Несколько часов спустя доктор Смит вышел на веранду к Энн.
   - У бедняжки очень затяжные и тяжелые роды. Первый ребенок  почти  всегда
трудно дается, а у этого  еще  и  положение  не  правильное,  и  она  только
мучается, а дело не движется. Будь она в больнице, мы  бы  сделали  кесарево
сечение, а здесь об этом и думать нечего. Она должна разродиться сама.
   - Она в сознании?
   - Да, в полном сознании. Храбрая малютка, не кричит, не  жалуется.  Самым
лучшим женщинам приходится тяжелей всех,  вот  что  я  вам  скажу.  Она  все
спрашивает, приехал ли уже Ральф, пришлось что-то сочинить, я ей сказал, что
дорогу размыло. Мне казалось, ее мужа зовут Люк?
   - Да.
   - Хм-м! Ну, может быть, потому ей и понадобился  Ральф,  кто  он  там  ни
есть. От этого Люка, видно, радости мало?
   - Он негодяй.
   Энн оперлась обеими руками на  перила  веранды,  наклонилась.  С  дороги,
ведущей  из  Данглоу,  свернуло  такси,  вот  оно  поднимается  в  гору,   к
Химмельхоху. Зоркие глаза Энн издалека различили темные волосы пассажира  на
заднем сиденье, и у нее вырвался возглас радости и облегчения.
   - Просто глазам не верю, но кажется, Люк все-таки вспомнил,  что  у  него
есть жена!
   - Я лучше пойду к ней, а вы с ним  сами  справляйтесь,  Энн.  Я  ей  пока
ничего не скажу, вдруг вы обознались. А если это он, прежде  чем  огорошить,
дайте ему чашку чая. Пускай сперва подкрепится.
   Такси остановилось; к удивлению Энн, шофер вышел и сам  распахнул  дверцу
перед пассажиром. У Джо Кастильоне, водителя единственного  в  Данни  такси,
такая любезность была не в обычае.
   - Приехали, ваше преосвященство, - сказал он и низко поклонился.
   Из  машины  вышел  человек  в  длинной   развевающейся   черной   сутане,
перепоясанной лиловым  шелком,  повернулся  -  и  на  миг  ошеломленной  Энн
почудилось, что Люк О'Нил разыгрывает с  нею  какую-то  непостижимую  шутку.
Потом она увидела, что это совсем другой человек, по крайней  мере,  лет  на
десять старше Люка. "Господи, - подумала она, пока  он,  высокий,  стройный,
поднимался к ней, шагая через две ступеньки, -  в  жизни  не  видела  такого
красавца! Архиепископ, не больше и не меньше! Что понадобилось католическому
архиепископу от нас с Людвигом, старых лютеран?"
   - Миссис Мюллер? - спросил он с улыбкой, глядя на нее сверху вниз  синими
глазами; взгляд был добрый, но  какой-то  отрешенный,  словно  этот  человек
против воли слишком много видел  на  своем  веку  и  давным-давно  умудрился
заглушить в себе способность что-либо чувствовать.
   - Да, я Энн Мюллер.
   - Я архиепископ  Ральф  де  Брикассар,  легат  его  святейшества  папы  в
Австралии. Насколько я знаю, у вас живет жена Люка О'Нила?
   - Да, сэр.
   Ральф? Ральф?! Так это и есть Ральф?!
   - Я ее старинный друг. Скажите, нельзя ли мне ее повидать?
   - Видите ли, архиепископ... - нет, так не говорят,  к  архиепископу  надо
обращаться "ваше преосвященство", как  Джо  Кастильоне,  -  я  уверена,  при
обычных обстоятельствах Мэгги была бы очень рада вас видеть, но  сейчас  она
рожает, и роды очень тяжелые.
   И тут Энн увидела, что этот человек не сумел до  конца  подавить  в  себе
способность чувствовать, а лишь силою рассудка загнал  ее  в  самый  дальний
угол сознания, точно забитого пса. Глаза у него были синие-синие, Энн совсем
потонула в них, а на дне увидела такое.., и с недоумением спросила себя: что
Мэгги для этого архиепископа и что он для Мэгги?
