ь  в самое ее нежное беззащитное мгновение, несмотря
на непрозрачные  окна и стены. Как будто видел.  Не в частностях, но вот что
она  там есть,  что  ее  там очень много  и вся  она  теплая,  замлевшая  от
глубокого сна, уютная.
     Еще ему нравится ловить минуту, когда ночь начинает медленно,  неохотно
отступать. В небе вдруг проступают,  обозначаются  бледные, как бы случайные
прожилки  и   полосы,  дымные  грузные  пласты  ночных  облаков   постепенно
разваливаются, и сквозь них проглядывает наконец серое предрассветное небо -
словно  поднимается над  крышами, освобождая их от  своей  тяжести.  В  этом
переходе  тьмы   в   свет  чудится  что-то  очень-очень   важное,  тайное  и
недоступное, сколько не силься. Минута всеобъемлющей тревоги и удивления.
     И  было  в этом  раннем и сумеречном нечто,  обещавшее  какую-то особую
полноту наступающего дня, очень долгого, сразу столько в себя вмещающего.
     ...Дежурство его начинается с того,  что он  идет по длинному коридору,
аккуратно устланному  красной  ковровой  дорожкой  - мимо  медкабинета, мимо
спортзала, мимо вольера с волнистыми, голубыми и зелеными попугайчиками (что
значит  ведомственный  детсад!)  -  в  кухонный  предбанник,  где  ему   уже
выставлены   на  стол  большая   сковорода   с  макаронами  по-флотски  либо
полкастрюли  рисовой  (иногда пшенной,  реже  гречневой) каши,  масло, хлеб,
компот или чай в  ведерном чайнике, как будто он мог все это выпить. Компот,
конечно,  был  лучше,  или кисель,  а  чай  невкусный  -  натуральная  бурда
неприличного  цвета. Нифонтов  уже  привык  к этой благодати,  так что  даже
позволял себе время от времени привередничать, хотя кормили - и его, и деда,
сменщика исключительно от доброты душевной,  а вовсе не потому, что обязаны.
Никто  их не  обязывал -  ни  Лукиничну, ни  Анну Ивановну.  Могли бы, между
прочим, и не кормить.
     Привык  он и к тому, хотя и  не сразу, что Лукинична присаживалась тоже
за стол, пока он насыщался,  и сочувственно наблюдала, как он это  делает, с
макаронами или кашей, словно удовольствие получала от его аппетита. Подложит
ладонь под  щеку и смотрит жалостливо. Даже как бы пригорюнившись. Нифонтову
же неловко,  не  по  себе, он  торопится, макароны,  проклятые, выпрыгивают,
выскальзывают изо рта (как это итальянцы с ними управляются?) - некрасиво!
     "Да ты ешь спокойно, не  спеши,  кто  тебя  гонит?  -  ласково  говорит
Лукинична,  -  еще  захочешь -  добавка  есть", хотя  еды  и  так на  троих,
нормальному человеку  не  справиться. Но  студент старается изо всех сил: не
хочет  обижать Лукиничну. "Худенький ты,  бледный,  - жалеет она его, - тебе
получше кушать надо, а то совсем в задохлика превратишься".
     Нифонтову  впору обидеться:  почему  это в задохлика? Но под заботливым
взглядом Лукиничны он вдруг и в самом деле начинает ощущать себя маленьким и
слабым.  Да он и  так много ест,  куда больше,  оправдывается студент, уже с
трудом запихивая в себя пищу. Это много? Лукинична округляет удивленно глаза
и  произносит  совсем  обидное:  разве  настоящие  мужики так  едят?  Ты  бы
посмотрел на моего мужа!
     Сама  Лукинична  - крупная, ладная, с большим сильным  телом  и  белыми
полными  руками.   Нифонтов   застенчиво  отводит  глаза,  утыкаясь   ими  в
сковородку,  а затем  в  чашку  с  чаем. С  некоторым беспокойством  и  даже
волнением ощущает он  благодатность  этого  зрелого  женского  тела,  теплое
притягивающее  облако  вокруг,  навевающее  дрему,  уютное,   -   свернуться
калачиком, прильнуть: а-а-а-а, побаюкаться, тихо, сладко... Всякий раз подле
Лукиничны это испытывал, вместе с беспокойством странное уживалось:  тепло и
знобящий ветерок вдоль позвоночника. И зачем ему было смотреть на ее мужа?
