да для Бори это
был выход.
     Отсрочка.
     Тогда,  выручив   рыжего   Борю,   Сергей  остро,   даже   с  некоторым
самодовольством,  почувствовал:  он -  свой.  С ним  считаются. Это было  не
просто приятно, а  еще и  поднимало в собственных  глазах.  И  еще появилось
ощущение  безопасности,  надежности  что  ли, тоже  гревшее,  -  он  на этом
ощущении притормозил, задержался и еще некоторое время лелеял.
     Впрочем, было и теплое  чувство к рыжему Боре, непонятно  почему: то ли
потому, что он такой беззащитный, то ли что благодаря ему Сергей стал как-то
иначе себя ощущать. По-другому.
     Но не только поэтому, наверно, помнился тот случай. Кажется, после него
в Сергее и расщепилось: свой-то свой,  но уже  и чужой. Просто чужой. Тогда,
или чуть  позже,  или у  него  так связалось,  а на  самом  деле  совершенно
безотносительно к тому случаю, он словно выпал  - птенец из  гнезда.  Что-то
похожее  на  скуку  в  нем  возникло. Он вдруг стал  видеть как  бы  издали,
отстраненно  - и двор, и шарагу, и всю эту мышиную возню, которая еще совсем
недавно казалась необходимой.
     Но оттого, что так  себя ощутил, хорошо  ему отнюдь не стало. Напротив,
стало пусто и голо, и место, где он теперь находился, было им еще не обжито,
и здесь он тоже не чувствовал себя в своей тарелке. В общем, не так.
     С Витькой было  проще. Тот катился и катился  себе, как колобок. Или  -
как  бильярдный шар, пущенный неумелой, но  крепкой  рукой, и  другие  шары,
сталкиваясь с ним, с треском разлетались в разные стороны.
     Рядом с ним, который был свой и в шараге, и в школе,  и вообще в жизни,
Сергей  ощущал себя чуть ли ни рыжим  Борей,  даже по лестнице спускавшимся,
притиснувшись спиной к стене, словно  норовя  вжаться  в  нее. Раствориться.
Исчезнуть. Что ему была музыка?..
     Чем ощутимей была отстраненность, тем  нужнее становился Витек, живчик,
юла, если  и  комплексовавший, то только  разве из-за  малого своего  роста.
Может, потому и агрессивный, что постоянно самоутверждался. Выше становился.
Но это мог быть и  характер  - энергия в нем бурлила, как  вода  в  чайнике,
прорываясь сквозь любую запруду. И его, Сергея, тоже захватывала.
     Однажды Витек  позвал к себе: покажу что, ты такого в жизни не видел...
И действительно,  не видел. В комнате,  где жил Витек с матерью, под  столом
стояла фляга, в какие на  фермах молоко разливают,  литров на двадцать, если
не больше, и в ней - угадай  что? - доверху прозрачная жид-кость. Ни  за что
не   угадаешь:   водка!   Оказалось,   приготовлено   к  свадьбе   какого-то
родственника.
     Заговорщицки  подмигнув, Витек  достал  из  буфета  маленькие  граненые
стаканчики и, зачерпнув из  фляги  чашкой, наполнил их. И сразу долил воды -
до прежнего  уровня, чтобы,  как он  наставительно пояснил,  комар  носа  не
подточил. Доливать пришлось  еще два раза, а потом до ночи шлялись в обнимку
по каким-то дворам, чрезмерно пошатываясь и объясняясь в любви друг к другу.
     Еще курили на скамейке в скверике.  Еще  Витек приставал  к  незнакомым
пацанам, все  выяснял,  знают ли  те Костю Рябого, лучшего его друга, короля
Раменок.  То ли он денег с  них требовал, то  ли  просто  куражился.  Пацаны
никакого  Костю  Рябого не знали, даже не  слышали, что Витька, естественно,
возмущало, и он,  теребя одного за ворот и подсовывая маленький кулачок тому
под скулу, шипел гневное и угрожающее.
     Сергей столбом  стоял в стороне, испытывая явную неловкость. Задираться
к кому бы то ни  было совершенно не  вдохновляло.  Еще сигарету стрельнуть -
куда ни  шло,  а так... И к нему,  бывало,  тоже  приставали, особенно когда
помладше был, подвалят двое или трое - противно и унизительно. Без разбитого
носа или  синяка  под  глазом,  если  не  удавалось вырваться и  убежать, не
обходилось. А теперь вот сам...
     Может, потому и стал оттаскивать Витька за руку. Только где  там: даром
что маленький, а  -  как  клещ,  схватил паренька за грудки  - не ото-рвать.
Главное,  непонятно,  чего  хочет.  Упорно  так  нарывался  и  наверняка  бы
нарвался, да пацаны терпеливые попались, не хотели связываться. Или Витек их
просто ошеломил, на шарапа взял.  Артист! Знал, когда руками махать, а когда
тихо так, вкрадчиво, пришепетывая по-блатному сквозь зубы, с присвистом...
