,  про настроения
молодежи или что... Виталий вспоминал эти вечера, как самое светлое в жизни,
Ларин  дружески  похлопывал по плечу  тяжелой, сильной рукой, так  ведь и не
подумаешь  - с первого  взгляда даже  щуплым мог показаться: ничего, они еще
заживут,  они еще увидят их  городок  в расцвете  и славе,  Москва им  будет
завидовать,  учиться  у них  будут, молодежь  начнет к  ним стекаться,  люди
хорошие,  которым  дорога  культура, которые понимают,  что без красоты, без
истории  человек - он что? Да ничто, пустое место, болотная топь с ядовитыми
испарениями!..
     Виталий  радостно кивал: конечно,  поедут, людям этого, как воздуха  не
хватает,  он  даже  среди своих  знакомых ребят видит, только  если  б еще с
жильем получше, а то вон они с матерью который год на очереди, скоро потолок
обвалится. Да разве они только?
     Он им верил, этим людям, -  Ларину, Серебрянникову, отцу Александру, да
и  как  было  не  верить, и не  потому, что  их знал  весь  город,  на улице
здоровались  или  раскланивались, спешили  пожать руку, провожали глазами...
Виталий же, без всякого преувеличения, знал их лучше, он был д о п у- щ е н,
п  о с  в я  щ  е  н, можно сказать, иногда  даже какая-то  особая  гордость
закипала: вот он с кем...
     Кому и верить, если не им?
     Ну,  а  когда заварилась вся эта  каша с  полигоном, тут  он уже просто
необходим  стал  - сбегать, отнести,  передать,  отстукать  на  машинке  или
плакатным пером  написать  объявление, тут они были  без него  как без  рук.
Секретарь, связной, посыльный, на  все  руки мастер и на все согласен, ни от
чего не  отказывался...  Двушек наменял полный карман и  каждый  час  звонил
Ларину из автоматов, не нужен ли? Не надо ли помочь? Горел, и если бы не эта
проклятая болезнь...
     Может, он  свалился от  этого  -  от переживаний.  Врач,  между прочим,
считал, что у  него действительно  нервное, хотя  началось  с  обыкновенного
гриппа:  горло, насморк, он даже внимания  не обратил -  до  того ли,  когда
такие  события разворачиваются?  А  потом  вдруг пошло-поехало - целый месяц
провалялся,  хотели даже в больницу забрать, но они с матерью сразу  решили,
что ничего, сами справятся, ну ее, больницу, хотя Ларин предлагал к себе...
     И вот за месяц столько перемен: Ларин уезжал.
     - Да, я понимаю, что это не самый лучший выход, - быстро говорил Ларин,
- но так  уж совпало, да и не каждый день такие предложения делаются, может,
больше и не предложили бы, откажись я сейчас. Большой институт, больница при
нем, отличная  экспериментальная  база...  Многое можно  сделать, пока  силы
есть. Все-таки, пойми меня правильно, я врач, это мое непосредственное дело,
да и Бог вроде  бы способностями не обделил,  значит, нужно соответствовать.
Нужно дело делать, а там, в Москве, согласись,  возможностей гораздо больше.
Да  и для нашего городка я там, может, больше  полезен, чем здесь.  Все-таки
поближе к...
     -  Честно  говоря, все это несколько неожиданно, - промолвил Виталий, -
как обухом по голове. Чего-чего, а этого я не ждал...
     - Должен  тебе  признаться,  что  я  и  сам не  ждал, -  Ларин  вскинул
сумрачное лицо, - но  думаю, что все-таки поступаю правильно, каждый  должен
осуществить  то, что  ему  назначено,  а  здесь, что  ни говори,  провинция,
потолок, не прыгнешь,  а сил уходит на какой-нибудь  пустяк,  чтобы пробить,
уйма,  сам знаешь. - И вдруг доверительно понизил голос: - Слушай,  я и тебе
советую: уезжай! Это потерянный  город. Полигон все отравит, все! Если бы не
дети, я бы, может, и  подумал, но детей жалко,  понимаешь?  У них  ведь тоже
будут дети, а вся эта гадость страшно бьет по генам  - это я тебе говорю. Не
хочу, чтобы  дети моих детей были  мутантами.  Не хочу! И вообще неизвестно,
что там будут уничтожать. Начнется - потом поздно будет.
     Виталий медленно поднял глаза на Ларина.
     -  Но  ведь  еще  ничего  не  решено,  еще  есть  возможность  все-таки
остановить строительство.