     Да  и  почему  она была  Лукиничной?  Средних лет женщина,  даже скорей
молодая,  не больше  сорока,  -  и вдруг Лукинична! Но  как будто так себя и
ощущала -  Лукиничной,  без возраста,  в  теплом  обволакивающем и баюкающем
облаке,  неторопливая, с  мягкими округлыми движениями. Кормилица. Почему-то
сам себе казался рядом с  ней ребенком,  дитятей,  впадал в  такое  далекое,
раннее  детство, что впору было заагукать. Он и не  помнил себя таким, а тут
словно оживало. Даже интересно было.
     К  ней  после  школы часто прибегала  дочка,  Катюха,  третьеклассница,
диковатая и на  Лукиничну  совершенно  непохожая.  Вся,  вероятно, в отца  -
темноволосая,  темнобровая,  с  косичками.  С  любопытством  поглядывала  на
студента,  проходя   мимо  или  раскачиваясь   на  детсадовских  качелях,  в
развевающемся  платьице.  Страшно  было  смотреть, как  она  взлетает, почти
горизонтально земле, на ногах,  - качели содрогались и отчаянно скрипели.  И
Лукинична не запрещала, не  останавливала, как будто абсолютно была уверена,
что ничего с ее Катюхой не случится.
     Довелось  Нифонтову увидеть и мужа Лукиничны,  и не  в детском  саду, а
случайно, на улице, когда возвращался вечером домой. Они тоже шли откуда-то,
может,  из  гостей, муж  пошатывался,  и  Лукиничне  то  и дело  приходилось
обхватывать его рукой - предохраняя.
     Удивительно, но, как оказалось, вовсе не был он тем былинным богатырем,
каким рисовался  из  разговоров  в предбаннике. Мельче  и  даже ниже  ростом
дородной  супруги. Его,  Нифонтова,  не  заметили,  отчего  он  испытал даже
некоторое облегчение:  не хотелось Лукиничну огорчать (почему-то подумалось,
что огорчит), хотя в общем ничего особенного -  увидел и увидел. Ну ниже, ну
выпил,  ну пошатывается - что с того? Но только  все равно мерещилось в этом
какое-то унижение для кормилицы, Нифонтов чувствовал, - для того сильного  и
теплого, что исходило от нее.
     И бесследно не прошло, он как будто стал немного иначе смотреть на свою
кормилицу,  - вернее, не смотреть, опуская глаза в сковородку ("ешь, ешь, не
тушуйся!").
     Накормив  студента, Лукинична  раздавала  ужин нянечкам  ночных групп -
всего трое  - и уходила домой, чтобы  через день появиться снова, присесть к
нему  за  стол,  ладошку под щеку: баю-баюшки-баю...  Нифонтов  пригревался,
задремывал над тарелкой, еле ворочая ложкой. Хорошо, уютно,  особенно зимой.
Мышка  скребется,  вернее,  черепашка  в  вольере с  попугайчиками,  сверчок
свиристит.  Покой и тишина. Все  раздраженное в нем растворялось, обмякало в
присутствии Лукиничны, такое умиротворение.
     Зато по-другому было с ее сменщицей, Анной Ивановной, пожилой, строгой,
неулыбчивой  женщиной, даже неприветливой, на первый взгляд, которую студент
почему-то  побаивался: всегда  казалось,  что делает н е т о, неправильно. И
говорила она  резко,  почти сердито  - как  будто  на  него, хотя постепенно
убедился, что это  манера, без иск-лючений. Даже покрикивала.  В отличие  от
Лукиничны, еду  она оставляла ему на тарелке, вполне впрочем, достаточно, но
- не  баловала,  и  он обязательно сам мыл после  себя посуду, тщательно,  с
мылом, чтобы не оставалось жира.
     Работала здесь Анна Ивановна, как понял Нифонтов, из-за внучат, которые
ходили в младшую группу. Не они, ни минуты больше бы не осталась, плевать ей
на  премии,  на  то,  что  ведомственный, - не  нравится  и все! Директриса,
разоблачала, хитрющая  баба,  специально тянет  детсад на  образцовый, чтобы
отхватить  персональную (имелось в  виду  -  пенсию), и  получит, непременно
получит, что они думают, всех загонит, все жилы вымотает, но сделает, как ей
надо, пусть не сомневаются. Муженек ейный тоже постарается...
     Анна  Ивановна  была  выше  зарплаты, хотя  выходило  в их детском саду
поболее, чем в других, не ведомственных, что, естественно, многих привлекало
и  держало.  И всячески это подчеркивала, обличая директрису,  даже иногда в
глаза. Правда, про персоналку при этом не упоминалось. Главное, что все они,
и  Анна  Ивановна,  и Лукинична,  чье  кулинарное  искусство  студент  успел
оценить, и воспитательницы, и нянечки, и прочий персонал, включая, значит, и
Нифонтова с дедом, все они делали намного больше и сверх обязанностей.