   - Я знал, знал, что с нею что-то случилось! Давно  это  чувствовал,  а  в
последнее время тревожился до безумия.  Я  должен  был  приехать,  убедиться
своими глазами. Пожалуйста, позвольте мне повидать ее! Хотя бы потому, что я
священник.
   Энн вовсе и не думала ему отказывать.
   -  Идемте,  ваше  преосвященство.  Сюда,  пожалуйста.  И   она   медленно
заковыляла, опираясь на костыли, а мысли обгоняли одна другую:  чисто  ли  в
доме, прибрано ли?  Вытерла  ли  я  сегодня  пыль?  Не  забыли  мы  выкинуть
протухшую баранью ногу, вдруг ею все пропахло? Надо ж  было  такому  важному
гостю явиться в самое неподходящее время! Людвиг, увалень  несчастный,  хоть
бы ты слез наконец с трактора  и  пришел  домой!  За  тобой  сто  лет  назад
послано!
   Гость прошел мимо доктора Смита и акушерки, словно  их  тут  и  не  было,
опустился на колени у постели, взял больную за руку.
   - Мэгги!
   Через силу она всплыла из страшного сна, куда погрузилась, точно в  омут,
уже ко всему равнодушная, и  увидела  совсем  близко  любимое  лицо,  густые
черные волосы, в которых теперь двумя белыми крыльями  светилась  седина,  и
тонкое аристократическое лицо, в котором чуть больше стало морщин и  -  что,
казалось бы, невозможно - еще больше терпенья, и синие глаза заглянули ей  в
глаза с бесконечной любовью и нежностью. Как могла она вообразить, будто Люк
на него похож? Другого такого нет на свете и не будет, а  она  предала  свое
чувство к нему. Люк - отражение в темном стекле, а Ральф ослепителен,  точно
солнце, и, точно солнце, недостижим. Какое счастье видеть его!
   - Помоги мне, Ральф, - сказала она. Он пылко  поцеловал  ее  руку,  потом
прижал к своей щеке.
   - Я всегда готов тебе помочь, моя Мэгги, ты же знаешь.
   - Помолись за меня и за маленького. Только ты можешь нас спасти. Ты ближе
нас к Богу. Мы никому не нужны, мы никогда никому не были нужны, даже тебе.
   - А где Люк?
   - Не знаю, мне все равно.
   Мэгги закрыла глаза, голова ее метнулась на подушке - вправо,  влево,  но
пальцы все так же крепко, не отпуская, сжимали его руку.
   Доктор Смит коснулся его плеча.
   - Теперь вам лучше уйти отсюда, ваше преосвященство.
   - Если ее жизнь будет в опасности, вы меня позовете?
   - Непременно.
   С плантации наконец примчался Людвиг, вне  себя  от  тревоги:  кругом  ни
души, а в спальню  он  войти  не  смел.  Наконец  на  веранду  вышли  Энн  с
архиепископом.
   - Как она, Энн?
   - Пока ничего. Доктор не говорит прямо, но, по-моему,  у  него  появилась
надежда.  Познакомься,  Людвиг,  у  нас  гость.  Это  архиепископ  Ральф  де
Брикассар, старый друг Мэгги.
   Людвиг, более сведущий в подобных делах, чем его жена, опустился на  одно
колено и поцеловал кольцо на руке, которую протянул ему архиепископ.
   - Присядьте, ваше преосвященство, поговорите с Энн.  Я  пойду  приготовлю
чай.
   - Так  вы  и  есть  Ральф,  -  сказала  Энн.  Она  прислонила  костыли  к
бамбуковому столику, гость сел напротив; живописно спадали  складки  сутаны,
из-под них виднелись начищенные до блеска черные сапоги для верховой езды  -
он закинул ногу на ногу. Не очень-то мужская поза, а впрочем,  это  неважно,
ведь он священник, и однако, такая ли поза, другая ли, а чувствуется  в  нем
что-то очень мужественное. И пожалуй, он моложе, чем ей  сперва  показалось;
должно быть, едва-едва за сорок. Такой великолепный образчик силы и  красоты
- и пропадает понапрасну!
