езжать ближние выгоны,  у  нас
освободится человек на резку.
   Близнецы,  как  и  обещали  когда-то,  окончательно  вернулись  домой.  В
четырнадцать лет они распростились  с  ученьем:  им  не  терпелось  поскорей
вернуться на черноземные равнины Дрохеды. Уже сейчас они удивительно  похожи
на старших  братьев,  так  же  одеты,  на  манер  всех  скотоводов  Великого
Северо-запада: фланелевая рубаха и  грубые  серые  штаны  постепенно  отжили
свое, их сменили белые молескиновые бриджи, белая рубашка, широкополая серая
фетровая шляпа с плоской тульей,  невысокие  сапожки  для  верховой  езды  с
резинками на боку и почти без каблуков. Лишь горсточка полукровок -  жителей
джиленбоунских  окраин,  подражая  ковбоям  американского  "дикого  Запада",
щеголяет в сапогах на высоченных  каблуках  и  в  "стетсоновских"  шляпах  с
тульей размером ведра на полтора. Овцеводу  черноземных  равнин  такая  мода
только помеха, никчемное подражание чужим обычаям. На высоких каблуках через
заросли кустарника не продерешься, а по зарослям ходить надо  нередко.  И  в
шляпе с ведерной тульей чересчур тяжело и жарко.
   Каурой кобылки и вороного мерина давно не  стало,  их  стойла  в  конюшне
опустели. Мэгги уверяла, что с нее вполне довольно и простой рабочей лошади,
но Боб съездил к Мартину Кингу и купил для нее двух попородистей  -  буланую
кобылу с темной гривой и хвостом и длинноногого  каурого  мерина.  Почему-то
потеря той каурой кобылки потрясла Мэгги чуть ли не сильней, чем  разлука  с
Ральфом, должно быть, только теперь она по-настоящему ощутила  эту  разлуку;
словно тут-то и стало окончательно ясно - он уехал, его больше с ней нет. Но
как хорошо снова ездить по выгонам, когда рядом  скачут  собаки,  и  глотать
пыль, поднятую блеющей отарой, и  смотреть  на  птиц,  на  небо,  на  земной
простор.
   Сушь  стояла  страшная.  Сколько  помнила  Мэгги,  луга  Дрохеды   всегда
умудрялись  пережить  засуху,  но  на  этот  раз  вышло  по-другому.   Между
уцелевшими пучками травы виднелась голая земля, она спеклась в темную корку,
изрезанную частой сеткой трещин, и они зияли, точно жаждущие пересохшие рты.
И все это больше по милости кроликов. За четыре года после отъезда Мэгги они
вдруг невероятно расплодились, хотя, думала она, и в  прежние  годы  от  них
было немало вреда. А тут, будто в одночасье,  совсем  житья  не  стало.  Они
кишмя кишели на выгонах и пожирали драгоценную траву.
   Мэгги  научилась  ставить  капканы  на  кроликов;  не  очень-то   приятно
смотреть, как стальные зубья увечат милых  пушистых  зверьков,  но  Мэгги  с
детства работала на земле и не привыкла увиливать: раз надо,  значит,  надо.
Убивать ради того, чтобы выжить, - не жестокость.
   - Проклятые помми, патриоты слюнявые, дернула их нелегкая притащить к нам
кроликов! - ворчал Боб.
   Прежде кролики в Австралии не водились, англичане  завезли  их  сюда  как
некое  лирическое  напоминание  о  родине,  и   они   совершенно   разрушили
экологическое равновесие континента; с овцами и коровами этого не произошло,
потому что их с самого начала разводили по всем правилам науки. В  Австралии
не было своих хищников, которые помешали бы кроликам плодиться  без  удержу,
привозные лисицы не прижились. Волей-неволей человек сам взял на  себя  роль
хищника, но людей оказалось слишком мало, а кроликов - слишком много.
 
*** 
 
   А потом ей трудно стало ездить верхом, и она все дни  проводила  дома,  с
миссис Смит, Минни и Кэт, шила и вязала  вещички  для  того,  кто  шевелится
внутри. Носить этого мальчишку (Мэгги не сомневалась, что у нее родится сын)
было гораздо легче, чем Джастину -  ни  тошноты,  ни  приступов  слабости  и
уныния, и только хочется, чтоб он поскорей родился. Пожалуй, отчасти в  этом
нетерпении  повинна  Джастина:  крохотное  существо  со  странными  светлыми
глазами не по дням, а по часам  преображается  из  несмышленого  младенца  в
умницу девчурку, и следить  за  этим  волшебным  превращением  необыкновенно
интересно. Прежде Мэгги была равнодушна к дочке, а тут  страстно  захотелось
излить на нее материнскую  нежность,  обнимать,  целовать,  смеяться  с  ней
вместе. И Мэгги была потрясена, когда убедилась,  что  Джастина  всякий  раз
вежливо уклоняется от ее ласк.
