Приятный голос. Умоляю тебя, Саша, не  отмахивайся  от  моих  слов.  Твой
новый костюм говорит о наклонности к стиляжничеству,  этому  омерзительному,
глубоко индивидуалистическому,  мелкобуржуазному  стремлению  выделиться  из
массы, оторваться от коллектива.
   Неприятный голос (лживо). Я  купил  этот  костюм  в  советском  магазине,
потому что... потому что он был мне... впору!
   Приятный голос. Ты говоришь неправду, а это хуже всего! Сознайся мне  как
близкому другу, что ты купил его потому, что он тебе понравился.
   Неприятный голос (после паузы, тихо). Ну да... Он мне понравился.
   Приятный голос. Вот видишь? Если бы с тобой был я, я отсоветовал бы  тебе
делать эту покупку.  Но  ты...  сознайся,  что,  надев  эти  узкие  брюки  в
коричневую клетку, ты стремился подчеркнуть свое "я", стать выше коллектива.
Не оправдывайся! Ты хотел привлечь к себе внимание...
   На этот раз товарищ Парусный превзошел самого себя...
   Зевнув, Голованов почти вслух сказал:
   - На месте этого самого Б  не  пожалел  бы  я  мелкобуржуазных  штанов  и
отхлестал бы ими этого остолопа А.
   Раздался смех, но товарищ Парусный истолковал его как приятное "оживление
в зале" и продолжал дальше. К концу лекции А сумел-таки перевоспитать своего
друга Б настолько, что Б сам  оказал  ему  дружескую  услугу,  обличив  А  в
непочтении к матери.
   Лекция по обыкновению закончилась точно  в  намеченный  срок.  Утомленная
сахарино-паточной дидактикой неправдоподобного А аудитория  начала  оживать.
Как правило, после лекции товарищ Парусный спрашивал: "Будут  ли  вопросы?",
на что слушатели торопливым хором отвечали: "Нет, все понятно!" Но  на  этот
раз последовало нечто неожиданное.
   - Если у кого есть вопросы, задавайте, не стесняйтесь! -  сказал  товарищ
Парусный, укладывая в футляр очки.
   - Есть! У меня есть к вам вопрос, товарищ  Парусный.  Скажите,  можно  ли
увлекаться? - Девичий голос из  середины  зала  прозвенел  так  громко,  что
начавшийся было шум сразу стих.
   - То есть, как увлекаться? - недоуменно спросил товарищ Парусный.
   - Вообще, чем-нибудь очень сильно увлекаться. Товарищ  Парусный  кашлянул
и, склонив голову набок, произнес:
   - Можно... Только смотря по тому, кем или чем, когда, в какой  степени  и
при каких обстоятельствах.
   - Если, например, футболом? - донесся из задних рядов неокрепший, но  уже
задорный басок какого-то девятиклассника.
   - Рыбалкой?
   - Танцами?
   - Фотографией?
   - Голубями?
   - Кино?
   - Платьями?
   - Позвольте, товарищи! - взмолился товарищ Парусный. -  Мы  отступаем  от
темы.  Помнится,  в  своей  лекции  "Полезный,  культурный  и   одновременно
интересный отдых" я уже...
   - Это когда А составил для Б расписание отдыха на месяц вперед?
   К трибуне быстро подошел  вездесущий  директор  дворца  Шустров,  отлично
понявший, что репутация товарища Парусного как образцового лектора висит  на
волоске.
   Но тот был счастлив!
   - Лекция прошла великолепно! - сообщил он.  -  Вопросам  и  репликам  нет
конца. Очевидно, нужен целый цикл лекций...
   Шустров поднял руку, чтобы что-то сказать, но  опоздал.  Прозвучал  новый
вопрос:
   - Скажите, товарищ лектор, вы сами когда-нибудь чем-нибудь увлекались?
   Воцарилась тишина,  насыщенная  веселым  любопытством.  Товарищ  Парусный
окинул аудиторию добродушным взглядом.
   - Конечно, увлекался, - ответил он. - Могу сказать о  себе,  как  говорил
римлянин Теренций: "Хомо сум эт нихиль хумани, а ме алиенум эссе путо" -  "Я
человек и думаю, что ничто человеческое мне не чуждо"... В ранней молодости,
вернее в юношестве, я был непомерно увлекающейся натурой... Когда  мне  было
13 - 16 лет, я очень увлекался собиранием почтовых марок...
   По залу пробежал смех, но, так как, в сущности, никто  не  хотел  обижать
товарища Парусного, сейчас же стих.