   - Да, я Ральф.
   - С той минуты, как у Мэгги начались схватки, она  не  переставала  звать
какого-то Ральфа. Признаться, я ничего не понимала. Прежде она  ни  разу  не
упоминала при мне ни о каком Ральфе.
   - Очень на нее похоже.
   - Откуда вы знаете Мэгги, ваше преосвященство? И давно ли?
   Священник натянуто улыбнулся, сложил тонкие, необыкновенно красивые  руки
шатром, так что касались друг друга лишь кончики пальцев.
   - Я познакомился с Мэгги, когда ей было десять лет, через несколько  дней
после ее приезда из Новой Зеландии. По справедливости можно сказать,  что  я
знал Мэгги в дни потопа и пожара, в дни душевного  голода,  в  дни  жизни  и
смерти. Все это нам пришлось претерпеть. Мэгги - это зеркало, в котором  мне
суждено видеть, что я обыкновенный смертный.
   - Вы ее любите! - с удивлением сказала Энн.
   - Всегда любил.
   - Какое несчастье для вас обоих.
   - Я надеялся, что только для меня. Расскажите мне о ней, что с ней было с
тех пор, как она вышла замуж. Уже много лет я ее не видел, но всегда за  нее
тревожился.
   - Я вам все про нее  расскажу,  но  сначала  расскажите  вы.  Нет-нет,  я
спрашиваю не о личном, просто - как она жила до переезда в Данни? Ведь нам с
Людвигом совсем ничего про нее не известно, мы только и  знаем,  что  прежде
она жила где-то под Джиленбоуном. Нам хотелось бы знать больше,  потому  что
мы очень ее полюбили. Но она никогда ничего  не  рассказывала,  наверно,  из
гордости.
   Вошел Людвиг, притащил поднос с чаем  и  всякой  едой,  сел  к  столу,  и
архиепископ коротко рассказал Мюллерам, как жила  Мэгги  прежде,  чем  стала
женой Люка.
   - Вовек бы ничего  такого  не  подумала!  Чтобы  у  Люка  О'Нила  хватило
наглости оторвать ее от всего  этого  и  превратить  в  прислугу!  И  еще  с
условием, чтобы мы ее жалованье клали на его текущий счет! А вы знаете,  что
у бедняжки за все время, пока она здесь, ни гроша  в  кармане  не  было?  На
Рождество я велела Людвигу дать ей кое-какие деньги наличными,  но  к  этому
времени она уже так обносилась, что пришлось их сразу  потратить,  а  больше
она у нас ничего брать не захотела.
   - Не жалейте Мэгги, - резковато сказал архиепископ Ральф. - Я думаю, сама
она о своей судьбе не жалеет, уж во всяком случае не из-за того, что  у  нее
нет денег. В конце концов, от денег-то она видела мало радости. А если бы ей
понадобились деньги, она знает, где их взять. Думаю, явное  равнодушие  Люка
ранит ее гораздо больней, чем безденежье. Несчастная моя Мэгги!
   Потом Энн и Людвиг стали рассказывать, как живет Мэгги у них в доме, а де
Брикассар слушал, все так же сведя руки шатром,  кончиками  пальцев  одна  к
другой,  и  неотрывно  смотрел  на  раскинувшиеся  широкими  веерами  листья
красавицы пальмы перед домом. Ни разу ничто не дрогнуло в его лице, ничто не
переменилось в отрешенном  взоре  прекрасных  синих  глаз.  Да,  он  многому
научился   за   годы   службы   при   Витторио   Скарбанца,   кардинале   ди
Контини-Верчезе.
   Дослушав этот рассказ, Ральф де Брикассар вздохнул и  перевел  взгляд  на
озабоченные лица Мюллеров.