   Когда Джиме и Пэтси, покончив с ученьем, вернулись в Дрохеду, миссис Смит
собиралась опять взять их под крылышко, но, к немалому ее разочарованию, они
целыми днями стали пропадать на выгонах. Миссис Смит готова была отдать свое
сердце маленькой Джастине, но и ее отвергли столь же решительно, как  Мэгги.
Видно, Джастина вовсе не желала, чтобы ее обнимали, целовали и смешили.
   И ходить и говорить она начала очень рано, девяти месяцев. А едва став на
ноги и заговорив (да еще как бойко!), эта независимая  особа  делала  теперь
только то, что ей вздумается. Не то чтобы  она  много  шумела  или  дерзила,
просто уж очень твердый и неподатливый оказался у нее нрав. Имей Мэгги  хоть
малейшее понятие о генах, она, пожалуй, призадумалась бы о  том,  что  может
дать сочетание Клири, Армстронгов и О'Нила. Довольно взрывчатая смесь, иначе
и не могло быть.
   Окружающих особенно огорчало, что Джастина упрямо не желала ни  смеяться,
ни хотя бы улыбнуться. Все и каждый в Дрохеде  из  кожи  вон  лезли,  пробуя
разными фокусами и ужимками ее позабавить, но тщетно.  По  части  врожденной
серьезности эта неулыба перещеголяла даже бабушку.
   Первого октября, в тот самый день, когда Джастине исполнился год и четыре
месяца, в Дрохеде родился сын Мэгги.  Родился  неожиданно,  почти  на  месяц
раньше срока: две-три сильнейших схватки, разом отошли воды - и, едва  успев
позвонить доктору, Фиа с миссис Смит уже  приняли  новорожденного.  Мэгги  и
оглянуться не успела. Она почти не почувствовала боли - так быстро кончилось
это испытание; и хотя из-за поспешности, с какой младенец появился на  свет,
пришлось ей наложить швы, Мэгги чувствовала себя прекрасно. Для  Джастины  у
нее в свое время не было ни капли молока, теперь его, кажется, хватило бы на
двоих. Не понадобились ни бутылочки, ни искусственное питание.
   А какой чудесный родился малыш!  Длинненький,  но  складный,  безупречной
формы голова с хохолком золотистых волос и  ярко-синие  глаза,  такой  яркой
синевы, что ясно - цвет их никогда не изменится. И отчего бы  ему  меняться?
Ведь это глаза Ральфа, и руки у него в точности как у Ральфа, и нос, и  рот,
и даже ноги. Бессовестная Мэгги в душе возблагодарила бога за сходство  Люка
и Ральфа: как хорошо, что они одинаково сложены, и оба темноволосые, и  даже
черты лица похожи. Но вот кисти рук, рисунок бровей,  мысок  волос  на  лбу,
даже сейчас ясно очерченный младенческим золотистым пухом, крохотные  пальцы
на руках и на ногах - это  все  от  Ральфа,  ничего  общего  с  Люком.  Одна
надежда, что никто этого не заметит.
   - Ты уже решила, как его назовешь? - спросила Фиа, казалось, малыш  сразу
ее очаровал.
   Мэгги смотрела, как она стоит с внуком на руках, и в  душе  радовалась  -
наконец-то мама снова сумеет полюбить; наверно, не так, как любила Фрэнка, а
все-таки закаменевшее сердце ее смягчится.
   - Я хочу назвать его Дэн.
   - Странное имя! Что тебе вздумалось? Или это в О'Нилов? Мне казалось,  ты
с О'Нилами покончила?
   - Люк тут ни при чем. Это будет только его имя, больше ничье. Терпеть  не
могу, когда и дедов, и внуков зовут одинаково. Я Джастину назвала  Джастиной
просто потому, что мне понравилось имя, вот и Дэна назову Дэном потому,  что
мне так нравится.
   - Ну что ж, славное имя, - согласилась Фиа. Мэгги поморщилась  -  тяжело,
слишком много молока.
   - Дай-ка мне его, мама. Надеюсь, он голодный! И надеюсь, старик  Непоседа
не забудет привезти отсос, не то тебе придется самой съездить в Джилли.
