на  отделывалась  с  неохотой общими  фразами,
словно  загораживалась. Надо  сказать, не  без основания.  "Ну  и  как? Есть
результаты?"  - в этих вопросах таилось.  Не  говоря  уже о  - "И  зачем это
тебе?"
     Однажды вдруг быстро взглянула  на него  - словно  вода  плеснулась. Ты
знаешь, мне иногда кажется, что я... колдунья. Что я слышу и вижу... Правда,
правда, у меня получается...
     Что у нее  получилось  - так и  осталось неизвестным.  Получалось  -  и
довольно, а  прочее его не касалось. Но с  тех пор он стал  часто ловить  на
себе  ее   странный,   немного  исподлобья   взгляд,   задумчивый,   то   ли
сосредоточенный, то ли какой, раньше у нее такого  не было. И в глубине глаз
как  будто вспыхивали  искорки, там происходило. Не  очень  вязался  этот ее
взгляд с открытостью мягко  округлого, с  девичьми  ямочками лица - родного.
Чуждое возникало в нем, тревожащее. Что она видела? И почему так смотрела?
     Многое  в человеке  неясно,  смутно,  но  самое таинственное - конечно,
взгляд.  Глаза. Не случайно в древности их  считали окошечком в душу. Ничто,
кажется, не  связано меньше  с плотью,  чем глаза, всегда как  бы  несколько
отдельно живущие  на лице, самостоятельной жизнью, пусть даже в них нет того
внутреннего света, который способен преобразить. Одухотворить.
     Бывает, заглянешь - словно в пропасть, до головокружения,  до замирания
внутри.   Как-то  они  действительно  связаны  с   тем,  что   мы   называем
бесконечностью. Всегда в них присутствует нечто, неведомо откуда берущееся.
     Он впервые  задумался  об этом,  зацепившись  о Никин странный  взгляд.
Споткнувшись  о  него.  Как  будто  она  что-то  решала  про  себя, силилась
разрешить некую задачу, связанную именно с ним. Что-нибудь случилось? Почему
она  на  него так  смотрит?  И не был тотчас же  услышан, настолько она была
погружена.
     Это-то и встревожило серьезно. Даже испугало.
     Медленно, словно просыпаясь,  словно  возвращаясь  к ближней жизни, она
овладевала речью: мне кажется..., нет, мне показалось!.. Не выговорила.
     А  он почти обиделся. Кому будет приятно, если на него  смотрят  -  как
рентгеновскими  лучами  просвечивают. Крайне неуютное, неприятное  чувство -
будто  ты весь, насквозь - как на ладони.  Даже в самом смутном, отдаленном,
тебе  неподвластном.  Ощущение  раздетости  -  прилюдной, как бывает во сне.
Жутковатое.
     Он  и  не  помнил,  о  чем  тогда  думал,  в  ту  минуту,  но  ощущение
прозрачности  запомнилось,  потому  что   он   здорово  разозлился:  какого,
спрашивается,  черта?! Что еще за эксперименты на живых людях, тем более что
никто уже не властен на  определенной глубине  в этом  многослойном  потоке,
который  струится  через каждого человека. А  некоторые и вообще не властны.
Никто не может  отвечать  за в с е  мысли, а тем более  за чувства. Отвечать
можно только за действия, поступки, за то, что,  так сказать, овеществилось,
стало частью  внешнего мира,  а  то  что  внутри -  неподсудное,  даже  если
грешное. И вообще кому какое дело!
     Следуя за ее взглядом, и cам пытался рассмотреть, но - не видел. Только
еще  больше тревожился  все тем же  неуютным, ноющим чувством, какое  бывает
иногда  в сильно  ветреную  погоду  от всеобщего  - ветвей,  крыш, облаков -
смятения. Непонятно, откуда это чувство. Хочется - и пусть смотрит. В  конце
концов, ведь у Ники это все от желания вполне чистого - причаститься Целому,
не только космосу, но всем тайным энергиям мира. Задача была вернуться в это
Целое, из  которого человек выпал, снова  слиться с ним физически и духовно.
Так  он это  себе уяснил -  по Никиным словам. Человек обитал в среде,  но и
выпадал из нее. Кругом были ангелы и  демоны, а человек, живя  среди великих
стихий, сам состоя из них, оставался между тем вне.
     Пасынок. Подкидыш. Изгой.
     Океан  вселенской энергии исторг из  себя - на пустынный, глухой берег.
