тут
сидим вот и сладко пируем. Надо что-то срочно делать, искать, узнавать, пока
не произошло что-нибудь непоправимое.
     У Али краснеют глаза.
     - Сейчас для меня главное, чтобы  он был жив, это самое важное, а когда
вернется, тогда и будем разбираться.
     За столом воцаряется молчание. Каждый, вероятно, представляет себе Саню
Рукавишникова  - осунувшегося, заросшего щетиной с, увы,  уже  пробивающейся
сединой,  с бегающими запавшими глазами, как  после тяжелой  продолжительной
болезни.
     Бедный Саня!
     Но хуже всего, конечно, что с ним собирались р а з б и р а т ь с я, это
было совсем н е т о. Это было слишком скучно. Тут уж точно никто бы не хотел
оказаться на  его месте. Здесь  жизнь  кончалась  и начиналось  что-то иное,
тягостное и тоскливое, от чего действительно хотелось бы скрыться. Наверняка
каждый знал по собственному опыту, что это значит - разбираться.
     Аля в темном платье, лицо одухотворено  страданием - откуда в  ней это?
Недоумение,  обида, все что  угодно, но зачем  -  т а  к?  Никто ведь  и  не
предполагал, что она примет блудного Саню с распростертыми объятиями, тут ее
право, но зачем?
     - Понимаешь, с ним иногда случается, кстати,  в последнее время  совсем
редко,  с ним нужно бережно, понимаешь? - тихо пытается объяснить Гоша, сопя
и вздыхая, как будто совершает тяжкий труд. - Саня, он не такой, как все. Он
необычный. Ты сама должна была почувствовать. У него... ну вроде болезни.
     - Между прочим, никто раньше  мне  об этом не говорил, -  сузив большие
темные  глаза, неожиданно жестко произносит Аля. - Если болезнь, значит надо
лечиться.  -  От  ее скорбной таинственности  вдруг  ничего не  остается, от
нетерпимости веет скукой, сводит скулы и хочется зевать...
     Глаза ее горят праведным гневом.
     - Ведь ни слова, ни звонка,  ни записки, тем  более в такой момент... -
Она имеет в виду смерть матери.
     -  Мне кажется, не нужно торопиться с  выводами, - говорит жена  Рената
Вера, лучшая подруга  Али. Она-то и познакомила ее с нашим  Саней, и теперь,
не исключено, чувствует собственную вину. Она ведь знала про Санину болезнь,
но то ли забыла предупредить, то ли не захотела, да и с чего бы, собственно?
Взрослые ведь люди, сами все смогут выяснить.
     - Понимаешь, - снова тужится Гоша, подбирая слова, которых он, завзятый
технарь, может, и не произносил никогда  - так обходилось, а теперь вот ищет
мучительно, чтобы защитить Саню, или даже объяснить нам всем и себе самому в
том числе,  - он,  понимаешь, чувствительный, ранимый, по сравнению  с нами.
Все-таки мы довольно толстокожие,  цинизма в нас много скопилось. А его  все
задевает, хоть он и старается не показывать, хочет быть как все.
     - Точно, - присоединился к Гоше  Эдик, - помните  на даче у Остроухова,
давным давно, когда  мы все еще помалкивали в тряпочку,  Саня сцепился с тем
толстяком, который сказал, что  Сталин нужен был.  Нам все равно было, нужен
или не нужен, плевать мы хотели на Сталина, в гробу мы его видали, тем более
что и водочка, и воздух, и девушки... Какой там к  черту Сталин, когда огонь
кипит в крови! Никто даже внимания не обратил. А Саня неожиданно вздернулся,
хотя  сидел тихо, дремал с похмелья, и на тебе: мразь, говорит, твой Сталин,
и  сам  ты  мразь,  если  он  тебе нужен, посмотри, говорит,  на свои  руки,
посмотри,  может, они  у тебя тоже в  крови... Мы все обалдели, а  они с тем
парнем чуть не сцепились, еле разняли, хотя ничего похожего никогда за Саней
не  наблюдалось.  А  к  вечеру  так  надрался,  что  пришлось  его вести  до
электрички и на такси домой отвозить.
     - Ну,  насчет чувствительности,  это  ты малость  загнул,  -  возражает
Ренат, который Саню  тоже  знает давно и  считает  своим  другом. Парень как
парень. Но, может, на него действительно смерть  Алиной  мамы подействовала.
Смерть есть смерть, тут у каждого своя реакция. Может, поэтому  сорвался.  У
меня  когда отец умер, так  я  не  знал, куда  себя  деть,  ни за что не мог
взяться.  Я тогда целыми сутками спал,  чуть в летаргию  не впал. Опух аж от
сна. Что-то вроде невроза.