   Он был голодный, он сосал так жадно, что от крохотных настойчивых губ  ей
стало больно. А Мэгги смотрела на его сомкнутые веки в  темных,  золотящихся
по краю ресницах, на пушистые брови, на крохотные деловито двигающиеся  щеки
- и чувствовала, что любит его пронзительной любовью, до боли, которая  куда
сильней, чем боль от жадно сосущих губ.
   Сын - этого довольно; этого должно быть довольно, больше у меня ничего не
будет. Но клянусь Богом, Ральф де Брикассар,  клянусь  Богом,  который  тебе
дороже меня, никогда ты не узнаешь, что я украла у тебя  и  у  твоего  Бога!
Никогда я не расскажу тебе про Дэна. Маленький  мой!  Мэгги  подвинулась  на
подушках, уложила ребенка на руке поудобней, и  лучше  стало  видно  точеное
личико. Маленький мой! Ты - мой, и никогда никому я тебя  не  отдам.  Уж  во
всяком случае не твоему отцу, ведь он священник и  не  может  тебя  признать
сыном. Чудесно, правда?
 
*** 
 
   Пароход вошел в генуэзский порт в начале апреля. Архиепископ Ральф прибыл
в Италию в самый разгар пышной южной весны и как раз поспел к поезду на Рим.
Пожелай он предупредить о приезде, его бы встретили, прислали за ним  машину
из Ватикана, но он страшился  минуты,  когда  вновь  станет  узником  святой
церкви, и, как мог,  оттягивал  эту  минуту.  Вечный  город.  "Да,  поистине
вечный, - думал Ральф  де  Брикассар,  глядя  из  окна  такси  на  купола  и
колокольни, на усеянные стаями голубей площади, на  великолепные  фонтаны  и
римские колонны, чьи основания уходили в глубь веков. - Нет,  для  него  все
это лишнее. Ему важно в Риме одно - Ватикан, его  роскошные  залы,  открытые
для всех, и отнюдь не роскошные кабинеты, недоступные посторонним".
   Монах-доминиканец в черно-белом облачении провел его по высоким мраморным
коридорам, среди бронзовых и каменных изваяний, которые  украсили  бы  любой
музей мира, мимо великолепных картин в стиле Джотто и Рафаэля, Боттичелли  и
Фра Анжелико. Он был сейчас в кардинальских парадных  залах  -  и,  конечно,
богатое семейство Контини-Верчезе постаралось еще прибавить блеска окружению
своего столь высоко вознесенного отпрыска.
   Стены отделаны слоновой  костью  с  золотом,  всюду  красочные  гобелены,
многоцветные полотна,  изысканная  мебель  французской  работы,  французские
ковры на полу,  там  и  тут  пламенеют  алые  мазки,  и  среди  всего  этого
великолепия  сидит  Витторио   Скарбанца,   кардинал   ди   Контини-Верчезе.
Приветливо протянута навстречу вошедшему маленькая мягкая рука со сверкающим
рубиновым перстнем; радуясь, что можно  опустить  глаза,  архиепископ  Ральф
пересек комнату, преклонил колена и поцеловал перстень.  И  приник  щекой  к
руке кардинала - нет, он не сумеет солгать,  хотя  и  намерен  был  солгать,
готов был лгать - до той самой минуты, пока губы не коснулись этого  символа
духовной власти и мирского могущества.
   Кардинал Витторио положил другую  руку  ему  на  плечо,  кивком  отпустил
монаха, а когда тот неслышно притворил за собою дверь,  снял  руку  с  плеча
Ральфа, лица которого все еще  не  было  видно,  и  погладил  густые  темные
волосы, ласково отвел их со лба. Волосы уже не  такие  черные,  как  прежде,
проседь  быстро  меняет  их  цвет.  Склоненная   спина   напряглась,   плечи
расправились, архиепископ Ральф поднял голову  и  посмотрел  прямо  в  глаза
своему духовному наставнику.
   Вот где перемена - в лице! Губы скорбно сжаты - верный признак пережитого
страдания; и глаза удивительной красоты (эти необыкновенные глаза, и цвет их
и разрез, кардинал помнил так ясно, будто их обладатель ни на час с  ним  не
расставался) изменились неузнаваемо. Кардиналу Витторио всегда чудилось, что
такими, как у Ральфа, были глаза Христа:  синие,  спокойные,  отрешенные  от
всего, что представало взору, и потому-то взор его смог  все  объять  и  все
постичь. Но, пожалуй, представление это было ложным. У того,  кто  сострадал
человечеству и страдал сам, разве не отразится это в глазах?
   - Встаньте, Ральф.
   - Ваше высокопреосвященство, я хотел бы исповедаться.
   - После, после! Сначала побеседуем,  и  притом  на  вашем  родном  языке.