Необходимо  было воссоединиться, обрести, но не шагом назад, а шагом вперед.
Свободным духовным творчеством. Новым крещением. Новым синтезом.

     Ника искала. По целому часу, а то и больше она  могла оставаться в позе
лотоса с устремленными на кончик носа или сведенными на переносице  глазами,
подолгу  стоять  на  голове  или  бегать  босиком  по   снегу.  И   голодала
по-настоящему  - сутки (по  субботам), трое, а иногда и  дольше. Удивляло ее
упорство, прежде незаметное. Терпение, с каким она проделывала над собой эти
опыты, словно кто-то невидимый вел ее.  И она - на  его недоуменное: как это
тебе  удается? - торжествующе улыбалась: ей помогают, иначе бы она, конечно,
не  справилась.  А  главное,  уже  есть кое-какие результаты: она ведь почти
научилась летать, не так,  конечно,  чтобы  взмахнуть руками и воспарить, не
по-настоящему  (хотя иногда хочется), а...  во время  медитации, как во сне,
легко  и  свободно, вдруг ощущает себя парящей над  землей, высоко-высоко, а
внизу  все маленькое-маленькое, но такое  отчетливое, словно  она  смотрит в
бинокль, словно  в д р  у  г  о  м с  в е т е,  - фантастическое ощущение! И
легкость   такая   необычайная,   душа   прямо-таки    трепещет,   так   это
замечательно!..
     Как-то  у  Бориса разболелась голова, очень сильно,  ночь накануне была
плохая, почти бессонная, то ли переработал,  то ли очередная магнитная буря,
которые на него даже очень действовали, резь в глазах, воздуху не хватает...
И  таблетки не помогали, что  хуже  всего. Ника поднесла к его голове руки и
стала ими водить вокруг, вдоль лба, затылка,  вдоль висков, как бы оглаживая
горячими  ладонями,  периодически потирая  их  друг  о  дружку  - накапливая
энергию. На его страдальчески-скептическую гримасу она не обращала внимания,
и что  поразительно  -  боль действительно  стала  медленно  утихать, словно
вытекала из него, подчиняясь медленным движениям ее рук,  показавшимся ему в
те минуты очень большими, не руками,  а крыльями какой-то большой птицы. Так
он и  уснул,  не  заметив,  и  очнулся  через  несколько  часов,  без  боли,
отдохнувший. Трудно было  поверить, что это благодаря ей, Нике. Выходит, она
действительно  уже кое-что м о г л  а, что-то  ей уже  открылось. Невероятно
было, но ведь  на самом себе испытал,  да еще так осязаемо, - она его, можно
сказать, воскресила. Вот как...
     Наверно,  и он бы мог тоже, почему нет?  И у него хватило бы  упорства,
если... В самом  деле, Ника ведь предлагала ему, а он противился, уклонялся,
получалось,  сам себя обкрадывал. Глупо.  Но  с  другой  стороны, слишком уж
много  выходило  внимания к  себе,  все эти  упражнения  и  прочее, какая-то
чрезмерная забота  о  себе. Странная.  Не жизнь, а  сплошное  усилие.  Никин
способ  существования. И когда  она т а к смотрела на него, словно насквозь,
словно   в  нем   был   некий  экран,   на   котором   персонально  для  нее
демонстрировался только ей одной доступный фильм, сделанный из него, Бориса,
из того,  что он сам в себе не фиксировал, не улавливал,  может,  даже  и не
ведал,  что такое  в  нем есть, в  такие минуты он чувствовал себя рыбкой  в
аквариуме, а ее - в какой-то другом измерении,  потому  что, находясь рядом,
так смотреть  нельзя. Как  будто она знала про  него больше, чем  он сам. Но
что, собственно, она могла такого знать?

     Да,  иногда ему действительно казалось, что  Ника немного не  в себе, -
самое пугающее. Как предугадать, что может произойти с человеком, вступающим
в совершенно неведомую  область, тоже ведь нагрузка на психику,  еще  какая!
Все эти упражнения - без руководителя, без контроля... Он слышал, что бывают
срывы, а грань, по которой они ходят,  и без того тонка. Как  у Пушикна: "Не
дай мне Бог сойти с ума..." А они, храбрецы (или авантюристы?), сломя голову
совались туда-не-знаю-куда - бери их голыми руками...