     - Ты в самом деле так считаешь? - вяло спросил Ларин.
     - Но  ведь и вы совсем недавно думали также.  Вы же сами  говорили, что
нужно  бороться до конца,  всеми средствами. - От волнения Виталий даже стал
заикаться. - И люди  вам поверили, пошли за  вами, неужели все это напрасно?
Все зря?
     Ларин пожал плечами.
     - Я действительно  говорил. И  я  верил. Но сколько  с  тех пор  прошло
времени? Пять  месяцев, - он повысил голос, - пять месяцев, почти полгода! И
что? Мы даже не  сумели узнать, к т о строит этот полигон.  Мы ровным счетом
ничего не узнали, разве не так? Ни  одного внятного, честного  ответа. Хотя,
казалось бы, какие мощные силы подключили, даже телевидение!..
     - Но...
     - Дай мне договорить, пожалуйста,  -  раздраженно  оборвал Ларин.  - Ты
лично  отправлял  письма  в  центральные  газеты.   Ты  получил  хоть   один
вразумительный  ответ?  Мы  с  Серебрянниковым  и Седовым  ездили в  Москву,
отвезли  бумаги,  встречались с  разными важными людьми - и что,  что-нибудь
сдвинулось?   Может,   только  хуже   стало   -  уже   дорогу  прокладывают,
заторопились. Нет, - Ларин покачал головой, - мертвое дело.
     - Нет, не мертвое! -  неожиданно зло сказал Виталий.  -  Не мертвое! Мы
будем бороться, протестовать...
     -  Ну хорошо, - нахмурился Ларин, - вот мы  напечатали статейку в нашей
прогрессивной "Заре". Опять же - что? Корреспондентов, которые написали, под
угрозой увольнения  заставили  дать опровержение да еще сопроводили его  "от
редакции". Я  не хочу сказать,  что  общественное мнение  изменилось, может,
даже  наоборот,  только укрепилось,  люди  чувствуют,  что готовится  что-то
нехорошее,  но - толку-то? Везде стена. Нет, Вася, дело не только в том, что
нам просто не дадут этого  сделать. Все равно будет так, как они решили, те,
кто  наверху. Может, из нашей  местной власти  тоже кто-то  не хочет, но все
равно против течения не поплывет, знает, чем для  него  это кончится. Плетью
обуха, брат, не перешибешь, старая мудрость. Все равно сделают по-своему.
     - Но это... - Лицо Виталия побагровело. - Это невозможно!
     Ларин горько усмехнулся.
     - Ладно, старина,  не будь таким  уж идеалистом!  Увы, возможно, больше
того, уверяю тебя, так и будет. Конечно, это безумие,  абсурд, преступление,
все правильно, но  именно так и будет, я в этом почти не  сомневаюсь. Мы все
равно проиграем. - Он снова покачал головой,  губы его скривились. - Знаешь,
давай-ка выпьем с  тобой  по  рюмке, давай... -  И полез  в стойку,  вытащил
оттуда бутылка "Кубанской", не начатую даже, сходу свернул ей пробку.
     Но тут же увидел, что Виталий  отрицательно  мотает  головой.  Он мотал
головой, как бычок, которого тянут куда-то, а он упирается передними ногами,
и глаза у него были закрыты.
     - Знаете, кто вы... - тихо и твердо  вдруг выговорил  он. - Знаете? - И
так  же  тихо,  глотая звуки,  словно захлебываясь. -  Вы...  вы  предатель!
Дезертир! - Он помолчал, потом еще тише. - Вас... купили...
     Ларин дернулся, как  от удара,  словно  споткнулся о  что-то невидимое,
глаза сузились, но когда он заговорил, голос был спокоен.
     - Может быть, может быть, ты  и прав.  Все это я и сам себе говорил, ты
что  думаешь?  Я люблю этот  город,  большая часть  жизни  тут прошла,  дети
родились, я многого хотел для него и, не тебе говорить, кое-что сделал. Но я
не  хочу участвовать в этом коллективном  самоубийстве, не хочу, понятно?  А
оно будет, будет, будет, помяни мое слово, ничего вы не сделаете. Эта машина
все равно вас  сомнет. Ты, Виталий, человек молодой, вольный, можешь считать
меня кем угодно, но ты поймешь  меня, когда у тебя  будут собственные  дети.
