одна  надежда  -
может быть, она заставит его передумать, если родит ему ребенка,  наследника
их земли в округе Кайнуна.
 
*** 
 
   И вот она снова в Химмельхохе, ждет и надеется.  Ей  очень,  очень  нужен
ребенок! Если будет ребенок, распутаются все узлы, только бы ей  ребенка!  И
выяснилось: ребенок будет. Она сказала Энн и  Людвигу,  и  оба  возликовали.
Людвиг, тот был просто неоценим. Оказалось, он превосходно шьет и вышивает -
ни тому, ни другому Мэгги так и не успела научиться,  -  и  вот  мозолистыми
искусными руками он колдует над крохотной иголочкой и тонкой, нежной тканью,
а Энн с помощью Мэгги готовит детскую.
   Одна беда, малыш еще до рождения вел себя плохо - то ли из-за жары, то ли
оттого, что мать не была счастлива, этого  Мэгги  и  сама  не  понимала.  Ее
тошнило не только по утрам, но целыми днями, и пора  бы  давно  прекратиться
этой тошноте, а ей конца не видно; в весе Мэгги прибавляла мало и  медленно,
а между тем ее сильно мучили отеки и так поднялось давление, что доктор Смит
всерьез забеспокоился. Сперва он хотел до самых родов уложить ее в  больницу
в Кэрнсе, но после долгого раздумья решил: раз около нее  нет  ни  мужа,  ни
друзей, лучше ей оставаться в доме Энн и Людвига, они-то о ней заботятся. Но
уж на последние три недели ей, безусловно, надо поехать в Кэрнс.
   - И постарайтесь вызвать  мужа,  пускай  приедет,  повидается  с  ней!  -
сердито крикнул он Людвигу.
   Мэгги сразу же написала Люку о своей беременности,  она  чисто  по-женски
воображала, будто, узнав, что нежеланное  уже  совершилось.  Люк  не  просто
примирится с неизбежным, но придет в  восторг.  Его  ответное  письмо  мигом
рассеяло эти розовые мечты. Люк пришел в ярость. Стать отцом - для него  это
только и означало, что раньше надо было лишь прокормиться самому,  а  теперь
будут на шее два едока. Горькая это  была  пилюля  для  Мэгги,  но  пришлось
проглотить - выбора не оставалось. Будущий ребенок привязывал  ее  отныне  к
Люку так же прочно, как и гордость.
   Но теперь она совсем больная, беспомощная, и ей  так  не  хватает  любви;
ребенок - и тот ее не  любит,  он  зачат  против  своей  воли  и  не  желает
появляться на свет. Мэгги чувствовала: крохотное существо внутри протестует,
как может, не хочет расти и жить. Будь у нее силы проехать две  тысячи  миль
по железной дороге, она бы вернулась домой, но доктор Смит и слышать об этом
не хотел. Неделя, а то и больше в поезде, даже с перерывами, для  ребенка  -
верная  гибель.  И  как  ни  несчастна,  как  ни  разочарована  была  Мэгги,
сознательно повредить ребенку она не хотела. Но время  шло  -  и  меркла  ее
радость, мечта о живом существе, которое принадлежало бы ей  одной,  которое
можно бы любить без оглядки: еще не рожденный младенец давался все  тяжелей,
все хуже с ней ладил.
   Доктор Смит начал поговаривать о  том,  чтобы  пораньше  отправить  ее  в
Кэрнс; он далеко не уверен, что роды в Данглоу сойдут благополучно, ведь тут
не больница, а так, домишко-изолятор. Кровяное давление у Мэгги  то  и  дело
подскакивает, отечность усиливается; доктор Смит заговорил о  токсикозе,  об
эклампсии, произносил еще какие-то  мудреные  слова  и  так  напугал  Энн  с
Людвигом, что они согласились на Кэрнс, как ни хотелось  им,  чтобы  ребенок
родился у них, в Химмельхохе.
   Май был на исходе, оставалось ждать еще месяц, через месяц Мэгги  наконец
избавится от этой невыносимой обузы, от этого неблагодарного  младенца.  Она
уже начала его ненавидеть - того самого малыша, которого так  жаждала,  пока
не испытала, сколько от него неприятностей. Ну с чего она взяла,  будто  Люк
обрадуется, когда узнает, что ребенок уже существует и должен  родиться?  По
всему его поведению с тех пор, как они женаты, могла  бы  понять  -  на  это
надеяться нечего.