     Борис хорошо  помнил тот  случай  с  однокурсницей,  вдруг на  семинаре
заговорившей вслух куда-то мимо преподавателя, мимо них всех, находившихся в
аудитории,   словно  никого   больше  не  было,  и  преподаватель  испуганно
оглянулся, как если бы кто-то стоял за его спиной, к кому она  и обращалась.
Горячо  так, словно  убеждая в  чем-то,  говорила,  то улыбалась,  то  вдруг
мрачнела, то начинала громко  хохотать, и главное - ничего  не  понять, хотя
вроде  на родном  языке.  И  к ним поворачивала  лицо,  как бы  приглашая  к
разговору,  и потом снова  к тому  невидимому  за спиной  преподавателя. Вот
тут-то  и возник  страх, смешавшийся с неловкостью, - не знали,  что делать,
как  реагировать.  Хорошо  преподаватель  проявил  находчивость  и продолжал
занятие как ни в  чем не  бывало,  хотя  весь  побледнел, и капельки пота на
висках. Не забыть того ознобного состояния жути...
     А на следующий день стало  известно, что  девочку отправили в психушку,
что у нее это не впервые. А ему запал ее взгляд, отчасти напоминавший Никин,
когда она т а к смотрела - словно что-то или кого-то видела. Ходил слух, что
у нее  сдвиг  на  сексуальной  почве: где-то  разделась  и  пошла  по  улице
совершенно голая, а девочка была тихая, серьезная, училась хорошо...
     Естественно,  он  волновался  за  Нику,  которую,  как   она  говорила,
привлекал "тонкий мир", т о н к и й, и сама она становилась все тоньше, даже
кожа просвечивала  -  голубоватая паутинка жилочек  все заметней проступала,
черты  лица заострялись, будто  она  действительно  освобождалась от  плоти,
сбрасывала постепенно ее с себя.
     Ей снились  странные сны,  про  которые она  рассказывала еле  слышным,
самого себя пугающимся голосом. Три  дня подряд к ней приходила ослепительно
сияющая женщина, неземной красоты, в белоснежной одежде, с такой же  белизны
цветком в  золотистых  волосах...  А  внизу,  под  ней,  плывущей в  сияющем
ореоле-облаке,  творилось  нечто   босховское  или  дюреровское,   и  цветок
окрашивался в  багровые тона... Ника  поняла  этот знак  как предупреждение:
нужно было одолеть безумие, всю эту вакханалию земных страстей, засасывающую
подобно болоту...
     Она  лежала  рядом,  в утреннем  полумраке, теплая,  но между ними  уже
струился холодок отчужденности, он невольно чувствовал себя принадлежащим  к
этому  босховскому миру,  тогда  как  она...  Тоскливо становилось  рядом  с
белизной ее сна, ее видения, ее  порыва к чистоте...  Как-то некстати он был
здесь, наяву, разверзаясь как трясина.

     Еще был случай, который должен был насторожить, и насторожил, но скорей
все-таки  был  простым совпадением, чем-то вполне объяснимым, чего,  однако,
Борис  объяснить  не  мог.  Если,  конечно,  Ника  говорила  правду.  А  как
проверишь?
     Провернуть  день  назад, как кинопленку,  не  было  возможности, даже в
памяти,  подробно, - день  был  суматошный, много людей,  вызовы, совещания,
встречи,  звонки,  пойди  все упомни, а Ника точно  называла  время  - около
полудня, да, в двенадцать почти, где он был и  что делал? Можно подумать, он
смотрел  то  и дело на  часы,  больше  ему заняться нечем  было.  Она  может
сказать. Ну скажи, если хочешь, хотя надоела ему  уже эта ее ворожба.  Ну...
ты  в  это  время  с  женщиной  разговаривал,  -  вглядываясь  ему  в  лицо,
многозначительно произнесла она, - темные волосы, с небольшой горбинкой нос,
тонкие  длинные  губы,  подожди, не  мешай,  кажется  еще  родинка  на  щеке
справа...  И потом  он эту  женщину давно знает,  даже еще до  нее, до Ники,
что-то у него с ней связано. Последнее - то ли вопрос, то ли утверждение, но
глаза сощурились, глубина в них исчезла. Сейчас Ника была вся здесь.
     Он тогда спросил: ты приходила ко мне?
     Он мог бы  спросить:  ты следила за мной? Но это если бы что-то знал за
собой,  какую-то свою  вину,  но в  том и  дело,  что ничего не было, просто
встреча, и пожалуй,  действительно около полудня,  и  женщину,  Таю, он знал
давно,  точно,  с ней,  как заметила Ника,  было связано...  Большой,  между
прочим, кусок жизни.