     Но еще  более  главное,  что  Лариса  Федоровна, директриса, небольшого
росточка, кругленькая,  как  колобок,  с  высоким  пуком  волос  над головой
(поговаривали, что шиньон), все равно драла с  них  три шкуры и тянула жилы.
Стерильность,   наглядные   пособия,   игрушки,   бдительность,   черепашка,
попугайчики,  разукрашенные теремки во дворе, низкий процент заболеваемости,
а   уж   про  взрослых  и  говорить  не  приходилось.  Это  уже  была  почти
эксплуатация, когда человек человеку не друг, товарищ и брат.
     Зато  и не любили ее - категорически. За что? Да за все! За  кольца  на
руках,  за  шиньон,  за  сановного  мужа,  за  высокомерие...  Казалось  бы,
радоваться надо, благодарить -  без  высокой поддержки, без "рука руку моет"
намыкались  бы: и крыша  бы текла,  и продукты не первой, а то  и не  второй
свежести, и на площадке все поломано, и  в заборе  щели,  а так  чуть что  -
сразу  кровельщики,  монтеры,  маляры,  рабочие...  Полный  ажур,  волнистые
попугайчики,  экзотические  растения  в горшках, стоят,  висят,  на  клумбах
благоухают. Опять же для детишек хорошо.
     Однако ж не ценили. "Мадам" - меж собой неприязненно, и переглядывались
многозначительно,  словно знали нечто. Почти  классовое, непримиримое.  Да и
директриса давала повод, жестом каким-нибудь  или даже словом: кто они и кто
она... Чтоб  не забывались. Мужнина служебная "Волга", черная, доставляла ее
на  работу и увозила  после, хотя  жила она  не так  уж  далеко. Тоже, между
прочим намек. А в  кабинете ее,  среди вьющихся по  стенам лиан, электронных
часов со светящимся табло,  произрастал  также  цветной  японский телевизор,
единственный на весь детский сад, который,  похоже, никто кроме директрисы и
завхоза не смотрел. В ночных группах обходились черно-белым отечественным.
     В  одно  из  суточных  воскресных   дежурств   Нифонтов   было  решился
попользоваться в свое удовольствие охраняемым объектом, не все же простой да
простой, если есть  цветной  да  к тому же японский. Только не тут-то  было.
Наивный простачок! Словно  с  экрана  цветного  телевизора с отличным, можно
даже сказать, образцовым  изображением  насмешливо улыбалась ему "мадам".  А
что он думал? Да она их всех, и его, и деда, всех-всех - насквозь!..
     Ключ от директорского кабинета в общей звонкой связке отсутствовал.
     Нянечки в ночных группах работали тоже посменно, через день, и студент,
хотя уже знал почти каждую в лицо, с именами тем не менее путался и называть
потому избегал. Уложив детей и переделав все положенные дела, они выходили в
коридор позвонить по телефону или поболтать - уже часам к двенадцати, а то и
за полночь, когда Нифонтов тихо угревался в спальном своем мешке, раскинутом
на  спортивном  мате, задремывал понемногу. Чтобы  хоть  чуть-чуть  удлинить
время сна, он пробовал заваливаться  пораньше, перекрыв  все  ходы-выходы, и
негромкое бу-бу-бу  за дверью спортзала, совсем близко,  при его  постоянной
настороженности и сторожевой чуткости, конечно, мешало. А ведь им тоже нужно
было рано вставать, не так, конечно, как ему, но все равно. Это, впрочем, не
останавливало их, засиживавшихся, случалось, часов до двух ночи, а Нифонтову
казалось, что и вообще не ложились: только вроде бы смолкали наконец голоса,
проникавшие к нему сквозь сон, как ему уже нужно было вставать,  - крохотный
его будильник  хрипло дребезжал прямо над ухом.  Так  хотелось, приткнув его
раздраженно  ладонью, зарыться с  головой в спальник,  вновь  погрузиться  в
накопленное за ночь тепло, но страх оставить весь  детский  сад без завтрака
всякий раз поднимал его на ноги.