   - И, сознаюсь, даже сейчас у меня  бывают  удивительные  сны:  будто  мне
удалось достать очень большую марку. Мне снятся огромные марки  -  величиной
со стол...
   Снова смех.
   - Еще вопрос, товарищ лектор! Вы рассказываете всегда про А и  Б.  Бывали
ли вы когда-нибудь в рабочем общежитии?
   - Гм!.. Я очень интересуюсь стенными газетами, выходящими  в  общежитиях,
но сам, к моему стыду, в общежитиях не бывал уже давно...
   - До Отечественной войны или после?
   Шустров вторично поднял руку с намерением вмешаться в ход событий, но это
раньше сделал появившийся перед трибуной Игорь Куликовский.
   -  Товарищи!  -  выкрикнул  он.  -  Я  считаю,  что  некоторые   товарищи
легкомысленно подходят к лекции товарища Парусного. Некоторые даже  смеются,
хотя нам, комсомольцам и внесоюзным молодым товарищам, есть над чем серьезно
подумать. У  нас,  товарищи,  на  заводе  тоже  не  все  благополучно.  Есть
товарищи, которые скрывают аморальные поступки своих  друзей.  В  частности,
так делают некоторые  комсомольцы  из  токарно-механического  цеха,  которые
скрывают отрицательное поведение товарища К., в то время,  когда  им  хорошо
известно, что товарищ К разложился. Дошло до того, что товарищ К.,  купивший
себе собственную машину, в пьяном виде потерпел аварию и  сейчас  гуляет  по
больничному листу...
   В аудитории нарастал грозный шум.
   - Хватит! Довольно!
   Поднявшись во весь рост, Татарчук крикнул:
   - Подлец ты после этого, Куликовский!
   - И вот, товарищи, я предлагаю благодарить  товарища  Парусного,  который
вскрыл...
   - Хватит!..
   - Верно,  здесь  не  комсомольское  собрание!  Воспользовавшись  шумом  и
замешательством, Шустров бесцеремонно оттеснил растерявшегося  Парусного  от
трибуны и, овладев таким образом пультом управления, взмахнул руками:
   - Внимание, товарищи!  Прошу  в  танцевальный  зал.  Трио  аккордеонистов
скучает. Саксофон плачет... В программе несколько совершенно новых старинных
вальсов!
   Куликовский пробирался к выходу, когда дорогу ему преградил Татарчук.
   - Морду тебе побить следует, понял? Куликовский сжался, как хорек.
   - За что? За критику? Я правду сказал...
   - Не тебе других судить, трус!
   - Ты... ты мне за "морду" ответишь!
   - Не связывайся с ним, Ванька, - посоветовал подоспевший Голованов. -  До
уборной здесь далеко. Еще случится что-нибудь - отвечать придется.
   - Убить мало! - проговорил Татарчук, отходя.
   - Ничего не нужно делать. Смотри, Люба тебя ждет...
   - Пойдем вместе...
   - Нет уж, здесь мое дело сторона!
   Было два часа ночи. Голованов разделся, когда  в  открытое  окно  влетела
длинная пестрая змея. Это был его галстук Подойдя к окну, увидел Татарчука.
   - Уф! - сказал тот.
   - Почему "уф"?
   - Потому что "уф"!
   - Объяснился? - Все объяснил!
   - И что?
   - Подожди... О чем мы с  ней  говорили?..  Сразу  всего  не  вспомнишь...
Сначала о моей лодке, потом про лекцию,  потом  про  хулиганов,  которых  мы
задержали, потом про электропроводку, потом я рассказал ей, что  я  злостный
банкрот...
   - Это, пожалуй, зря!
   - Да ты слушай! Я ей откровенно рассказал, какой я  банкрот,  а  она  как
расхохочется!.. Ну, думаю, теперь все!.. Она меня спрашивает: "Если вы такой
банкрот, откуда же у вас деньги на мороженое?"
   - Ты что ответил?
   - Правду сказал, что у тебя занял.
   - Ну и выдал все на свете! Ты у меня занял, я - у нее, каждый  поймет,  в
чем дело.
   - Она и поняла: "То-то, - говорит,  -  Голованов  у  меня  деньги  брал!"
Посмеялась,  а  потом  подумала  и  этак  серьезно  сказала:  "Вы,  Ваня,  и
представить себе не можете, какой вы хороший, честный  и  сильный!"  Сказала
тихонько, а я чуть не оглох. До сих пор в ушах звенит.
   Потом я ее провожать пошел, но о чем говорили,  хоть  убей,  не  помню...
Только когда прощаться стали, то она поднялась на  цыпочки  да  как...  -  я
прямо света божьего не взвидел! - как поцелует меня!.. Вот сюда!