     Ника отрицательно покачала головой: не приходила. То  есть не приходила
в  буквальном,  физическом  смысле. Но она  догадалась, она почувствовала. В
общем, дальше  начиналась мистика, телепатия, колдовство, хиромантия  и тому
подобное, во что с трудом верилось, то есть не  верилось  совсем, но  тогда,
значит, Ника все-таки была поблизости, возможно,  и случайно, иначе было  не
объяснить.
     В самом деле, ведь и Тая возникла неожиданно, до этого они много лет не
виделись, даже по телефону не общались, так что он был удивлен ее внезапному
звонку, затем  еще более желанию сразу же,  не откладывая, увидеться, просто
ей захотелось, нет, ничего не случилось, и тут же сказала, что заедет к нему
в  контору  в  одиннадцать. Однако появилась она скорее возле двенадцати, по
своему обыкновению  (когда  это было!) опоздав. Да вот так просто,  вдруг ее
потянуло -  столько лет прошло!  Больше половины  жизни  прожито, дети почти
взрослые... Защемило.
     Значит, правда? - Никин взгляд потяжелел.
     Хорошо, ну  и дальше?  Да,  приходила старая знакомая,  тысячу  лет  не
виделись,  пробегала неподалеку и решила заглянуть,  узнать про жизнь. Ты  и
описала ее правильно, не знаю,  как уж тебе это удалось, но дальше-то что? -
Он снова чувствовал себя подопытным кроликом.
     Потом,  позже.  Ника призналась ему, что снова видела сон (опять сон!),
не очень  яркий,  но вполне осязаемый: он идет рядом с некоей женщиной,  или
девушкой,  по берегу - то ли реки, то  ли озера, а  может, и моря, хотя море
она  непременно бы узнала,  море нечто особенное,  солнце заходит и  длинные
тени от этих фигур, -  ей вдруг стало  грустно-грустно,  как давно  не было,
такое острое чувство потери, да, именно потери... Днем же, около двенадцати,
ее вдруг толкнуло изнутри, как бывает во время  сна, после чего просыпаешься
с  неожиданным  сердцебиением,  она  увидела  женское  лицо,  а  дальше  все
совместилось  - то  ночное с дневным, внезапная  резкость, как при настройке
бинокля.
     Похоже, Ника тогда сама испугалась  - настолько властно новое входило в
ее,  а значит, в и х  жизнь, и его,  Бориса, тоже невольно втягивало,  как в
воронку.  Понимаешь, я сама сначала хотела,  а теперь нет, мне страшно, ведь
никаких преград, она  сама себя  боится, потому что любая мысль или видение,
кажется,  могут стать реальностью, через нее, даже вопреки  ей: она ведь еще
не умеет контролировать, по-настоящему, не научилась.
     Она жалась к  нему, будто искала защиты - от  самой себя. Там  страшно,
понимаешь?  - шептала она. - Нет, ты не можешь представить, одно пронизывает
другое, крайности сходятся и все со  всем связано, там -  полная свобода, ты
можешь все, как в сказке волшебник, как фея, но это-то и страшно, потому что
не  знаешь, где грань, где ты  видишь и где  вызываешь, сознание должно быть
абсолютно, стерильно чистым, без всякой примеси, а как определить?..
     Борис с  тревогой  вглядывался в  ее бледное,  действительно испуганное
лицо: сомнения оживали, мучали, прокрадываясь из того, давнего воспоминания,
мерещился другой голос - в никуда, обнаруживая  явное, болезненное сходство,
и плечо, теплое, подрагивало  под рукой: ну  что ты, все обойдется, не  надо
придавать слишком большого значения, наверняка  ты преувеличиваешь... Он был
почти  уверен,  что  так  и  есть,  просто  она  заигралась,   просто   надо
остановиться, слышишь? Легко сказать - остановиться, она, может, и рада  бы,
но разве от нее это зависит, в ней уже совершилось, теперь она - как медиум,
это больше ее... И его. Теперь  он тоже вроде  как вместе с  нею, неотрывно,
они вместе, он ведь ее не бросит, нет?..

     Потом он часто спрашивал себя, верней, в нем возникало легкой оторопью:
неужели  не случайность - та  изувеченная,  искореженная "Волга"? Бред. Чушь
собачья, причем тут она? Причем тут э т о?