     Действовало.
     С той свадьбишной флягой было связано и еще одно, тайное, о котором  бы
забыть  - да не  забывалось.  Накатывало  темной  душной волной, волнение  и
омерзение одновременно. Через два  или  три  дня это произошло после  первой
пробы. Фляга еще  стояла на месте, и  они,  снова завалившись после  школы к
Витьку,  решили перекусить, ну и, как  положено  настоящим  мужчинам,  перед
обедом клюкнули,  заев  вкуснющим  борщом,  который  оставила  Витьку  мать.
Сначала по чуть-чуть, потом добавили. В общем, хорошо им было.
     Когда  же  стало  особенно  хорошо,  Витек вдруг  посмотрел  на  Сергея
странными  такими,  лихими  глазами: никому  не  скажешь?  Не  протрепешься?
Жарким, словно накаляясь изнутри, шепотом. Сергей только плечами повел.
     Витек смотрел не моргая: нет, правда? Они вместе могут пойти,  может, у
нее подружка есть, а то и  без подружки обойдемся. Точно, она девка хорошая,
что надо, частил Витек, торопливо ставя на место  вымытые тарелки (чтоб мать
не орала), она в ПТУ учится, все путем будет, не дрейфь...
     Он уже заливал в извлеченную откуда-то пивную бутылку водку  из все той
же фляги  (для  нее, не  понял,  что ли?), капая  на стол, потом  воткнул  в
горлышко  деревянную  пробку,   притиснул  для  надежности,  вытер  стол   и
восстановил водой уровень. Хоть и был под парами, а ничего не упустил.
     Сергей,  сам уже  расплываясь, удивлялся дальним краем сознания:  какой
хозяйственный! Но его тут же  смывало - в кипящее, горячее, жгущее, словно у
него внезапно начался жар, под рубашкой взмокло, да и дрожь противная, жарко
и холодно одновременно. Боялся, что Витек заметит.
     Почему бы и не пойти? А куда они пойдут, куда? Ладно, отмахнулся Витек,
явно почувствовав свое превосходство, куда пойдут - туда и пойдут. И  вид  у
него был какой-то преувеличенно  серьезный, с таким видом не шутят:  куда-то
он и вправду собирался вести Сергея.
     Слишком  просто   и   легко,  однако,   все  получалось,  почти  как  в
обстоятельных  повествованиях  старших  парней,  которыми  заслушивались  по
вечерам,  зажав  в  кулаке чинарик, закашливаясь от едкого дыма.  Впрочем, и
тогда казалось не  слишком правдоподобно. Однако если и не совсем правда, не
полностью,  то и  немногого  было достаточно,  чтобы  внутри все обмирало, а
сердце колотилось чуть ли не в горле.
     Так и теперь.  Может, это и было  просто, но не так, наверно,  а иначе,
потому  что  т  а  к  невозможно.  Как  стакан воды выпить.  Будто  не  было
томительных, душных, изматывающих,  тревожных снов, где одно прикосновение -
все равно  что прыжок через  пропасть. Да  и диковатые глаза  Витька,  когда
спросил, не о том же говорили?
     Впрочем, они уже куда-то шли, шли,  но Сергея как  бы одновременно и не
было. Почти спокойно ему было, словно это не он шел, а кто-то  другой. Хорош
он уже, похоже, был  - доконала-таки его эта  фляга, тоже  теперь казавшаяся
откуда-то из другого мира.
     Сон продолжался. Он и  смотрел его,  как  сон,  сознавая,  что  в любое
мгновение успеет проснуться, вынырнуть.
     Самое удивительное,  что  эта Валя, про которую  говорил Витек, реально
существовала,  пусть и  во сне,  -  сначала  в  прихожей, потом в  такой  же
полутемной комнате, показавшейся очень тесной, с  настороженной  улыбкой  на
пухлых  бледных  губах,  с  разбросанными по плечам  и по  лицу волосами,  в
домашнем  легком халатике, то ли  девочка, то  ли девушка или  даже,  может,
женщина, даже, может, и ничего, в полумраке...
     И выпила она свою  рюмку, налитую Витьком из принесенной бутылки, лихо,
даже не поморщившись, а  вот Сергей закашлялся, поперхнувшись, и Витек долго
и сильно колошматил его  по спине кулаком,  приводя  в нормальное состояние.
Валя же  весело хохотала  и помогала Витьку,  они все хохотали, почему-то им
жутко смешно было, так смешно, что не остановиться.