   Татарчук показал на губы.
   - Я тоже хотел ее поцеловать, но промахнулся, в нос попал.. А носик  унес
такой маленький-маленький и холодненький...  Она  медведем  меня  назвала...
Говорит, теперь меня всегда Мишуком звать будет.. И тут я ее насчет  фамилии
предупредил, что фамилия у меня очень нехорошая... Как ты думаешь: спит  она
сейчас или нет?
   - Наверное, не спит, - ответил Голованов.
   - И мне кажется. Чувствую, что не спит
   - Не спит, и о тебе думает.
   - Тоже скажешь!.. Неужели обо мне?
   - Не обо мне же!
   - Вот бы Леньке Карасеву еще рассказать!

   - Расскажешь. В больницу поедешь со мной?
   - Обязательно даже поедем!
   - Только о том, что Куликовский после лекции говорил,  ему  ни  полслова!
Он, Ленька, больной, его расстраивать нельзя.
   - Понятно. Про приятное говорить будем. А Куликовский - сволочь!
   - Сволочь не сволочь, а комсомольское собрание не миновать проводить...
   - Куликовского обсуждать?
   - И Куликовского, и Леньку...
   - Леньку-то за что? Его пожалеть надо...
   - Вот мы его и пожалеем... на собрании!.. Ступай домой, спать хочется...
   Спит поселок. Одному Татарчуку не до сна. Два раза пройдясь  под  темными
окнами женского общежития, он возвращается к окну Голованова.
   - Спишь, Сеня?
   - Сплю.
   - А я тебе не все сказал. Можно, доскажу?
   - Что ж с тобой делать: говори.
   - Взял  я  ее  за  руку,  а  ручка  маленькая-маленькая,  пальчики  вовсе
крохотные, а ноготки...
   - Подожди еше, заберет она тебя этими  маленькими  ручками  с  крохотными
ноготками...
   - Пусть забирает!.. А Леньку я теперь очень хорошо понимаю.
   - Что понимаешь?
   - Что он из-за Зины Пилипенко жердину сломал. Если бы сейчас Люба уехала,
я бы телеграфный столб переломил.

   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   В больницу приходят гости. Однофамильцы. До перекура. После перекура
   1.
   Где полнейшая демократия, так это в больнице.  Звание  "больной"  равняет
всех: и старых и молодых, и заслуженных и незаслуженных.
   - Больной Карасев, к вам гости!
   Входят Анна Степановна и Наташа.  Белые  халаты  и  строгость  больничной
обстановки их стесняют. В руках у Наташи объемистая сетка, набитая  домашней
снедью.
   Стараясь не смотреть  на  огромную  белую  повязку  на  руке  сына,  Анна
Степановна по-матерински любовно целует его в губы. На глазах у  нее  слезы.
Обе садятся. Поговорить нужно о многом, но разговор не клеится.
   - Как, Леня, рука? - спрашивает Анна Степановна.
   - Заживает, мама, скоро на амбулаторное лечение выпишут. Доктор  говорит,
что я снова смогу стать к станку.
   Выпишут Леонида не так скоро, но Леонид не хочет  рассказывать  матери  о
серьезности раны и боли при частых перевязках.
   - Доктора боялись заражения, но все  обошлось  благополучно.  Температура
все время нормальная.
   - Чем лечат-то?
   - Колют, мама. Еще в скорой помощи первый укол сделали... Что дома?
   Леониду, собственно, хочется спросить не о доме, а об  отце,  который  не
пришел его навестить, но  он  боится  это  сделать.  Понимает  ли  его  Анна
Степановна или не понимает, но отвечает уклончиво:
   - Дома все в порядке, все живы и здоровы.
   - Клякса еще больше растолстела, а Хап недавно синичку поймал, - сообщает
Наташа. - Я его веником поколотила.
   Разговор упорно идет о мелочах: о том, сколько  на  какой  яблоне  яблок,
сколько их сбило во время минувшей непогоды, о том, какие кинокартины успела
посмотреть Наташа, о том, как в больнице кормят... Слова - об одном, думы  -
о другом... И  Леониду  стало  легче,  когда  вошедшая  в  палату  санитарка
сказала:
   - К вам, больной Карасев, еще двое гостей. Внизу халатов дожидаются.
   - Это Голованов с Татарчуком, они собирались тебя навестить,  -  пояснила
Наташа.
   - А мы пойдем, что ли, - нерешительно сказала Анна Степановна.
   Опять поцелуи, долгие, горячие, куда более красноречивые, чем  ничего  не
значащие слова.
   Леонид пошел провожать мать и сестру по коридору.