Вокруг в последнее время слишком много ушей, но, благодарение богу, ушей, не
привычных к английской речи. Пожалуйста, Ральф, садитесь. Как же я  рад  вас
видеть! Мне не хватало ваших мудрых советов, вашей рассудительности,  вашего
приятного общества. Здесь для меня не нашлось и вполовину столь достойного и
приятного помощника.
   И Ральф де Брикассар ощутил, что мозг его уже  настраивается  на  должный
лад и мысли, даже еще не высказанные, облекаются в слова более высокопарные;
лучше многих он  знал,  как  меняется  человек,  смотря  по  тому,  кто  его
собеседник, поневоле меняешь даже манеру говорить. Нет,  беглость  обыденной
лондонской речи не для этих ушей. И он сел чуть поодаль напротив  маленького
худощавого человека в алом муаровом одеянии особенного, как бы переливчатого
и  все  же  неизменного  оттенка,  так  что  оно  не   противоречило   всему
окружающему, а словно с ним сливалось.
   Безмерная усталость, что давила его последние недели, вдруг показалась не
столь тяжкой: почему, в сущности, он так страшился этой встречи,  ведь  знал
же в глубине души, что его поймут и простят? Нет, вовсе не  это  страшит,  а
совсем иное. Ужасно сознание вины, ибо он пал,  не  достиг  совершенства,  к
которому стремился, не оправдал доверия того, кто всегда был  ему  истинным,
заботливым, бесконечно добрым другом. Ужасно сознание вины, ибо стоишь перед
тем, кто чист духом, а сам ты утратил чистоту.
   - Ральф, мы - пастыри, но это не все: мы были еще  чем-то  до  того,  как
приняли сан, и нам от этого не уйти, несмотря на избранность нашу. Мы - люди
и не свободны от прегрешений и слабостей людских. В чем бы вы ни признались,
ничто не переменит мнения, какое сложилось у меня о вас  за  все  эти  годы,
ничто не побудит меня думать о вас хуже и любить вас меньше. Многие  годы  я
знал,  что  вам  еще  не  пришлось  испытать  на  себе,  сколь  слаба   наша
человеческая природа, и знал также, что вам неминуемо придется это испытать,
как испытали все мы. Даже сам святейший Папа, смиреннейший  и  человечнейший
из нас.
   - Я нарушил обет, ваше высокопреосвященство. Этот грех нелегко прощается.
Это святотатство.
   - Обет бедности вы нарушили много лет  назад,  когда  приняли  наследство
Мэри Карсон. Остаются обеты целомудрия и смирения, не так ли?
   - Значит, я нарушил все три, ваше высокопреосвященство.
   - Я предпочел бы, чтобы вы называли меня, как прежде,  просто  по  имени.
Нет, я не возмущен, Ральф, и не разочарован.  На  все  воля  божия,  и,  мне
кажется, тем самым вы получили важнейший урок  и  постигли  истину,  которую
нельзя постичь способом менее жестоким. Бог есть  тайна,  и  пути  его  выше
нашего жалкого понимания. Однако, думаю, то, что вы совершили, совершено  не
по легкомыслию и не просто отбросили вы священный обет, точно пустые  слова.
Слишком хорошо я вас знаю. Знаю, что вы горды, и всей душою  преданы  своему
сану, и сознаете свою исключительность. Быть может, вы как раз и нуждались в
таком уроке, дабы умерилась ваша гордость и вы поняли, что прежде всего вы -
человек, а потому и не столь велика ваша исключительность, как вам  казалось
прежде. Не так ли?
   - Так. Мне не хватало смирения, и в каком-то  смысле  я  стремился  стать
самим Богом. Грех мой - тягчайший и  непростимый.  Я  и  сам  не  могу  себе
простить, как же мне надеяться на прощение Господне?
   - Гордыня, Ральф, опять гордыня! Не ваше дело прощать, неужели  и  сейчас
вы еще не поняли? Только Господь дарует прощение! Только один Господь! А  он
прощает, если искренне раскаяние. Он, как вы знаете,  прощал  грехи  гораздо
более тяжкие тем, кто далеко превзошел вас в святости, а также  и  тем,  кто
далеко превзошел вас в пороках. Не думаете ли вы,  что  сам  Люцифер,  князь
тьмы, не получил прощения? Он был прощен в тот же миг,  как  восстал  против
Господа. И участь правителя преисподней не Господь ему определил,  а  избрал
он сам. Не он ли сказал: "Лучше править в аду, чем служить в  небесах"?  Ибо
не мог он смирить свою гордыню  и  покориться  чьей-то  воле,  даже  и  воле
Господа Бога. И я не желаю, чтобы вы совершили ту  же  ошибку,  дорогой  мой
друг. Смирения - вот чего вам недостает, а ведь именно  смирение  и  создает
великих святых - и великих людей тоже. Доколе  вы  не  предоставите  прощать
Господу, не обрести вам истинного смирения.