   - Что ж, очевидно, мы должны ей помочь, раз этого не делает Люк. Если она
и в самом деле ему не нужна, лучше ей вернуться в Дрохеду.  Я  понимаю,  вам
жаль с нею расставаться, но  ради  блага  Мэгги  постарайтесь  уговорить  ее
вернуться домой. Я вышлю ей из Сиднея чек,  чтобы  ей  не  пришлось  просить
денег у брата. А дома она все объяснит своим так, как сама  пожелает.  -  Он
взглянул в сторону спальни, тревожно покачал головой. - Боже милостивый, дай
младенцу родиться благополучно!
   Но ребенок родился только через сутки, и Мэгги, обессиленная, измученная,
едва не умерла. Доктор Смит щедро давал ей опий, по  старинке  полагая,  что
это в подобных случаях самое верное, и ее затягивало и кружило в  водовороте
непрестанных кошмаров, мерещились чудища, которые набрасывались на нее извне
и изнутри, царапали, грызли, рвали клыками и когтями, выли, скулили, рычали.
Порой на миг перед глазами отчетливо возникало лицо Ральфа  -  и  вновь  его
смывало нахлынувшей болью; но она все равно помнила о нем и знала:  пока  он
ее охраняет, ни она, ни ребенок не умрут.
   Порой  доктору  Смиту  удавалось   урвать   минуту,   чтобы   перекусить,
подкрепиться ромом и удостовериться, что никто из других  его  пациентов  по
собственной опрометчивости не умер; он оставлял акушерку справляться  своими
силами и за это время узнал  кое-что  из  истории  Мэгги  -  ровно  столько,
сколько Энн и Людвиг сочли уместным ему рассказать.
   - Вы правы,  Энн,  -  сказал  он,  выслушав  все  это.  -Вероятно,  в  ее
теперешних мучениях виновата, среди  прочего,  верховая  езда.  Для  женщин,
которым приходится много ездить верхом, очень плохо, что дамское седло вышло
из моды. От мужской посадки развиваются не те мышцы, какие нужны для родов.
   - Я слышал, что это просто предрассудок, - мягко заметил архиепископ.
   Доктор Смит окинул его недобрым взглядом. Доктор  Смит  отнюдь  не  питал
нежных чувств к католическим священникам, полагая, что они все до единого  -
безмозглые ханжи и лицемеры.
   - Думайте как угодно, - сказал он, - но ответьте мне на один вопрос, ваше
преосвященство: если встанет выбор, сохранить ли жизнь  Мэгги  или  ребенку,
что подскажет вам ваша совесть?
   - В этом вопросе церковь непреклонна, доктор. Она не  допускает  никакого
выбора. Нельзя погубить младенца ради спасения  матери,  и  нельзя  погубить
мать ради спасения младенца. - Он ответил доктору Смиту  такой  же  недоброй
улыбкой. - Но если бы до этого дошло, доктор, я сказал бы вам без колебаний:
спасите Мэгги и черт с ним, с младенцем.
   Доктор Смит изумленно ахнул, рассмеялся и хлопнул архиепископа по спине.
   - Да вы молодчина! Будьте спокойны, я не разболтаю, что  вы  сказали.  Но
пока что ребенок жив, и, по-моему, сейчас нет никакого смысла его убивать.
   А Энн подумала: хотела бы я знать, что бы вы ответили, архиепископ,  если
бы это был ваш ребенок.
   Часа через три,  когда  предвечернее  солнце  уже  печально  клонилось  к
окутанной туманом громаде горы Бартл-Фрир, доктор Смит вышел из спальни.
   - Ну вот, кончилось, - сказал он, явно довольный. -  У  Мэгги  еще  много
всякого впереди, но, даст  бог,  все  будет  хорошо.  А  родилась  девчонка,
тощенькая, слабенькая, всего пяти фунтов весом, до безобразия головастая,  и
с бешеным нравом, под стать ее огненно-рыжим  волосам.  Я  в  жизни  еще  не
принимал  такого  огненно-рыжего  младенца.  Эту  кроху  даже   топором   не
прикончишь, я-то знаю, я почти что попробовал.