Так что ничего, как-нибудь  переживу этот грех, выдержу, лишь бы они выросли
здоровыми. И потом, -  он  улыбнулся миролюбиво, - на мне  что, свет  клином
сошелся?  Мало  что  ли в городе людей? Или это только мне  надо?  Боритесь,
собирайте подписи... А вдруг я неправ, вдруг удастся?..

     Значит, Ларин действительно переезжал.
     Виталий ни  за  что  бы  не поверил, не убедись  сам, лично.  Не  увидь
собственными  глазами.  То  ли он еще не совсем  выздоровел,  но  это как-то
странно подействовало на него: словно его выпотрошили, вывернули наизнанку -
так опустошенно и холодно стало внутри. И безразлично.
     Он любил Ларина, восхищался им - с тех самых пор,  как после  школы год
работал в больнице  санитаром. Там  с  ним и познакомился. А сколько раз они
вместе ходили гулять в  монастырь, уже  потом, когда  стали  почти друзьями,
хотя, конечно,  какие они друзья? Ларин  был для него образцом, наставником,
учителем...  Взбирались на смотровую башню, чтобы полюбоваться открывающейся
отсюда  красотой  -  бескрайними,  убегающими  к горизонту  полями,  близкой
голубизной  неба, все как  в сказке,  как  в кино, тишь и покой, золотящиеся
купола церкви,  строгий лик Христа над вратами, и вдруг бухал  колокол, звон
рос, ширился, плыл над их головами,  над городком, над вековой дубравой, над
березовой рощей  - словно  из  иного, неведомого времени, которое таилось во
всем, что их  окружало,  живое, и неожиданно обнаруживалось совсем  близким,
они тоже были в нем. А звон плыл, плыл...
     Даже  и  теперь,  когда  с  Лариным  все  было  ясно,  Виталий  не  мог
примириться - не умещалось  в голове, что возможно вот так, запросто  обречь
целый город, не случайно  же рассказывали,  что японцы,  приехавшие  сюда на
экскурсию,  посмотрели  на свои  радиационные  датчики  и даже  не  захотели
вылезать из автобуса, повернули назад.
     Может, это и были байки, но в них тоже была правда, радиационный фон  в
городе действительно повышен - из-за того самого верчинского захоронения. Не
трудно  было представить, что  означал  построенный  там же,  возле Верчино,
полигон для  сжигания химических отходов. А что там были за  отходы - никто,
естественно,  не знал,  говорили,  что промышленные, а как  на самом деле  -
одному Богу известно.  Ларин и те, кто ездил с ним в Москву, так и не смогли
выяснить, какое ведомство занималось этим:  Минхимпром открещивался, военные
тоже, никто ничего...
     Ларин  был прав:  все  их  обращения,  запросы,  письма  уходили  как в
пустоту, городское начальство  уверяло,  что ничего не  знает, это  не  в их
компетенции,  в Москве тоже  пожимали недоуменно  плечами,  а между  тем уже
прокладывалась дорога, Виталий сам видел - разрыли, песка навезли, гравий...
     Он пытался выяснить у водителя бульдозера - хоть что-нибудь,  и у ребят
в гимнастерках, стройбатовцев, умолял, хотите, говорил, на колени перед вами
встану, а те  глядели как на  умалишенного:  сказано же, им не  докладывают,
наряд выписали, а их дело лопата... Можно  было догадаться, что раз стройбат
- значит,  все-таки  военные,  ну  а  дальше?  А  дальше все  снова тонуло в
неизвестности,  хоть плачь!  Если военные,  то еще хуже,  еще  безнадежней -
непонятно, на кого жаловаться, к кому обращаться,  - здесь все было глухо. И
тут Ларин оказывался прав: стена!
     Да, полигон действительно намечался - в этом не было никаких  сомнений.
Виталий  по  заросшему  травой  проселку,  который  со  временем должен  был
покрыться  асфальтом  или  бетоном,  добрел  до того  места,  где  путь  ему
преградили наглухо закупоренные  металлические ворота  и  задраенная  будка,
пока необитаемая, зеленая, с небольшим забранным изнутри  решеткой окном. От
них в обе стороны уходил забор, метра под два, из колючей проволоки.
     Полигона еще не было, но колючка уже была, и ворота, и будка -  значит,
у  кого-то  на карте он уже существовал,  почти реальный или  уже,  дело  за
немногим, если и дорогу строят. Он пошел вдоль колючки, проламываясь  сквозь
кусты, обжигаясь крапивой, и брел так довольно  долго, все больше проникаясь
тоскливым чувством безнадежности.