     Раза два  все-таки случалось ему проспать  - организм  требовал своего,
особенно зимой,  и выговор  Анны  Ивановны (почему-то  оба  раза  именно  ей
пришлось  по  его милости топтаться на морозе перед воротами) был строг,  но
справедлив.  Нифонтов каялся  искренне  и клял  себя. Правда,  Анна Ивановна
директрисе  не жаловалась,  с  той  наверняка  разговор  был  бы  другой, но
Нифонтову  и  без того достаточно.  Страх проспать  стал  наказанием. И  сны
роились под стать: то  опаздывал  на  поезд, то кто-то гнался  за ним, то от
кого-то он убегал... Нервные сторожевые сны. Выматывающие.

x x x
     Нифонтов  бредет  по  длинному  детсадовскому  коридору,  сквозь  левую
стеклянную стену сочится сумеречный утренний  свет,  иногда он оступается на
вялых  ногах, сбивая в складки ковровую красную дорожку. Пустое здание гулко
отзывается перезвонами и перестуками на гуляющий снаружи холодный ветер. Ему
странны  эти пустота  и гулкость, странны словно наклонившиеся  над  детским
садом  тесно окружившие  его жилые дома с тускло поблескивающими  окнами,  в
которых темень. Все он здесь  уже  знает до мелочей, каждый закуток. Странны
аккуратно застеленные и заправленные нянечками детские кроватки, рассаженные
вдоль  стены  неподвижные  куклы, с руками и без,  уставившиеся прямо  перед
собой синими плоскими глазами, груды кубиков, разноцветные  мячи, игрушечные
машины и  коробки с играми.  Без беготни и  криков ребятни, без шума и гама,
без белых нянечкиных халатов, которые  висят возле  двери в  каждую  группу,
здесь  все  странно.  Даже  он сам,  непонятно каким образом  и  зачем здесь
очутившийся. Он присаживается на  детский шаткий стульчик,  втискивая колени
под  низенький  столик, мальчик Сева  Нифонтов,  ешь кашку,  кашка  вкусная,
будешь хорошо кушать,  станешь большим и сильным, ты  опять  последний, Сева
Нифонтов,  смотри  в тарелку,  а  не глазей  по  сторонам, иначе  никогда не
станешь большим и сильным, и каша остынет,  совсем невкусная будет. Нифонтов
катит  погромыхивающий  разболтанным   кузовом  грузовичок,   крутит   ручку
шарманки, щелкает курком пистолета. Все это уже  было. Если поднапрячься, он
кое-что может вспомнить - и грузовичок,  и шарманку, и пистолет, почти точно
такой же, серный запах пистон, и почти  точно такой же волчок, разноцветный,
крутится,  крутится, крутится, постепенно  замедляя обороты, наконец  падает
набок, откатывается в  сторону и  замирает. Нифонтов  сидит  на линолеуме  и
смотрит на  произведенный  им  переполох,  на  разбросанные игрушки.  Плохой
мальчик Сева Нифонтов, шкодник, сейчас же  собери и положи на место, сколько
раз тебе говорить!  Он включает телевизор,  а  там белесое пятно и  писк, он
выдергивает штепсель из розетки. Все, все  странно. Промежуток между жизнью.
Его  тоже  выдернули  и  отключили.  Жизнь  -  там, за стенами,  а  здесь  -
промежуток, пауза.  Он выглядывает  из  нее,  из  паузы, и  вдруг  видит все
застывшим,  остановившимся,   немотным.  Лист  на  кровле  шуршит,  осенний,
случайный. Он проходит к окну, прижимается лбом и смотрит, смотрит...

2

     Сначала Нифонтов не понимал, зачем еще сторожа, если в саду есть ночные
группы.  Запереться и  все,  а в случае чего  сразу звонить  в милицию.  Или
сигнализацию провести.  А  мы боимся,  объяснила ему  Инна,  одна из  ночных
нянечек, с которой даже как бы подружился. Мы боимся одни, без мужчины. Хоть
и заперто, а  все равно страшновато,  здание немаленькое, то там хлопнет, то
здесь задребезжит - так и кажется, что кто-то лезет. Мало ли хулиганья?
     Что кажется, это точно. Сколько раз приходилось выбираться из нагретого
спального мешка и плестись в другой конец здания,  туда, где грохотнуло,  то
ли ветер,  то ли  еще что,  - подскакивал,  вслушивался напряженно.  Хотя  и
убеждал себя: ну кому надо - ночью, в детский сад? Что здесь возьмешь (если,
конечно, не знать про японский телевизор в директорском кабинете)? Плюшевого
мишку,  залоснившегося от детских объятий?  Впрочем, женщин тоже  можно было
понять: а вдруг? Возьмут-не возьмут, а напугать могут.