     Про эту свою сонную болезнь Ренат рассказывал раз в десятый, словно сам
удивляясь, что с ним такое возможно, и все с интересом слушали в десятый раз
и  тоже удивлялись. Не исключено, что  и в каждом было что-то, о чем даже не
догадывались и что в любое мгновенье могло выплыть. Ведь так проживешь жизнь
и не узнаешь про себя.
     -  А  мне кажется,  - говорит Вера, - тут  еще праздники виноваты. Саня
ведь после праздников сразу  пропал. Праздники, они ведь тоже выбивают. Мне,
например, всегда кажется, что в праздники нужно сделать что-то очень важное,
а  не знаешь что.  Ходишь и маешься, только чувствуешь неясную потребность в
чем-то, какое-то требование к тебе. А потом  праздники  проходят  и остается
осадок, что вроде ты чего-то не  выполнила. Моя бы воля,  -  Вера пристально
смотрит на Рената,  - я всегда  бы куда-нибудь уезжала на праздники. Хоть  в
другой город, на экскурсию или на дачу к кому-нибудь.
     Аля нехорошо усмехается.
     -  Какие к черту праздники?  Причем тут праздники? И  что я должна его,
выходит,  сторожить  все время? Мало ли что его  там  заденет, если он такой
хрупкий и ранимый. Выходит, на него совсем положиться нельзя, так что ли?
     - А еще  на него могло подействовать, что  ты  о нем в  эти  дни совсем
забыла, - задумчиво говорит Ренат, искоса поглядывая на Веру. - Понятно, что
ты  в  таком  состоянии  была. А он себя  лишним  почувствовал,  ненужным. С
мужиками такое  бывает,  чаще  всего  когда  появляется  ребенок  и  женщина
полностью уходит в него. От женщины многое зависит...
     Аля презрительно кривит губы.
     - Все-таки мужчины - страшные эгоисты, - говорит она, то пододвигая, то
отодвигая  от  себя бокал.  Просто жуткие! - В голосе  ее непримиримость.  -
Только о  себе и думают. Им,  видите ли, плохо, им мало  внимания уделяют, а
что,  может  быть, другому  в этот  момент еще  хуже, еще трудней, им на это
наплевать.
     Снова воцаряется молчание, и все, наверно, думают о Сане: где он и что?
С кем он, Саня?
     С  кем  он  -  мучает  Алю.  К  ее  растерянности,  обиде,  раздражению
примешивается  еще  и острая  ревность, хотя  она  и не  хочет себе  в  этом
признаться.  Но где-то  в  самой  тайной  части своего сознания помнит,  что
исчезновение  Сани после  их  знакомства -  не первое.  Второе.  А  причиной
первого была как раз она - Аля, хотя тогда  она,  естественно,  не думала об
этом.  Для  нее,  впрочем, Саня и не  исчезал тогда - они  жили у нее, почти
никуда не  выходя, только за продуктами выбегали в ближайший  магазин, и так
целых три дня. Занимались любовью,  смотрели  ящик, слушали вертушку, но для
всех-то Саня  пропал,  как воду канул,  с  ног  сбились,  его разыскивая. На
службе никто не знал, дома тоже, а он, сытый, как кот,  валялся на постели в
Алиной однокомнатной  квартире, попивая винцо из любимых  Алиных хрустальных
фужеров, лопал мясо, которое  она ему жарила,  и в ус себе не дул. Какая там
болезнь? Откуда?..
     Тогда Аля  просто не  задумывалась, почему  он никому не  звонит  и  не
предупреждает. Она-то позвонила  в контору  и попросила отгулы - по семейным
обстоятельствам.  Впрочем,  все  естественно  -  любовь,  а прочее не  имело
никакого значения, главное - вместе. Что еще нужно?
     Но сейчас, когда  Аля  слышит  про  болезнь и  вспоминает  о  тех  трех
промелькнувших,  как  один  час, сутках,  в ней  что-то ломается, рушится  с
треском  и грохотом, полный мрак. Она  готова простить Сане все, что  угодно
(уже, уже простила)  - исчезновение, запой, эгоизм,  все что угодно - только
бы не э т о! Иначе... Иначе ни за что! Никогда!
     Если бы  Але сказали, что она не прощает Сане себя, она бы не поняла. И
правильно бы сделала, потому что есть вещи, которые лучше не  понимать. Даже
не думать о них.