   В последнюю минуту, когда Анна Степановна начала спускаться  с  лестницы,
Леонид успел схватить Наташу за рукав халата и шепотом спросил:
   - Натка, папа почему не пришел? Сердится?
   - Ты же знаешь, какой он иногда строгий бывает... Он, по-моему... тоже не
совсем  прав,  но  только  ты,  Ленька,  не  вздумай  сам  сердиться!..  Вот
посмотришь, все будет хорошо.
   - Об отце говорили?  -  с  необычайной  проницательностью  спросила  Анна
Степановна дочь. - Ты что ему ответила?
   - Я правду сказала.
   - Может, напрасно?
   - Он комсомолец и я комсомолка. Мы обязаны говорить друг другу правду.
   Наташа, конечно, была права, но куда больше комсомольской правды  услышал
Леонид от приятелей. Семен Голованов начал разговор, взяв быка за рога:
   - Как это тебя черти угораздили сюда попасть? Выслушав рассказ  -Леонида,
Голованов явно остался недоволен.
   - И поделом тебе: не вяжись не с своей компанией.
   - Отказаться было неудобно.
   - Ну, поехал бы, а пил зачем?
   - Пил-то я вроде бы немного: две небольшие стопки да пиво...
   - Куликовский  говорил...  -  начал  было  Татарчук,  но  был  остановлен
Головановым, успевшим незаметно для Леонида наградить его изрядным тумаком в
бок.
   - Чего Куликовского слушать! Не в нем толк и даже не в  том,  сколько  ты
выпил, а что получилось: выпил ты немного, а руку поранил.
   - Все оттого, что машина застряла. Это и с трезвым могло быть.
   - Могло. Но зачем тебе было машину рычагом поднимать?  Разве  это  одному
человеку под силу? Вот пусть Ванька скажет.
   Татарчук подумал и решил:
   - Два таких, как я, пожалуй, осилили бы...
   - А таких, как я и Ленька, четверо попыхтели бы.
   - Мне показалось, что я осилю...
   - Показалось, потому что выпил. Не случайно закон есть: выпил -  не  смей
за баранку браться. Ну скажи, справедливо будет, если милиция оштрафует тебя
как следует или права отберет?
   - Справедливо, конечно.
   - А ты еще сам себя наказал. Валяешься  в  больнице  в  то  время,  когда
вопрос идет - кому к новым станкам стать... Тебе бы первым кандидатом  быть,
а ты...
   Страшная больничная тоска за несколько дней  выучила  Леонида  мечтать  о
свободе, о здоровье, о труде.
   - Ты думаешь, мне нового станка не дадут? - с волнением спросил он.
   - Я бы дал, но не от меня зависит. Кроме меня,  начальник  цеха,  главный
инженер, наконец, комсомольская организация есть...  А  ты  что  наделал?  С
корреспондентом поссорился и в автомобильную историю попал. О ней  на  завод
сейчас же сообщили. Одного не успели забыть, ты другое учудил.
   - Значит, станка не дадут, - с грустью промолвил Леонид.
   Он и сам, без товарищей, понимал,  что  дела  его  складываются  неважно.
Болезнь, а особенно одиночество -  плохие  советчики.  Предыдущей  бессонной
ночью он додумался до решения: "Не поставят к новому станку, возьму и уйду с
завода, а то совсем из города уеду". Такое решение  казалось  ему  гордым  и
смелым вызовом несправедливости.
   Но теперь, когда была возможность  в  откровенном  разговоре  с  друзьями
заявить о своем замысле вслух, он понял, что уход с завода был  бы  позорным
бегством. И кого бы оно удивило? Пусть не дадут ему нового станка сейчас, но
разве не может он завоевать лучшее рабочее место  через  несколько  месяцев,
через год, соревнуясь с лучшими из лучших? Отец не  захотел  его  навестить?
Что ж, он докажет отцу, что тот был неправ!.. Только бы поскорее выздоровела
рука!
   - Задумался? - сказал Голованов. - Ничего, перемелется - мука будет. Да и
ничего еще окончательно не решено.
   - Витька Житков и Горька Куликовский не собирались ко мне зайти? -  после
паузы спросил Леонид.
   - Горька Ку... - сердито  начал  Татарчук,  но  встретившись  взглядом  с
Головановым, осекся. - Витька очень хотел, да у него мать тяжело  больна,  а
Куликовский... Что ты, Горьки, что ли, не знаешь?
   - Его в выходной день  от  девчат  не  оттащишь,  -  обстоятельно  солгал
Голованов. - Ты вот лучше Ваньку поздравь: женится!
