внимателен.
Но пока Мэгги не стала постарше года на три, было бы слишком тяжело  завести
еще малышей.
 
Глава 2 
 
   По воскресеньям семейство Клири  отправлялось  в  церковь,  только  Мэгги
должна была  сидеть  дома  с  кем-нибудь  из  старших  мальчиков,  и  она  с
нетерпением ждала того дня,  когда  подрастет  и  ее  тоже  станут  брать  в
церковь. Падрик Клири полагал, что маленьким детям  нечего  делать  в  чужом
доме, пусть даже и в доме божием. Поступит Мэгги в  школу,  научится  сидеть
тихо - тогда можно будет ее и в церковь пустить. Но не раньше. И вот  каждое
воскресное утро она стояла у  калитки,  под  кустом  утесни-ка,  и  горестно
смотрела, как все  семейство  усаживается  в  дряхлую  колымагу,  а  тот  из
братьев, кому поручено присматривать за нею, Мэгги, прикидывается, будто ему
одно удовольствие пропустить мессу. Из всех Клири  только  Фрэнк  и  вправду
наслаждался, когда мог побыть подальше от остальных.
   Религия занимала в жизни  Пэдди  совсем  особое  место.  К  его  женитьбе
католическая церковь отнеслась не слишком одобрительно, потому что Фиа  была
протестанткой; ради Пэдди она оставила свою веру, но не перешла  в  мужнину.
Трудно сказать почему, быть  может,  дело  в  том,  что  сама  она  была  из
Армстронгов,  старинного  рода   первопоселенцев,   издавна   неукоснительно
исповедовавших  англиканскую  веру,  Пэдди  же  только-только   приехал   из
Ирландии, да притом не  из  английской  ее  части,  и  за  душой  ни  гроша.
Армстронги жили в Новой Зеландии  задолго  до  прибытия  первых  официальных
"колонистов" и потому принадлежали к местной аристократии. С их точки зрения
замужество Фионы было не что иное,  как  постыдный  "mesalliance"  <Неравный
брак, здесь брак ниже ее достоинства (фр.).>.
   Основателем новозеландского клана был Родерик Армстронг, и основал он его
прелюбопытным образом.
   Все началось событием, которое отозвалось в  Англии  восемнадцатого  века
множеством непредвиденных последствий: американской войной за независимость.
До 1776 года британские корабли ежегодно переправляли в Виргинию и  Северную
и Южную Каролину свыше тысячи мелких преступников, запроданных по  контракту
на долгосрочные  работы,  что,  по  сути,  было  ничуть  не  лучше  рабства.
Британское  правосудие  тех  времен  было  сурово  и  непреклонно:   убийцы,
поджигатели, загадочные преступники, туманно именуемые  "виновные  в  ложном
цыганстве", и воры, укравшие на сумму свыше шиллинга,  карались  смертью  на
виселице. Виновного в преступлениях  помельче  ждала  пожизненная  ссылка  в
Америку.
   Но с 1776 года доступ в  Америку  был  закрыт,  и  перед  Англией  встала
нелегкая задача: число осужденных день ото дня множится, а девать их некуда.
Все узилища переполнены, "излишки" набиты битком в плавучие тюрьмы,  гниющие
на якорях в устьях рек. Надо было что-то предпринять - ну и  предприняли.  С
великой неохотой, ибо пришлось потратить  на  это  несколько  тысяч  фунтов,
капитану Артуру Филипу велено было отплыть к Великой Южной Земле.  Шел  1787
год. На одиннадцати судах капитана Филипа отправились в  путь  свыше  тысячи
осужденных, да еще матросы, офицеры и отряд морской  пехоты.  То  отнюдь  не
было овеянное славой странствие в поисках свободы. В конце января 1788 года,
через  восемь  месяцев  после  отплытия  из  Англии,  флот  прибыл  в  залив
Ботани-Бей. Его Сумасшедшее Величество Георг Третий основал новую свалку для
своих каторжников - колонию Новый Южный Уэльс.
   В 1801 году, когда ему только-только минуло двадцать,  Родерик  Армстронг
был приговорен  к  пожизненной  ссылке.  Последующие  поколения  Армстронгов
уверяли,  будто  он  был  из   сомерсетских   дворян,   начисто   разоренных
американской революцией, и ни в каком преступлении не повинен, однако  никто
никогда всерьез не пытался проверить  родословную  знаменитого  предка.  Они
лишь грелись в отраженных лучах его славы и кое-что присочиняли от себя.