   Да, пора  признать:  все  рухнуло,  пора  отбросить  дурацкую  гордыню  и
попытаться спасти из развалин, что  еще  можно  спасти.  Они  поженились  из
ложных побуждений - Люк польстился на ее деньги, а  она  хотела  убежать  от
Ральфа де Брикассара и в то же время пыталась его для  себя  сохранить.  Они
ведь и не притворялись, будто любят друг друга, а между  тем  только  любовь
могла бы помочь им одолеть тяжкую путаницу, возникшую оттого, что они совсем
разного хотели и к разному стремились.
   И вот что странно: Мэгги не чувствовала настоящей ненависти  к  Люку,  но
все чаще, все сильней ненавидела Ральфа де Брикассара. А ведь,  в  сущности,
Ральф поступал с нею много добрей и честней, чем Люк.  Он  всегда  старался,
чтобы она видела в нем только друга и духовного пастыря, не больше,  и  хоть
он дважды ее поцеловал, но ведь оба раза первый шаг сделала она.
   Тогда с чего же так на него злиться? С чего ненавидеть Ральфа, а не Люка?
Виновата она  сама,  ничего  не  смыслит  в  жизни,  ее  страхи  виноваты  и
непомерная злая обида на него за то, что он упорно ее отталкивал, а она  так
любила его, так жаждала его любви. И еще виноват дурацкий порыв, что толкнул
ее выйти за Люка О'Нила. Она предала и себя, и Ральфа. Что за важность, если
ей и нельзя было стать его женой, спать с ним, родить от него  ребенка.  Что
за важность, если он и не хотел ее, а он и вправду ее не хотел. Важно  одно:
ей нужен только он, и нечего было мириться на меньшем.
   Но понять, в чем ошибка, еще не значит ее исправить. Она  остается  женой
Люка О'Нила и ребенка родит от Люка О'Нила. Как же  ей  радоваться  будущему
ребенку Люка, если сам Люк этого ребенка не желает?  Бедный  малыш.  Но,  по
крайней мере,  когда  он  родится,  он  будет  сам  по  себе,  совсем  новый
человечек, и можно будет любить его самого. Да только... Вот если бы это был
ребенок Ральфа де Брикассара! А  это  невозможно,  этому  не  бывать.  Ральф
служит церкви, а церковь требует его всего без остатка, требует даже и то, в
чем не нуждается, - его мужское начало. Святая церковь  требует,  чтобы  оно
принесено было ей в жертву, этим она утверждает свою власть над своим слугой
- и уничтожает его, вычеркивает из жизни, ибо когда он перестанет дышать, он
никого не оставит после себя. Но придет  день,  и  она  поплатится  за  свою
жадность. Придет день - и не останется больше Ральфов  де  Брикассаров,  ибо
они начнут ценить в себе мужское начало и поймут, что церковь требует от них
жертвы напрасной, совершенно бессмысленной...
   Мэгги резко поднялась, тяжелой походкой  прошла  в  гостиную  -  там  Энн
читала запрещенный роман Нормана Линдсея, явно наслаждаясь каждым  запретным
словом.
   - Энн, кажется, выйдет по-вашему. Энн рассеянно подняла голову.
   - О чем вы, дорогая?
   - Позвоните доктору Смиту. Я рожу этого несчастного младенца тут, у  вас,
и очень скоро.
   - О господи! Идите в спальню и ложитесь - не к себе, в нашу спальню!
   Кляня капризы судьбы и решимость  младенцев,  доктор  Смит  примчался  из
Данглоу на своей старой, расхлябанной машине, прихватив местную  акушерку  и
все инструменты и лекарства, какие  нашлись  в  его  захолустной  больничке.
Укладывать Мэгги в эту жалкую больничку нет ни малейшего  смысла:  все,  что
можно сделать там, он сделает и в Химмельхохе. Вот если бы в Кэрнс -  другое
дело.
   - Мужа известили? -  спросил  он,  взбежав  на  крыльцо  в  сопровождении
акушерки.
   - Послали телеграмму. Мэгги в моей комнате; я  подумала,  там  вам  будет
просторнее.
   И Энн заковыляла  за  приезжими  в  спальню.  Мэгги  лежала  на  кровати,
смотрела широко раскрытыми глазами, но ничем не показывала, что  ей  больно,
лишь изредка судорожно стискивала руки и корчилась.  Она  повернула  голову,
улыбнулась Энн - ив этих  широко  раскрытых  глазах  Энн  увидела  безмерный
испуг.
   - Я рада, что не попала в Кэрнс, - сказала Мэгги. - Моя мама  никогда  не
ложилась для этого в больницу, а папа как-то  сказал,  что  из-за  Хэла  она
ужасно намучилась. Но она осталась жива, и я тоже не  умру.  В  семье  Клири
женщины живучие.