   Лицо Татарчука так и засияло счастьем. На ком женится Татарчук,  называть
было не нужно: уже два месяца весь цех знал о его пламенной любви к  Любочке
Пономаревой. Нет нужды передавать и рассказ счастливого жениха, поскольку  в
нем шла речь о событиях, читателю известных. Оставим от рассказа один только
конец:
   - Представь себе, Ленька, я теперь дикому ни одной копейки не  должен,  а
помнишь, каким банкротом был?!  Она  прямо  перед  получкой  заставила  меня
полный список всех долгов сделать, взяла  мои  деньги,  своих  добавила,  по
кучкам рассчитала, кому сколько, и  в  тот  же  день  велела  мне  со  всеми
расплатиться!
   От таких веселых новостей у Леонида даже боль в руке ослабела.
   - Со строительством лодки как же? - поинтересовался он.
   - Строительство временно законсервировано, потому что деньги  на  свадьбу
нужны, - объяснил Татарчук. - Ты смотри, к свадьбе выздоравливай!.. А лодку,
Люба говорит, к будущей весне обязательно достроим...
   Разговор затянулся до конца часа посещений, говоря точнее,  до  тех  пор,
пока палатная сестра не вытурила гостей.
   При выходе из больницы Голованов попенял Татарчуку:
   - И дался тебе этот Куликовский! Едва не брякнул чего не надо.
   - Не могу я спокойно про него слышать! - оправдался Татарчук. - И  мы  же
договорились Леньке всю правду сказать.
   - И сказали, не пожалели...
   Все нужное действительно было  сказано.  Леонид  долго  лежал  на  койке,
улыбаясь. Теперь после разговора с  друзьями,  он  твердо  знал,  что  будет
делать.
   Его размышления прервал приход старушки-няни. Подойдя вплотную  к  койке,
она тихонько сказала:
   - Больной, к вам еще пришли. В палату теперь доступ запрещен, но дежурный
врач исключение сделал, говорит: "Больной Карасев ходячий,  пусть  вниз  для
свидания спустится".
   "Отец пришел!" - пронеслось в голове  Леонида.  Он  торопливо  вскочил  с
койки.

   Но это был не Федор Иванович. Да, пожалуй, ради отца дежурный хирург и не
допустил бы беззаконного нарушения суровых правил. По дороге старая няня  не
выдержала и пояснила:
   - Такая к вам гостья пришла,  что  сам  Валентин  Константинович  как  ее
увидел, не смог отказать!.. Уж очень из себя интересная и с цветами.
   Леонид остановился, как вкопанный: это пришла Зина! Зачем, что ей от него
нужно?
   - Что же вы, больной? - поторопила его няня.
   - Я не пойду... Скажите ей, няня, что я...
   Что сказать Зине? Леонид ищет в своем сердце хотя  бы  маленький  остаток
большого прежнего чувства - и не  находит.  Нет  в  нем  и  ненависти.  Одна
холодная темная пустота безразличия и рассудочная  мысль:  "Что  привело  ее
сюда, жалость или любопытство?"
   - Вам плохо, больной? -  беспокоится  няня  и  подхватывает  Леонида  под
здоровую руку.
   Нет, он твердо стоит на ногах. И отвечает также твердо:
   - Скажите ей, няня, что я не хочу ее видеть...
   - Как же так?.. Даже Валентин Константинович разрешили..
   - Я не хочу.
   - Может, поссорились, так помириться недолго... Уж только я ей как-нибудь
помягче скажу.
   Леонид решительно поднимается по лестнице, идет в палату и снова ложится.
   Мелькает мысль, что из окна он может увидеть выходящую из подъезда  Зину,
но он сейчас же ее отгоняет. Зачем? Все кончено!

   2.
   Памятная всей молодежи завода лекция Парусного, закончившаяся неожиданным
выступлением Куликовского,  была  не  таким  событием,  которое  можно  было
оставить без последствий. Партийное бюро завода в срочном порядке проверило,
как ведется воспитательная работа среди молодежи, и на  этот  раз  директору
Дворца культуры Шустрову не могло помочь никакое красноречие Он  по-честному
повинился и получил нагоняй за попустительство халтуре.
   Но это было полдела. Можно было  по-всякому  относиться  к  Куликовскому,
ухитрившемуся выступить с позиции поборника нравственности, но он обвинял не
только неведомого "товарища К", а и всю комсомольскую  организацию  токарно-
механического цеха. Предстоял серьезный разговор  на  цеховом  комсомольском
собрании.
   Что касается судьбы самого Леонида Карасева, то она была  предрешена:  он
числился третьим кандидатом на получение нового