     У Инны худенькое, узкое, милое личико, слегка подпорченное приплюснутым
носом (в детстве упала и  сломала), зато удивительной прозрачности и чистоты
глаза,  какой-то необыкновенной  голубизны.  Уложив  своих  подопечных,  она
иногда   заходит   к  студенту  в   кухонный  предбанник  или  в   спортзал,
присаживается  рядом,  и  они  разговаривают.  Инна учится  в педагогическом
училище, а хочет и дальше, в институт.  Сынишка ее ходит в дневную группу, а
когда она дежурит, то и в  ночную. Инна старается его не выделять из других,
здесь он на общих основаниях. Все прочее - дома. У нее система и принцип, от
которых она старается не отступать.
     К студенту  у  Инны  явный интерес, она,  впрочем,  и  не скрывает его,
ничего особенного, ее многое  интересует:  политика, литература, компьютеры,
системы воспитания, восточная медицина, семейное  положение Аллы Пугачевой и
комета  Галлея... Судя по всему, она полагает, что Нифонтов кое в чем  может
просветить ее,  ответить  на некоторые  вопросы, которых  у нее множество. С
одной стороны, студенту приятно и лестно  ее внимание,  как  и  убежденность
Инны  в  его  эрудиции. А  с другой...  С  другой, он  теряется.  Широта  ее
любознательности ему не по плечу. Не тянет Нифонтов, да  и ей -  взглядывает
несколько свысока - зачем?
     Смущает  его и доверие Инны, неведомо чем заслуженное.  Кажется, он уже
все про  нее знает, или  почти все - что воронежская, после  восьмого класса
сорвалась в  Москву,  разлад с родителями,  которым  она, по  ее  признанию,
только нервы трепала, с ними еще сестра младшая, любимая, пусть они с нею, а
в  Москве сначала в стройконторе по лимиту,  в общаге жила,  замуж вышла  за
москвича,  там  же,  на  строительстве  и  познакомилась,  но  также  быстро
развелась, не сошлись характерами. Это  она  с  виду мягкая, а на самом деле
характер у  нее  ой-ой. Нелегко  с ней. Да  и муж оказался не тем человеком,
каким  показался. Ничего, она и  сама справится, не очень ей нужно.  И  сына
сама воспитает, хотя, конечно, без отца ему тоже не сладко, все понятно.
     Такая решительная. И твердость в ней  чувствовалась, даже сила: захочет
- сделает.  "У меня ребенок", - самый веский аргумент,  который она время от
времени выкладывала как нечто неопровержимое и безусловное. Да и  на кого ей
было еще рассчитывать, как не на себя?
     Естественно, директриса ее такую быстро расчухала: безотказная, хотя  и
с характером. За любую работу бралась почти с энтузиазмом, бурлила и кипела,
добросовестности  не занимать, потому  если заменить кого,  выйти не  в свою
смену, еще что-то, ответственное -  сразу Инна. Энергичная, сообразительная,
рукастая.  Все делала  грамотно и четко. И  соглашалась вовсе не потому, что
считала  себя облагодетельствованной,  на что  всячески напирала  директриса
(как  же,  для  матери-одиночки  такое  место просто  клад: ребенок устроен,
возможность  учиться,  работа  по  специальности,  со  временем,   может,  и
квартира,  не говоря уже о премиях  и прочем, - и не облагодетельствована?).
Просто не умела  отказывать. Характер характером, а тут - слабина. К тому же
благодетельницу  свою  не жаловала, как  и  Анна  Ивановна,  - догадывалась,
шестым  чувством  чуяла,  что  все равно  для  той  -  лимита,  девчонка  из
провинции, грех не поездить.
     Стойкая  она  была, Инна,  с  бледно-голубыми,  удивительными  глазами,
словно только что умытыми. Два озерца. Но иногда хотелось почему-то пожалеть
ее,  даже приласкать,  то ли отцовское,  то ли  братское. Одна ведь,  никого
больше в городе.  Особенно  когда задумывалась - личико детским становилось,
грустное, нижняя губа смешно оттопыривалась. Девчонка.
     Такого рода чувства, лучше было держать при себе, не выказывать, - Инна
сразу напрягалась, суровела: чего это вдруг? Она не давала повода.  Не надо,
все  у нее в полном порядке, жизнь удалась, а на разную  ерунду она внимания
не обращает и никому не советует. Если научиться, не жизнь будет, а сплошной
праздник. И вообще, не хватало еще, чтобы  студент ее  жалел, похоже, он сам
на ее взгляд был достоин жалости.
     Вдруг выяснилось,  что Инна его тоже  жалела или что-то в этом  роде, -
вдруг  взялась подкармливать,