     Она  идет  по коридору Ренатовой квартиры  и крутит диск зеленого,  как
лягушка,  телефона. Она звонит домой  -  а  вдруг появился?  Родителям Сани,
которые тоже  не  находят себе  места, уже обзвонили все травмопункты и даже
собираются поднимать на  ноги милицию,  но  опасаются повредить  Сане... Они
переживают (как, впрочем, и Аля), что с новой его работой все летит к черту,
хорошо  бы  еще  со  старой  уладилось, там  начальник  к  нему  благоволит,
согласился списать эту неделю в счет Саниного отпуска...
     Об этом Аля и сообщает всем, вернувшись в комнату.
     - Между прочим, я бы и  сам куда-нибудь исчез, - нетрезво говорит Гоша,
невольно восстанавливая оборвавшуюся  нить разговора. Как-то безрадостно  мы
живем. И во всем  мы уже опоздали. Делаем не поймешь что,  только потому что
деньги платят. А жизнь проходит.
     - Что,  что ты можешь делать другое? - сердито косится на него его жена
Светлана.
     - Да все что угодно, лишь бы душа лежала. Хоть лесником в тайгу, дышать
свежим воздухом и соединяться с природой. Хоть поросят выкармливать.
     Это  говорит  Гоша,  который был в институте именным  стипендиатом, чей
дипломный проект был рекомендован  для  внедрения в производство, - такой он
был  способный.  Он  и  диссертацию  сходу  защитил,  за  год  до  окончания
аспирантуры,  и  потом  вся  маялся,  не  знал,  чем  заняться,  мотался  по
командировкам, на какие-то там испытания, а то - на байдарках или  на плотах
по уральским горным рекам,  в лес  за  клюквой, дом мечтал купить в деревне,
чтоб подальше, в глуши...
     Сейчас он глотает одну рюмку за  другой, но почти  не пьянеет, а только
больше  и больше бледнеет  и говорит что-то  про поколение, про изъян,  хотя
все-таки они что-то сохранили и  не такие уж они циники и прагматики, оттого
им иногда и стыдно. И Сане Рукавишникову стыдно, наверно, он ведь экономист,
а какая  у них  экономика - это всем известно. Саня, он не совсем скурвился,
ему бывает  стыдно и тогда он сходит с рельс.  Им всем, по идее, должно быть
стыдно,  говорит  Гоша  и заглатывает еще одну  рюмку потеплевшей  Ренатовой
водки.
     - Ты вот  был  за  границей,  - говорит  он строго  Ренату, -  а, между
прочим,  многие  не могут себе этого  позволить. Как  раньше не могли, так и
сейчас не могут. Но тебе, как я понимаю, вовсе не  стыдно. Не стыдно? Только
честно! - Он тяжело  наваливается  грудью атлета на край стола  и пристально
смотрит Ренату в глаза.
     -  А почему мне должно быть стыдно? Это нормально,  чтобы любой человек
мог  поехать, куда он хочет.  Пусть  заработает денег  и едет. Или пусть его
пошлют, если сочтут достойным.  Сейчас это тоже  возможно. Почему мне должно
быть стыдно? Я ни у кого ничего не отнимал.
     -  Мальчики,  - вмешивается Вера, жена  Рената.  - Чего вы  заводитесь?
Давайте лучше выпьем!
     Гоша порывается еще  что-то возразить, но Ренат свирепеет, дергается на
стуле, водка из поднятой послушно рюмки расплескивается:
     - Слушай,  не надо, не надо демагогии, мы ведь приняли эти условия, как
раньше  принимали  другие. Тогда  было  плохо, теперь  плохо, но мы  живем и
ничего другого нам не светит,  кроме того, что  такова жизнь. И  всем хорошо
тоже никогда не будет, ты сам прекрасно знаешь.
     - Но тебе все  равно должно  быть стыдно, - не уступал Гоша. - Всем нам
должно быть стыдно...
     - Ну, дальше...
     Но Гоша неожиданно смолкает, видимо, потеряв нить  мысли, долго молчит,
то  ли  раздумывая,  то ли  еще что, лицо его  побагровело, жилы  на  висках
вздулись, словно он поднимал тяжесть.
     Мы допиваем уже третью бутылку и почти не пьянеем. Во всяком случае нам
так кажется. И это начинает тревожить, потому что когда пьешь и не пьянеешь,
что-то  обязательно  должно  произойти.  Человек  либо  в  какой-то   момент
отключается,  либо...  начинает  делать  что-нибудь  не   то,  в  чем  потом
приходится раскаиваться. Похоже, мы приближаемся к такому моменту.