   Сияющий Людвиг откупорил давно припасенную бутылку шампанского,  наполнил
бокалы, и все пятеро - священник, врач, акушерка, фермер и его  калека  жена
стоя  выпили  за  здоровье  и  счастье  молодой  матери  и  громко  вопящего
злонравного младенца. Было первое июня, первый день австралийской зимы.
   На  смену  акушерке  приехала  сиделка,  она  должна  была  оставаться  в
Химмельхохе, пока Мэгги не окажется вне опасности. Врач и акушерка отбыли, а
Энн, Людвиг и архиепископ пошли взглянуть на Мэгги.
   На  этой  двуспальной  кровати  она  казалась  такой   крохотной,   такой
худенькой, что архиепископу  Ральфу  пришлось  запрятать  в  дальний  уголок
памяти еще и эту боль - позднее надо будет извлечь ее на свет, и обдумать, и
стерпеть. Мэгги, бедная моя, исстрадавшаяся, потерпевшая крушение Мэгги.., я
всегда буду тебя любить, но я не могу дать тебе того, что дал, хоть и против
своей воли. Люк О'Нил.
   А причина всего - крикливый комочек мяса - лежала в плетеной  колыбели  у
дальней стены и знать  не  знала  тех,  что  обступили  ее  и  разглядывали.
Новорожденная сердито кричала, кричала без умолку. Наконец  сиделка  подняла
ее вместе с колыбелью и унесла в комнату, которая отныне стала детской.
   - Что-что, а легкие у нее здоровые, - сказал архиепископ  Ральф,  сел  на
край кровати и взял бескровную руку Мэгги в свои.
   - По-моему, жизнь ей не очень понравилась, - улыбнулась  в  ответ  Мэгги.
Как он постарел! По-прежнему крепкий и стройный, но  как  будто  прожил  сто
лет. Мэгги повернула голову к Энн и Людвигу, протянула им свободную руку.  -
Милые, добрые мои друзья! Что бы я делала без вас? А от Люка нет вестей?
   - Пришла телеграмма, он очень занят,  приехать  не  может,  но  шлет  вам
наилучшие пожелания.
   -  Очень  великодушно  с  его  стороны,  -  сказала  Мэгги.  Энн   быстро
наклонилась, поцеловала ее в щеку.
   - Мы пойдем, дорогая, не будем мешать. Уж, наверно, вам  с  архиепископом
есть что порассказать друг другу. -  Энн  оперлась  на  руку  мужа,  пальцем
поманила сиделку: та изумленно разглядывала священника, будто  глазам  своим
не верила. - Пойдемте, Нетти, выпейте  с  нами  чаю.  Если  вы  понадобитесь
Мэгги, его преосвященство вас позовет.
   - Как же ты назовешь свою крикунью дочку? -  спросил  архиепископ,  когда
дверь затворилась и они с Мэгги остались вдвоем.
   - Джастина.
   - Очень хорошее имя, но почему ты его выбрала?
   - Вычитала где-то, и мне понравилось.
   - Она нежеланный ребенок, Мэгги?
   Мэгги страшно осунулась, на исхудалом лице остались, кажется, одни глаза;
глаза эти, кроткие, затуманенные, тихо светились, в них не  было  ненависти,
но не было и любви.
   - Наверно, желанный. Да, желанный. Я столько  хитрила,  чтобы  заполучить
ее. Но пока я ее носила, я к ней никаких  чувств  не  испытывала,  только  и
чувствовала: я-то ей нежеланна. Мне  кажется,  она  никогда  не  будет  моим
ребенком или дочерью Люка, она будет ничья. Мне кажется,  она  всегда  будет
сама по себе.
   - Мне пора, Мэгги, - негромко сказал Ральф. Ее  глаза  холодно  блеснули,
губы искривила недобрая гримаса.