   Каковы бы ни были его происхождение и положение в Англии, молодой Родерик
Армстронг был сущий дьявол. За восемь месяцев невыразимо тяжкого плавания  к
Новому Южному Уэльсу он обнаружил  крайнее  упрямство  и  несговорчивость  и
нипочем не поддавался смерти, что еще возвысило его  в  глазах  корабельного
начальства. Прибыв в 1803 году в Сидней, он повел себя и того  несносней,  и
его отправили на остров Норфолк, в тюрьму для неисправимых. С ним невозможно
было сладить. Его морили голодом; бросили в карцер - тесный каменный  мешок,
где ни стать,  ни  сесть,  ни  лечь;  стегали  бичами  так,  что  вся  спина
превращалась в кровавое месиво; приковали цепями к скале  в  море  -  пускай
захлебывается. А он смеялся  в  лицо  палачам  -  жалкий  скелет,  обтянутый
прозрачной кожей и еле прикрытый грязным тряпьем, во рту у него  не  уцелело
ни одного зуба, тело сплошь в рубцах и шрамах,  но  весь  он  был  -  вызов,
ненависть, и, казалось, ничем это пламя не  угасить.  Каждый  свой  день  он
начинал с того, что приказывал себе не  умирать  -  и  кончал  торжествующим
смехом оттого, что все еще жив.
   В 1810 году его с партией кандальников отправили  на  Ван-Дименову  Землю
пробивать дорогу в твердом, как железо, песчанике  в  пустыне  за  Хобартом.
Улучив минуту, Родерик своей киркой пробил дыру в груди  начальника  конвоя;
он и еще десять  каторжников  разделались  с  пятью  остальными  конвоирами,
медленно, по ломтику срезая у них мясо с костей - все пятеро изошли криком и
умерли в страшных мучениях. Ведь и ссыльные, и их стражи были уже не люди, а
сущее зверье, дикари, в чьих  чувствах  не  осталось  ничего  человеческого.
Родерик Армстронг просто не мог удариться в бега, оставив своих мучителей на
свободе или предав скорой смерти, так же как не мог он примириться с участью
каторжника.
   Поддерживая силы ромом, хлебом и вяленым  мясом,  что  нашлось  у  убитых
солдат, одиннадцать беглецов под ледяным дождем одолели долгие  мили  лесной
чащи и вышли к гавани китобоев - Хобарту; здесь  они  украли  баркас  и  без
парусов, без воды и  пищи  решили  пересечь  Тасманово  море.  Когда  баркас
вынесло на дикий западный берег Южного  острова  Новой  Зеландии,  на  борту
оставались в живых только Родерик  Армстронг  и  еще  двое.  Он  никогда  не
рассказывал об этом невообразимом плаванье, но люди  перешептывались,  будто
эти трое потому и выжили, что убили и съели своих более слабых спутников.
   Было все это ровно через девять лет после высылки Родерика Армстронга  из
Англии. Он был еще молод, но выглядел на все шестьдесят. К 1840 году,  когда
в Новой Зеландии появились  первые  поселенцы,  чей  приезд  был  официально
разрешен, Армстронг уже отхватил отличные земли в округе Кентербери на Южном
острове, взял себе "жену" из племени маори и стал отцом тринадцати красавцев
отпрысков,  наполовину  полинезийцев.  А  к   1860   году   Армстронги   уже
принадлежали к новозеландской аристократии, сыновей отправляли  в  Англию  в
самые привилегированные учебные  заведения  и  хитроумием  и  стяжательством
пренаглядно подтвердили, что они и впрямь  потомки  личности  незаурядной  и
опасной. Внук Родерика Джеймс в 1880 году стал отцом  Фионы  -  единственной
дочери среди его пятнадцати детей.
   Если Фионе и недоставало суровых протестантских обрядов,  к  которым  она
привыкла в детстве, она ни разу ни словом об этом не обмолвилась. Она вполне
терпимо относилась к вере мужа, по воскресеньям ходила с ним слушать  мессу,
следила за тем, чтобы дети росли католиками. Но сама в католическую веру так
и не обратилась, а потому каких-то оттенков не хватало: не читались  молитвы
перед едой и перед сном, будни не были проникнуты благочестием.
 
*** 
 
   Если не считать единственной поездки в Уэхайн полтора года  назад,  Мэгги
никогда еще не отходила от дома дальше коровника и кузницы в овражке.  Утром
первого школьного дня она так разволновалась, что после завтрака ее стошнило
- пришлось поскорей отнести  ее  в  спальню,  вымыть  и  переодеть.  Прощай,
чудесная новенькая синяя матроска с широким белым воротником, пришлось опять
влезть в противное платье из  коричневой  фланели  с  таким  тесным  высоким
воротом на пуговицах, что Мэгги всегда казалось: вот-вот он ее задушит.