     Гоша  завелся окончательно. Ему не  нравится, категорически, что Ренату
не стыдно. Сане Рукавишникову стыдно,  поэтому  он  запивает  и  исчезает, а
Ренату не стыдно  и он ездит по заграницам. Гоша злится, что Ренат отвергает
его версию о поколении, к которой  он привык, а Ренат злится, потому что его
жена  Вера  как-то  чересчур  внимательно  слушает  Гошу,  кивает  и  вообще
проявляет  чрезмерное  внимание.  И  еще потому,  что  Саня  Рукавишников, к
которому он в принципе хорошо  относится, они все  к нему  хорошо относятся,
даже любят его, выдается чуть ли не за героя. Пропавший Саня.
     Мы пьем  до часу ночи. Аля,  забытая, в своем темном элегантном платье,
уже давно, неведомо когда,  ушла,  тоже  исчезла, никем не провожаемая, а мы
все никак не можем угомониться. Вознесенный на пьедестал  Саня где-то покоит
в это позднее время свою буйную головушку и даже не ведает, сколько страстей
и возвышенных мыслей пробудил во всех нас. Словно это был его день рождения,
а вовсе не Рената.
     Мы пропадаем вместе с ним, заодно,  а он этого не знает  и неведомо что
там думает себе в эту минуту. Или, может, вовсе и не думает, а просто крепко
спит (только бы  жив!), пьяный или уже несколько  протрезвевший,  или совсем
уже трезвый и даже не один.
     Никто понятия не имеет...




ПОСЛЕДНИЕ



     Я часто вспоминаю те проводы, одни из многих в  их никак не кончающейся
надрывной  череде,  как  всегда  гремучую смесь  отчаяния, веселья,  печали,
надежды,  пьяного  угара,  глухой  тоски,  зависти,  сочувствия,  запоздалых
объяснений  в любви,  костоломных дружеских объятий и снова  тоски, тоски от
все шире разверзающейся пустоты...
     Вроде бы не поминки, а как  будто  поминки, да, как будто поминки вроде
бы свет впереди, а как будто тьма. Свет для отъезжающих, тьма для остающихся
и наоборот, все вперемешку, все двойственно, неопределенно, тревога  за них,
а на самом деле - за себя? Как будет им там и нам здесь, и нам и им, им - на
свободе, нам в этой вечной зоне, под вечным колпаком, но им - в необжитости,
холодности  чужого  мира,  иноязычного,  разноязычного, в  этом  вавилонском
столпотворении, в  этой  бесконечной гонке  за благами цивилизации,  в  этих
джунглях, где  каждый только за  себя и для  себя,  нам  -  в  этой  родной,
ненавистной, любимой, проклятой,  нищей, ненаглядной, чужой, милой, больной,
равнодушной, жестокой, непредсказуемой  стране,  от странной привязанности к
которой никак не избавиться, хоть плачь!
     До  этих проводов мы с ней были незнакомы, хотя  наверняка раз или  два
где-нибудь   пересекались,   на   каком-нибудь   поэтическом   сборище   или
полулегальной выставке, я ее точно  где-то видел, именно  такую  -  в черном
свитере с высоким, закрывающим шею  воротом, в черной  юбке,  с черными, как
воронье крыло  (избито,  но истинно), короткими  волосами  и  матово-бледным
лицом.
     Я еще  подумал, что одета  она как на  похороны, вся  в  черном, и, как
позже  выяснилось,  она  так к  проводам и относилась,  расставалась  словно
навсегда.  Красивое,  тонкое  ее  лицо  было  мрачно,  с  кривой,  застывшей
полуулыбкой  на  губах,  которой   она,  видимо,  отдавала  дань  вежливости
уезжающим: все-таки уезжали они, Леня П. и Римма, его жена, все-таки это они
бросали дом,  оставляли родителей, землю, где родились и где были похоронены
их предки, а предстояло им неведомо что, все заново, их нужно было ободрить.
     Леня время от времени вдруг замирал в глубокой задумчивости, совершенно
отключаясь от происходящего  вокруг, или также неожиданно,  невпопад начинал
что-то рассказывать, из  общего или раздельного прошлого, как бы всем и в то
же время  никому, неподвижно  глядя перед  собой, все  слушали  и  понимающе
кивали,  но  про  себя, конечно,  внутренне  обмирали тоже -  так  странен и
тревожен был его вид. Тем  более странен, что все у них должно было в  конце
концов  устроиться хорошо, при Ленином-то таланте, при Римминой-то энергии и
деловитости  (вот уж кто опора!), ну год-другой перемучиться, перетерпеть, а
там  все будет  окей, никто еще  не пропадал, а уж у детей точно  все  будет
благополучно, - собственно, ради них в конечном счете все и делалось, они-то
уж  не будут знать  тех унижений, какие пришлось  вынести каждому из нас,  в
большей или меньшей мере.