   - Так я и знала! Забавно, как мужчины всегда  спешат  удрать  от  меня  и
забиться в щель! Он поморщился.
   - Не надо так зло, Мэгги. Мне невыносимо уехать  и  помнить  тебя  такой.
Прежде, что бы с тобой ни случилось, ты всегда оставалась милой и нежной,  и
это было мне в тебе всего дороже. Не изменяй себе, пусть все, что произошло,
тебя не ожесточит. Я понимаю: наверно, это ужасно, что Люк так невнимателен,
даже не приехал, но не изменяй себе. Тогда бы ты перестала быть моей Мэгги.
   Но она все смотрела на него чуть ли не с ненавистью.
   - А, перестаньте, Ральф! Совсем я не ваша Мэгги и никогда вашей не  была.
Вы меня не хотели, это вы толкнули меня к нему, к Люку.  Что  я,  по-вашему,
святая?  Или,  может,  монахиня?  Ничего  подобного!  Я  самая  обыкновенная
женщина, и вы испортили мне жизнь! Сколько лет я вас любила, и никто  больше
не был мне нужен, и я вас ждала.., я изо всех сил старалась  вас  забыть,  а
потом вышла за него замуж, потому что мне показалось - он немножко похож  на
вас, а он вовсе меня не хочет, и я  ему  не  нужна.  Неужели  это  такие  уж
непомерные требования к мужчине, когда хочешь быть ему нужной и желанной?
   Она всхлипнула, но тотчас овладела собой; впервые он заметил на  ее  лице
страдальческие морщинки и понял:  этих  следов  не  изгладят  ни  отдых,  ни
возвращенное здоровье.
   - Люк неплохой человек и даже не  без  обаяния,  -  продолжала  Мэгги.  -
Мужчина как мужчина. Все вы одинаковы, этакие огромные  волосатые  мотыльки,
изо всех сил рветесь к какому-нибудь дурацкому огоньку, бьетесь о прозрачное
стекло и никак его не разглядите. А уж  если  ухитритесь  пробраться  сквозь
стекло, так лезете прямо в огонь и сгораете, и конец. А ведь  рядом  тень  и
прохлада, есть и еда, и любовь, и можно завести новых  маленьких  мотыльков.
Но разве вы это видите, разве вы этого хотите? Ничего подобного!  Вас  опять
тянет к огню и вы бьетесь, бьетесь до бесчувствия, пока не сгорите!
   Он не знал, что сказать, она  вдруг  повернулась  к  нему  новой,  прежде
неведомой стороной. Было в ней это всегда  или  появилось  оттого,  что  она
исстрадалась, несчастна, брошена? Мэгги - и вдруг говорит такое? Он почти  и
не слышал ее слов, его слишком потрясло, что она способна  так  говорить,  и
потому он не понял, что это кричит в ней одиночество и сознание вины.
   - А помнишь, в тот вечер, когда я уезжал  из  Дрохеды,  ты  подарила  мне
розу? - спросил он с нежностью.
   - Да, помню.
   Голос ее прозвучал безжизненно, гневный огонь в глазах погас. Теперь  она
смотрела как человек, который уже ни на что не надеется, глазами, ничего  не
говорящими, стеклянными, как глаза ее матери.
   - Эта роза и сейчас со мной, в моем требнике. И каждый раз,  как  я  вижу
розу такого цвета, я думаю о тебе. Я люблю тебя, Мэгги. Ты - моя роза,  твой
прекрасный человеческий образ и мысль о тебе всегда со мной.
   И  опять  опустились  углы  ее  губ,  а  глаза  вспыхнули  гневно,  почти
ненавидяще.
   - Образ, мысль! Человеческий образ и мысль! Вот именно, только это я  для
вас и значу! Вы просто романтик, глупый мечтатель,  вот  вы  кто,  Ральф  де
Брикассар! Вы ровно ничего не смыслите в жизни, вы  ничуть  не  лучше  этого
самого мотылька! То-то вы и стали священником! Будь вы обыкновенный человек,
вы бы не умели жить обыкновенной жизнью