   - И ради бога, Мэгги, в другой раз, когда тебя затошнит, скажи сразу!  Не
сиди и не жди, пока будет поздно и мне, ко всему, придется еще  прибирать  и
чистить за тобой. А теперь поторапливайся, если опоздаешь к  звонку,  сестра
Агата уж, наверно, тебя побьет. Веди себя хорошо и слушайся братьев.
   Когда Фиа наконец уложила в старую школьную сумку завтрак Мэгги - хлеб  с
джемом и легонько вытолкала ее за дверь.  Боб,  Джек,  Хьюги  и  Стюарт  уже
подпрыгивали у ворот от нетерпения!
   - Пошли, Мэгги, опаздываем! - крикнул Боб, и они зашагали по дороге.
   Мэгги, еле поспевая, бегом кинулась за братьями.
   Было рано, начало восьмого,  а  утреннее  солнце  давно  уже  пригревало;
только в самых тенистых местах на траве еще не высохла роса. На Уэхайн  вела
проселочная дорога, две  глубокие  колеи  -  полосы  темно-красной  глины  -
разделяла широкая лента ярко-зеленой травы. А по обе стороны в высокой траве
цвели во множестве белые лилии, каллы и оранжевые  настурции,  и  аккуратные
дощатые заборы предупреждали, что посторонним сюда доступа нет.
   Боб всегда шел в школу, точно канатоходец,  по  верху  заборов  с  правой
стороны и кожаную сумку с книгами при этом нес не через плечо, а на  голове.
Левые заборы принадлежали Джеку, и младшим Клири досталась сама  дорога.  Из
овражка, где стояла кузница, они взобрались по высокому,  крутому  косогору,
где  Робертсонова  дорога  соединялась  с  Уэхайнской,   и   приостановились
перевести дух; пять ярко-рыжих голов  вспыхнули  на  фоне  голубого  неба  в
пушистых белых облачках. Теперь - лучшая часть пути, под гору;  они  взялись
за руки и пустились вприпрыжку с вершины холма, она быстро скрылась  позади,
в зарослях цветов.., жаль, некогда прокрасться под забором мистера Чепмена и
скатиться до самого низа, будто пущенные с горы камни.
   От дома Клири до Уэхайна было пять миль,  и  когда  Мэгги  увидела  вдали
телеграфные  столбы,  у  нее  дрожали  коленки  и  совсем   сползли   носки.
Прислушиваясь  -  не  звонит  ли  уже  школьный  колокол.  Боб   нетерпеливо
поглядывал на сестренку - еле тащится, порой поддергивает штанишки  и  тяжко
вздыхает. Розовое лицо ее в рамке густых локонов как-то странно  побледнело.
Боб вздохнул, сунул сумку с книгами Джеку и вытер ладони о штаны.
   - Поди сюда, Мэгги, я тебя дотащу на закорках, - проворчал он  и  свирепо
глянул на братьев - пусть не воображают, будто он разнюнился из-за девчонки.
   Мэгги вскарабкалась ему  на  спину,  подтянулась  повыше,  обхватила  его
ногами, блаженно прислонилась головой к костлявому  братнину  плечу.  Теперь
можно с удобством поглядеть на Уэхайн.
   Смотреть-то было не на что. Уэхайн,  беспорядочно  раскинувшийся  по  обе
стороны дороги с полосой гудрона посередине, в сущности, был просто  большой
деревней. Самым большим домом тут была гостиница - двухэтажная, с навесом от
солнца - он тянулся над дорожкой, ведущей к крыльцу, и дальше,  на  столбах,
вдоль сточной канавы. Следующим по величине был  универсальный  магазин,  он
тоже мог похвастать навесом для защиты от солнца,  да  еще  под  заваленными
всякой всячиной  витринами  стояли  две  длинные  деревянные  скамьи,  чтобы
прохожие  могли  передохнуть.  Перед   зданием   муниципалитета   красовался
флагшток, на ветру полоскался трепаный, линялый государственный флаг.  Город
еще не обзавелся гаражом, экипажи на бензиновом ходу были наперечет, зато по
соседству  с  муниципалитетом  имелась  кузница  и  за  нею  -  конюшня,   а
бензоколонка торчала  рядом  с  колодой,  из  которой  поили  лошадей.  Лишь
один-единственный дом  -  какая-то  лавка  -  и  правда  бросался  в  глаза:
престранный, ярко-синий, очень неанглийского вида; все  остальные  выкрашены
были в скромный коричневый цвет. Бок о бок  стояли  англиканская  церковь  и
городская школа, как раз напротив - церковь монастыря  Пресвятого  Сердца  и
монастырская школа.