     Вдруг   вспомнилось:   Ларин   обмолвился,  что  их   городок   уже  не
обменивается. То есть обменять квартиру отсюда  на какое-то другое более или
менее  приличное место  почти невозможно  - каким-то образом  всем уже  было
известно про  полигон, может,  даже из-за  их выступлений и обращений, из-за
шума,  который они подняли, и те,  кто хотел или кому  нужно  было жить в их
городке,  все-таки  недальнее  Подмосковье,  столица  всего  в  восьмидесяти
километрах,  полтора часа на электричке,  - те уже не хотят,  выбирают  себе
другое место жительства.
     Может, это и было начало конца? Но как  же тогда они, те, кто оставался
здесь? Ведь их никто не собирался ни выселять, ни переселять, они будут жить
здесь и медленно умирать,  постепенно отравляясь сжигаемыми отходами или чем
там, их дети будут  рождаться с нарушенным генетическим кодом, а  дети детей
окончательно превратятся в  мутантов,  и  все  будет  происходить  незримо и
неслышно, как теперь.
     А может, они в конце концов и уедут, неизвестно куда, но уедут, и тогда
этот  милый городок, изученный им до самых невзрачных закоулков  и тупичков,
по  пояс  заросших травой, малинником, кустами бузины  или акации, где бегал
еще мальчишкой, играл в казаков-разбойников, этот городок обезлюдеет и будет
медленно разрушаться,  не согреваемый дыханием своих обитателей, в церкви не
будет  служб, померкнет,  потускнеет  позолота  на  куполах,  не  так  давно
восстановленная  именно благодаря стараниям  Ларина, Серебрянникова  и иже с
ними, мертвый будет стоять город, все  еще прекрасный, почти сказочный, но -
мертвый, мертвый! Отравленный, как сказал Ларин.
     Виталий  сидел на своем  любимом месте, рядом с  обрывом, откуда  видно
было полгорода, монастырь,  белые стены словно светились, площадь перед ним,
лепящиеся к  нему  деревянные  домики, блеск воды в  озере,  уже  начинающая
желтеть дубрава, все родное, и люди шли с кошелками по дороге - на рынок, он
тут же  был,  неподалеку, подъезжали машины.  Все  жило так, словно никакого
полигона  не было и в помине,  обычно, буднично, как будто  городу ничего не
угрожало. Абсолютно ничего!
     И вправду трудно, почти невозможно было поверить.
     А ведь  казалось,  расшевелили  людей,  - ходили,  объясняли,  собирали
подписи.  Сначала  на них  смотрели как  на  провокаторов,  выслушивали,  но
подписи   ставить   отказывались:  вы,  дескать,   люди  известные,   вот  и
подписывайте, а  мы  - маленькие, что  толку от наших подписей, никто с нами
считаться не будет, зачем это надо?
     Только   после   нескольких   митингов,   где   и  Ларин  выступал,   и
Серебрянников, и Шлыков,  известный журналист из  Москвы,  знакомый  Ларина,
специалист по экологическим проблемам, председатель какой-то  там ассоциации
или комитета,  только тогда  начали понимать,  что  все достаточно серьезно,
даже очень.  Но ведь все равно не смогли, больше пяти месяцев прошло,  можно
сказать, промелькнуло, а они так и не сдвинулись с мертвой  точки... Все еще
только начиналось, но  уже как  будто и кончилось  -  такое  было  ощущение.
Жутковато становилось...
     Но Ларин! При мысли о Ларине Виталий уже чувствовал не растерянность, а
поднимающуюся волну гнева.  Почти ненавидел его. Как  тот  мог? Ведь понимал
же, умный человек, что  значило его, лично  его участие  в борьбе. Предал их
всех, отрекся от города, бросил на произвол судьбы - кто бы подумал?!
     Спички ломались, когда зажигал очередную  сигарету. Иуда, вот  кто  был
Ларин, самый настоящий, он все испортил!
     Это было  как наваждение. Он видел, как ветер колышет траву за  колючей
проволокой, и  словно  оттуда донесся  до  него пронзительный  росный запах,
какой бывает только  ранним  утром. Как же одуряюще пахла эта порыжевшая  на
солнце трава!
     Нет, нужно было что-то  делать, нельзя уступать! Виталий  вскочил,  еще
раз  окинул  взглядом  предвечернюю  красоту  городка,  ставшего частью  его
самого,  напряженно, словно в последний раз, как  будто кто-то прямо  сейчас
мог отнять ее у не-го, - запомнить! Надолго,  навсегда, чтобы  т а,  другая,
тоже  порыжевшая трава с похожим  дурманящим запахом, который  он только что
так остро ощутил, не оттеснила, не закрыла, - запомнить!