     Может, и будет  что-то неприятное, без  проблем нигде  не бывает, но  -
другое, с пятым нелепым, проклятым пунктом  не связанное, а что  это такое -
кто испытал на себе - знают! Да и всевидящего  бдящего  ока, которое держало
их  всех под  наблюдением, преследовало по  пятам, превращало  в  подопытных
бессильных кроликов, тоже не будет, и этой изматывающей мании преследования,
когда  что  ни слово,  то  с  оглядкой,  с  сосущим  ощущением  бесконечного
падения...
     В любом  случае их, отъезжающих, стоило ободрить, даже  несмотря на то,
что  Леня,  все  больше   и  больше,  все  быстрее  и  быстрее  набиравшийся
(усталость),  обнимая всех подряд,  говорил, что  если раньше  он,  провожая
других,  испытывал  за  них  тревогу,  то  теперь  все  наоборот, теперь  он
тревожится за тех, кто остается... Он это вполне серьезно, даже трагически и
как-то,  пожалуй, слишком трезво говорил, - выходило так, будто он с женой и
детьми  уже почти вырвался из капкана (хотя знал,  что  до  последней минуты
нельзя ни в чем быть уверенным и лучше постучать по дереву, даже если у тебя
в кармане билет на самолет и виза), а мы все были как обреченные.
     Может, он и преувеличивал слегка, опять же от усталости последних дней,
раздачи  и   распродажи  книг  и   прочего   имущества,  неопределенности  с
паспортами, визами, билетами, упаковкой скарба, от  всех этих треволнений  и
нервотрепки (выпустят  - не выпустят?  успеют - не успеют?), но он  говорил,
смахивая  со  лба прилипшие потные волосы: да ничего не изменилось,  это все
иллюзия, что изменилось, очередной самообман!  - его еще  хватало на ярость,
ему  вообще-то несвойственную, - все равно зона! Как была, так и осталась. В
каждом чиновнике, в каждой секретарше сидит генсек или полковник,  с бровями
и  усами,  с лысиной или без, они же  тебя за человека не  считают, они тебе
нарочно нервы  мотают, потому  что ты хочешь вырваться, а они эту жизнь сами
тайно  ненавидят и  считают, что  ты отбываешь  в  рай,  в  них зависть  как
глисты...  Мы же отравлены,  пройдя  через, так что  ни  за  что не захочешь
вернуться, нет уж, упаси, что угодно, но только не это!..
     А она,  Таня ее звали,  стоя  рядом  со  мной, вдруг с тяжелым всхлипом
вздохнула: никого уже почти не осталось, все разъехались, нет почти  никого,
голо! - и чуть  ли не с вызовом  посмотрела на меня  красивыми темными, чуть
загибающимися к вискам глазами.
     Что я ей мог возразить?
     Разве  только то, что мы-то с  ней  здесь, значит, еще не все,  а когда
подумал  так,  то вдруг  лицо  ее, отрешенно  бледнеющее  в сумерках, словно
заново возникло, выступило  из небытия, придвинулось настолько, что вовсе не
чужое  лицо,  а  близкое,  почти родное.  И тогда я  сказал с сильным тайным
чувством, что ее лицо  мне почему-то очень  знакомо, как будто проступает из
меня  самого,  не просто из памяти,  а из чего-то  более  глубокого  во мне,
может, даже из прапамяти или чего-то вроде этого.
     Да потому  что типичное семитское лицо, - ничуть не удивившись, сказала
она,  хотя ничего  типичного я в ее  лице  не  углядел,  такого уж и вправду
семитского:  тонкие  правильные  черты, чуть раскосые темные глаза,  бледная
матовая кожа. Пустыня, сказала она, глубоко затягиваясь сигаретой,  пустыня,
повторила мрачно, никого,  слышишь?  Это  она уже  ко  мне взывала из своего
отчаяния, маленькая, резкая,  проступающая все отчетливее. Как  будто  ждала
чего-то от меня.
     Наверняка  я где-то  ее видел, в какой-нибудь набитой людьми  маленькой
квартирке,  полной  сизоватого  табачного  дыма,  где  читались стихи разных
непризнанных  поэтов,  где   всякие  подпольные   философы   излагали   свои
фантастические  супергениальные идеи и  рассуждали о  конечности  рос