   Суровые черты Ральфа исказило страдание.
   - Да, я знаю, вы правы. Я должен примириться  с  тем,  каков  я  есть,  и
стараться  стать  лучше,  но  отбросить  гордыню.  Я  раскаиваюсь  и   готов
исповедаться и ждать прощения. О, как горько я раскаиваюсь!
   Он вздохнул, и взгляд его выдал внутреннюю  борьбу,  которую  не  мог  он
высказать тщательно взвешенными словами и уж, конечно, не в этих стенах.
   - И все же, Витторио, я не  мог  поступить  иначе.  Мне  оставалось  либо
погубить ее, либо навлечь гибель на себя. И в тот час  мне  казалось,  выбор
ясен, ведь я ее люблю. Не ее вина, что я никогда  не  желал  уступить  любви
плотской. Но, поймите, ее судьба стала  для  меня  важнее  моей  собственной
судьбы. До той минуты я всегда думал прежде о себе, себя ставил выше, ведь я
служитель церкви, а она всего лишь одна из малых сих. А тут мне стало  ясно:
это я в ответе за то, какою она стала... Мне следовало  отказаться  от  нее,
пока она была еще ребенком, а я этого не сделал. Она прочно занимала место в
моем сердце и понимала это. А выбрось я ее из сердца, она бы и это поняла, и
стала бы совсем иной, и тогда бы я не мог быть ей  духовным  наставником.  -
Ральф улыбнулся. - Вы видите, мне должно во многом раскаиваться. Я пытался и
сам сотворить одну живую душу.
   - Это и есть та роза?
   Архиепископ Ральф запрокинул голову, посмотрел на сложные узоры лепного с
позолотой потолка, на причудливую люстру.
   - Кто же еще это мог быть? Она - единственная моя попытка творения.
   - А с ней не случится беды, с вашей розой? Не причинили  вы  ей  большего
зла, чем если бы вы ее отвергли?
   - Не знаю, Витторио! Если бы знать! Тогда мне казалось,  иначе  поступить
невозможно, Я не наделен Прометеевым провидческим даром,  а  чувства  мешают
рассуждать здраво. И потом.., это случилось само собой! Но, мне  кажется,  в
том, что я ей дал, она нуждалась больше всего:  надо  было  признать  в  ней
женщину. Нет, сама она, конечно, сознавала себя женщиной. Но этого  не  знал
я. Если бы впервые я встретил ее уже взрослой,  наверно,  все  сложилось  бы
по-другому, но я многие годы знал ее ребенком.
   - Я слышу в ваших словах самодовольство, Ральф,  вы  еще  не  готовы  для
прощения. Вас это уязвляет, не так ли, - открытие, что вы не сверхчеловек  и
подвержены обыкновенным человеческим слабостям. Подлинно ли в своем поступке
вы движимы были столь благородным духом самопожертвования?
   Ральф вздрогнул, взглянул  в  лучистые  карие  глаза  -  оттуда  на  него
смотрели два его крохотных отражения, два ничтожных пигмея.
   - Нет, - сказал он. - Я всего лишь человек, и она дала  мне  наслаждение,
какого я прежде и вообразить не  мог.  Я  не  знал,  что  с  женщиной  можно
испытать подобное, что она дарит такую огромную радость.  Я  жаждал  никогда
больше с нею не расставаться, и не только ради ее  плоти,  но  ради  счастья
просто быть подле нее, говорить с нею и молчать, есть  обед,  приготовленный
ее руками, улыбаться ей, разделять ее мысли. Я  буду  тосковать  по  ней  до
последнего вздоха.
   В смуглом лице Витторио,  лице  аскета,  ему  вдруг  почудилось  какое-то
сходство с лицом Мэгги в минуты их расставания - словно снят с  души  тяжкий
гнет и торжествует воля и решимость идти своим путем, несмотря на все тяготы
и скорби и мученья. Что же он изведал  в  жизни,  этот  кардинал  в  красном
шелку, который, казалось, только и питает  нежность  к  ленивой  абиссинской
кошке?
   Но кардинал молчал, и Ральф снова заговорил:
   - Я не могу раскаиваться в том, что у меня с нею было. Раскаиваюсь в ином
- что преступил обет, священный и нерушимый, данный на  всю  жизнь.  Никогда
уже я не сумею  исполнять  долг  паст