     Конечно,  Виталий  понимал, что  Серебрянников не  Ларин,  у того  были
мозги, ум, а Игорь Петрович - прекрасный человек, замечательный художник, но
для  борьбы этого было мало. Тут необходимо было, чтобы человек разбирался в
системе, знал ходы  и  выходы, тактик, стратег, как Ларин.  А Игорь Петрович
легко воспламенялся,  мог наговорить резкостей,  что иногда  только портило.
Слишком прямолинеен, прямодушен, резал правду-матку в глаза...
     И еще эта серебрянниковская идея, не насчет спасения  города, а вообще,
они с  отцом Александром спорили, и хотя  оба были глубоко верующими людьми,
священник идею Игоря Петровича не  принимал, говорил, что это вредная ересь.
Идея же состояла в том,  что мир теперь - именно  мир, ни больше  ни меньше,
город их тут не при чем  - может  спасти только жертва, какая-то  немыслимая
жертва, которая должна быть принесена.
     Вернее, он  считал, что мир может  спасти какое-то неведомое  действие,
может  быть,  поступок,  который  и  искупит грехи  человечества,  как когда
распятие Христа. Пока  это  действие - загадка, которая задана человечеству,
но  когда-то  она будет  разгадана  -  и  тогда  произойдет  самое  главное,
самое-самое, к чему человечество шло с такими страшными муками. Тогда-то все
сразу  и  разрешится.  По  словам Серебрянникова, времени до  этого  момента
оставалось совсем немного, он был убежден, то есть они уже  физически жили в
этом времени, сроки подошли, но критической точки еще не достигли.
     Почему, говорил Игорь Петрович, почему люди все чаще вспоминают о конце
света? Потому что они чувствуют, что момент  близок, но они не понимают, что
близок не конец света, а именно момент последнего Действия. Свершения.
     Ларин,  тот  в богословских  спорах Серебрянникова  и  отца  Александра
участия  не  принимал,  он  вообще  скептически  относился  к   идеям  Игоря
Петровича, но зато  чрезвычайно ценил его как художника, говорил, что таких,
как Серебрянников,  в стране раз,  два и обчелся. Что придет время, когда  о
нем заговорят во всем  мире, а они будут гордиться, что знали его достаточно
близко.
     Сам  Серебрянников к  своему творчеству  относился легкомысленно, в том
смысле,  что раздаривал  не  только эскизы, но  и картины  направо-налево, -
бывало, что оставался  ни с чем,  так что даже  показать нечего, когда вдруг
кто-нибудь наведывался. Ничего готового.
     Ларин,  у которого  набралась целая коллекция,  довольно  внушительная,
серебрянниковских  работ, подаренных тем или купленных, ругал Игоря, что тот
совершает безрассудство,  что  нельзя так со своими  работами, по-настоящему
сердился, а однажды они даже всерьез поссорились. Но обычно Серебрянников на
упреки Ларина, которого, кстати,  в этом поддерживал отец  Александр,  на их
упреки  только  ухмылялся  в  бороду и,  смущенно  покашливая, отвечал,  что
уповает  на Провидение,  и если в  его мазне есть что-то, то Кто дал,  Тот и
сохранит.
     Виталий  любил Игоря Петровича не  меньше, чем Ларина, просто Ларин был
ему понятней и потому ближе, все-таки и он тоже имел отношение к медицине, а
серебрянниковский дар  витал  где-то  в  горних  высях  - не дотянуться. Ему
нравилось наблюдать, сидя где-нибудь в  уголке его мастерской, как тот пишет
свои картины, как расхаживает  вокруг  мольберта, мыча что-то  неразборчивое
под  нос  или  раскуривая  свою  знаменитую  боцманскую трубку,  а  то вдруг
замирает  и  с тихой потусторонней  улыбкой  смотрит, смотрит,  вглядывается
туда, в холст, а может, за него,  а скорей всего - в себя. В то,  что только
он один и может видеть.
     Сейчас же  Серебрянников нужен был Виталию от  отчаяния. Он должен был,
не мог  не знать,  что Ларин уезжает и что... дорогу  начали строить. Что он
думал обо  всем  этом - вот что нужно было срочно узнать Виталию.  Может,  у
того имелось, что сообщить ему, обнадеживающее,  ради  чего он