     Правда,  с Реутовским у нее были действительно  напряженные  отношения,
хотя  это никак особенно не проявлялось,  но Борис чувствовал: недолюбливала
Ника Славика, шут его знает почему, что  ей  в нем не нравилось? И держалась
отчужденно, когда  он  к ним  заходил,  часто совершенно внезапно, даже  без
звонка  -  а что, собственно?  Как  в старину,  как в  студенческие  годы  -
посидеть, распить бутылочку, повспоминать  прошлое. А помнишь? Ну, еще бы!..
А  ту  девочку,  высокую, смуглянку, на индианку  была похожа, да?  С синими
васильковыми  глазами.  С ума сойти.  Замечательное все-таки было время! - в
Славике разгоралось. Можно понять, как-никак юность.  А Реутовский вроде как
там  и  оставался, жил  полубогемно,  писал  сценарии для  научно-популярных
фильмов,  а  заработав,  кутил,   гулял,   ходил  по  старым   приятелям   и
приятельницам,  тормошил, будоражил... Между прочим, многим это нравилось, с
ним как будто молодели.
     Ника же была  против. Не говорила об этом прямо,  но Борис  знал, что -
против. Может,  даже не против самого Славика, хорошего малого, а  просто ей
не по душе был стиль его жизни. Или не нравилось, что он все время говорил о
прошлом -  и х прошлом, где Ники не было, она  еще не  появилась в их жизни,
они тогда еще не встретились. "Ну, вам  нужно поболтать... Зачем я вам?" - и
уходила в комнату, отстраненно улыбаясь.
     Это  сначала. А  потом, когда она стала заниматься всеми  этими  своими
делами,  призналась  вдруг:  у него,  Реутовского,  аура темная  (кто бы мог
подумать?),  после его  визитов у нее какая-то странная усталость, словно из
нее все  силы выкачали,  есть такие люди.  Она не  понимает, зачем  он к ним
ходит. Ведь помногу раз об одном и том  же, скучно, никакое это не  общение.
тебе  он  приятель,  а  мне  никто.  В  общем,  что-то  туманное,  недоброе,
застарелое такое раздражение...
     Впрочем, какое это имело значение?
     А в  тот злополучный  день Реутовский пригласил их с Никой и  Виталия к
одной  его старой знакомой, которая устраивала масленицу, завлек блинами, вы
не представляете,  какие роскошные блины она печет, гору можно навернуть, да
ты,  Борис,  ее  знаешь,  она двумя курсами младше училась.  Он не  очень-то
помнил, ну а почему нет? Так ли много в их жизни праздников?
     Однако перед самым выходом, когда все уже собрались, возникла неувязка,
Ника вдруг  ни с  того ни с сего  заартачилась: нет и нет,  она неважно себя
чувствует, и вообще она собиралась сегодня голодать,  так что  пусть уж  без
нее... Как ни уговаривали, ни уламывали  (особенно  Славик  старался) -  без
толку. Ника была непреклонна.
     Напоследок,  уже  в дверях  (Реутовский  уже  вышел),  Борис  проворчал
сердито:  зря она так, могла  бы и пойти, поддержать компанию, от нее  бы не
убыло, зачем другим настроение  портить? Женские капризы... И дверью хлопнул
обиженно, заглушая Никино упорствующее молчание.

     Теперь она сидела  возле его  постели,  а  Славика  Реутовского, как  и
водителя такси, уже не было на этой грешной земле, их нигде не было...
     Лицо  у  Ники  - бледное,  без  грима,  помятое  лицо сильно  уставшего
человека, но - живая и невредимая.
     Больное лицо. Измученное.
     Конечно, она  переволновалась  за него.  Эта  авария!  И  Реутовский...
Трудно  поверить.  Она закрывает лицо  руками, плечи ее вздрагивают. Как это
ужасно, ужасно, ужасно!..
     Сейчас он чувствовал отчетливо, вместе с ноющей, все сильней и сильней,
болью  в  ноге, свою твердую непреложную  отдельность от Ники, непреодолимую
границу  между  собой  и  ей,  словно его  заново  вылепили,  словно  к нему
вернулась его непроницаемость. Нет, пусть она как хочет, пусть поступает как
знает, а с него взятки гладки, ничего у нее с ним не получится, ничего он не
чувствовал, не помнит, не ведает,  и  не надо ничего говорить! Вообще ничего
не нужно, да, не нужно, пусть она оставит его в покое, пусть...