   Мальчики Клири поспешно миновали универсальный магазин,  и  тут  зазвонил
колокол монастырской школы, и тотчас  отозвался  звоном  погуще  колокол  на
столбе перед городской школой напротив. Боб пустился рысцой, и они вбежали в
посыпанный песком двор, там с полсотни детей уже выстраивались в  ряд  перед
монахиней очень маленького роста, у нее в руках была гибкая трость выше  нее
самой. Не дожидаясь ее распоряжения. Боб отвел своих  в  сторону  от  общего
строя и остановился, не сводя глаз с трости.
   Не сразу можно было заметить, что здание  монастыря  двухэтажное,  потому
что стояло оно за оградой, поодаль от дороги, в глубине  просторного  двора.
Четыре монахини ордена милосердных сестер жили в верхнем этаже, одну из  них
никогда никто не видел -  она  исполняла  должность  экономки;  три  большие
комнаты внизу служили классами. По всем четырем сторонам здания снаружи  шла
широкая крытая веранда, в дождь ученикам разрешалось чинно сидеть  здесь  во
время перемены и завтрака, но в погожие дни никто  из  детей  не  смел  сюда
сунуться. Несколько ветвистых смоковниц давали  кое-какую  тень  просторному
двору перед школой, а позади нее пологий спуск вел к поросшему травой кругу,
вежливо именуемому "крикетной площадкой" - здесь и правда частенько играли в
крикет.
   Боб и его братья застыли на месте, не обращая  внимания  на  приглушенные
смешки остальных, а те вереницей двинулись в дом под звуки гимна "Вера наших
отцов", который бренчала на плохоньком школьном  фортепьяно  сестра  Кэтрин.
Лишь когда вся вереница скрылась в дверях, сестра Агата, все время  стоявшая
точно  суровое  изваяние,  повернулась  и,  величественно  шурша  по   песку
широчайшим саржевым подолом, прошествовала к детям Клири.
   Мэгги уставилась на нее  во  все  глаза  -  она  никогда  еще  не  видела
монахини. И правда, необычайное зрелище, живого - только три красных  пятна:
лицо и руки сестры Агаты, а остальное - ослепительно белый крахмальный чепец
и нагрудник, и черным-черны  складки  необъятного  одеяния,  да  с  железной
пряжки - кольца, скрепляющего на плотной талии широкий кожаный пояс, свисают
тяжелые деревянные четки. Кожа сестры Агаты навек побагровела от чрезмерного
пристрастия к чистоте и от острых, как  бритва,  краев  чепца,  стискивающих
голову спереди, и то, что даже трудно  назвать  лицом,  словно  существовало
само  по  себе,  никак  не  связанное  с  телом:  на   двойном   подбородке,
немилосердно сжатом тисками того же  головного  убора,  там  и  сям  пучками
торчали волосы. А губ вовсе не видно, озабоченно сжаты  в  жесткую  черту  -
нелегкая задача быть  невестой  христовой  в  такой  вот  глуши,  в  далекой
колонии, где времена года - и те шиворот  навыворот,  если  дала  монашеский
обет полвека назад  в  тихом  аббатстве  в  милом  Килларни,  на  юге  милой
Ирландии. Стальная оправа круглых очков безжалостно  выдавила  на  переносье
сестры  Агаты  две  ярко-красные  отметины,   из-за   стекол   подозрительно
высматривали блекло-голубые злые глазки.
   - Ну, Роберт Клири, почему  вы  опоздали?  -  отрывисто  рявкнула  сестра
Агата, в голосе ее не осталось и следа былой ирландской мягкости.
   - Простите, сестра Агата, - без всякого выражения сказал Боб, все еще  не
сводя голубовато-зеленых глаз с тонкой, подрагивающей в воздухе трости.
   - Почему вы опоздали? - повторила монахиня.
   - Простите, сестра Агата.
   - Начинается новый учебный год, Роберт Клири, и я полагаю,  что  хотя  бы
сегодня ты мог постараться прийти вовремя.
   Мэгги бросило в дрожь, но она собрала все свое мужество.
   - Ой, извините, это все из-за  меня!  -  пропищала  она.  Взгляд  блеклых
голубых глаз передвинулся с Боба на Мэгги и пронизал ее насквозь; в простоте
душевной девочка не подозревала, что нарушила первое правило в  нескончаемой
войне не на жизнь, а на смерть между учителями и  учениками:  пока  тебя  не
спросят,  молчи.  Боб  поспешно  лягнул  ее  по  ноге,  и  Мэгги  растерянно
покосилась на него.
   - Почему из-за тебя? - спросила монахиня. Никогда еще с Мэгги не говорили
так сурово.
   - Ну, меня за столом стошнило, даже до штанишек дошло,  и  маме  пришлось
меня вымыть и переодеть, и я всех задержала, - простодушно объяснила Мэгги.
   Ничто не дрогнуло в лице сестры Агаты, только рот стал совсем как  сжатая
до отказа пружина да кончик трости немного опустился.
   - Это еще что? - отрывисто спросила она Боба, словно перед нею  появилось
какое-то неведомое и до крайности отвратительное насекомое.
   - Извините, сестра Агата, это моя сестренка Мэгенн.
   - Так  объяснишь  ей  на  будущее,  Роберт,  что  есть  вещи,  о  которых
воспитанные люди,  настоящие  леди  и  джентльмены,  никогда  не  упоминают.
Никогда, ни при каких обстоятельствах мы не называем предметы  нашей  нижней
одежды, в приличных семьях детям это правило внушают с  колыбели.  Протяните
руки, вы все.
   - Но ведь это из-за меня! - горестно воскликнула Мэгги и  протянула  руки
ладонями вверх - она тысячу раз видела дома, как это изображали братья.
   - Молчать! - прошипела, обернувшись к ней, сестра Агата. - Мне совершенно
неинтересно, кто из вас  виноват.  Опоздали  все,  значит,  все  заслуживают
наказания.  Шесть  ударов,  -  с  холодным  удовлетворением  произнесла  она
приговор.
   В ужасе смотрела Мэгги, как Боб протянул недрогнувшие руки и  трость  так
быстро, что не уследить глазами, опять и  опять  со  свистом  опускается  на
раскрытые ладони, на самую чувствительную мякоть. После первого же удара  на
ладони  вспыхнула  багровая  полоса,  следующий  удар  пришелся  под  самыми
пальцами, там еще больнее, и третий - по кончикам пальцев,  тут  кожа  самая
тонкая и нежная, разве что на губах тоньше. Сестра Агата целилась метко. Еще
три удара достались другой руке, потом сестра Агата  занялась  следующим  на
очереди - Джеком. Боб сильно побледнел, но ни разу не охнул, не шевельнулся,
так же вытерпели наказание и Джек, и даже тихий, хрупкий Стюарт.
   Потом трость поднялась над ладонями Мэгги - и она невольно закрыла глаза,
чтоб не видеть, как опустится это орудие пытки.  Но  боль  была  как  взрыв,
будто огнем прожгло ладонь до самых костей, отдалось выше,  выше,  дошло  до
плеча,  и  тут  обрушился  новый  удар,  а  третий,  по  кончикам   пальцев,
нестерпимой мукой пронзил до самого сердца. Мэгги изо  всей  силы  прикусила
нижнюю губу, от стыда и гордости  она  не  могла  заплакать,  от  гнева,  от
возмущения такой явной несправедливостью не смела открыть глаза и посмотреть
на монахиню; урок был усвоен прочно, хотя суть его была  отнюдь  не  в  том,
чему хотела обучить сестра Агата.
   Только к большой перемене боль в руках утихла. Все утро Мэгги провела как
в тумане: испуганная, растерянная, она совершенно не понимала, что говорится
и делается вокруг. В классе  для  самых  младших  ее  толкнули  на  парту  в
последнем ряду, и до безрадостной перемены, отведенной на завтрак, она  даже
не заметила, кто ее соседка по парте; в перемену она забилась в дальний угол
двора, спряталась за спины Боба и Джека. Только строгий приказ Боба заставил
ее приняться за хлеб с джемом, который приготовила ей Фиа.
   Когда снова зазвонил колокол на уроки и Мэгги нашла свое место в веренице
учеников, туман перед глазами уже немного рассеялся, и  она  стала  замечать
окружающее. Обида на позорное  наказание  ничуть  не  смягчилась,  но  Мэгги
высоко держала голову и делала вид, будто ее  вовсе  не  касается,  что  там
шепчут девчонки и почему подталкивают друг друга в бок.
   Сестра Агата со своей тростью стояла перед рядами учеников; сестра Диклен
сновала то вправо, то влево позади них; сестра Кэтрин села за  фортепьяно  -
оно стояло в классе младших, у самой двери, - и в подчеркнуто маршевом ритме
заиграла "Вперед, христово воинство". Это был,