     Преград  не  было. Вернее, они одна за другой исчезали, растворялись  в
полумраке тесной комнатки: шкаф, стол,  пара стульев, кровать, занавески  на
окнах,  колышущиеся почему-то, несмотря  на закрытую форточку.  Сергею душно
было,  И  кожа белела  так  близко,  что  оторопь брала, все  было близко  -
закрытые глаза,  синеватые,  бледные  веки,  вздернутые коленки,  невнятный,
прерывистый, расплывающийся,  как и  все остальное,  шепот... Он  это  видел
вплотную, но опять же как бы и издали, сквозь туманную пелену.
     Потом ему было плохо, как, пожалуй, никогда не было. Почему-то он сидел
на  корточках, прислонившись спиной к  холодной стене. Вывернутый наизнанку.
Тошнота подкатывала к горлу  и было больно, но  он не мог понять где и  даже
почему-то рад был этой неизвестно откуда  возникавшей  боли.  Еще он помнил,
что его погладили по волосам, почти неощутимо, но это совсем уж было лишнее,
ни к чему...
     Больше  Сергей  той  фляги  не  видел  (к  субботе,  когда  должна была
состояться  свадьба  родственника, ее собирались  увезти),  да  и вообще  он
больше у Витька с того раза не  был, хотя они по-прежнему как  бы оставались
приятелями. Витек  про  Валю тоже молчал, будто ничего не  было (может,  и в
самом  деле?),  но молчал  вызывающе, давая понять,  что было и что  он  все
помнит. Он иногда и поглядывал  так на Сергея - намекая, что между ними есть
нечто, только им известное.
     А потом они  почти  одновременно переехали из их старого, поставленного
на "капиталку"  дома в новый район, и снова оказались соседями, только через
улицу. И в школу пошли в  одну, в  один и тот же  класс,  радуясь, что не по
одному.  Что ни  говори,  а вдвоем веселее, тем более  среди  незнакомых. Ко
всему нужно было снова привыкать - к ребятам, к учителям... Заново врастать.
     Сергея  это  тяготило.  За  прошедшее  после переезда  лето  он  сильно
изменился  -  более   замкнутым  стал,  молчаливым,  резкость  вдруг  в  нем
появилась, нетерпимость. Он сам чувствовал.
     Переезд  в новый  район  и  в  новый дом,  где у него теперь была  своя
отдельная  крохотная комнатка, в которой  он  мог устраиваться так, как  ему
заблагорассудится, тоже подействовал: было решено ко всему  новому и другому
прибавить еще самую малость - новую жизнь. Совсем-совсем новую. Он и в новую
школу шел с этим чувством, тревожно-праздничным.
     Шли  вместе с Витьком, но  Сергей  тем не менее  отдельно.  Витек  тоже
волновался -  дергался, хохмил без передыху,  суетился, все  пытаясь вывести
Сергея  из его  сосредоточенности и  отдельности. Неуютно ему, похоже, было.
Двор вспоминал и старую  школу, разные случаи,  с  его,  разумеется, главным
участием, о которых Сергей, может, и знал, да забыл.
     Раздражал его Витек. Мешал, как ни странно. Не столько даже, может, ему
самому,  сколько  той начинавшейся  новой жизни, на  которую  он настроился.
Сбивал. И чем больше мельтешил Витек, таща за собой все то, прежнее,  как бы
нечистое, тем глубже уходил в себя, отрешенней становился Сергей.
     А через неделю Витек и в новой  школе был своим - носился по коридорам,
задирался,  пугая  пацанов  раменской  шарагой,  завязывал связи,  с  кем-то
корешился  из  местных заводил, обделывал  по  углам какие-то  свои делишки,
притаскивая  что-то  в  старом  облезлом  портфеле,   одним  словом,   снова
чувствовал себя как рыба в воде. Не хуже, чем в старой школе.
     Не  хуже, но все-таки  не  так. В старой школе его давно знали  и знали
ребят, которые ему покровительствовали, а здесь он был как-никак, даже с его
удивительной способностью к адаптации, новичок. Здесь жили по своим законам,
похожим, но вместе с тем и другим.
     Раза два  или  три  его  публично осадили,  даже приложили как следует.
Потом еще раз, а шараги, которой  он грозился, все не было.  Это  был  почти
крах: сообразили, что Витек блефует.
     Однако  и Витька не  так просто было смутить: он уже  пустил  корешки в
новую почву, а потому, вероятно,  не  терял уверенности, что свое возьмет. И
еще  неизвестно было, как все это  потом  обернется  для  тех,  кто пока  не
обращал  на  него  внимания,  а то  и третировал. Он и Сергея  тянул: кто-то
где-то вечером  собирался,  на чьей-то  квартире, выпивка, то-се,  опять  же
девки классные... А?
     Сергей отнекивался. Был, однако, момент, когда он поддался, согласился,
а  после жалел.  Душная квартира, накурено  так,  что  человеческого лица не
разглядишь, незнакомые  пьяные физиономии,  магнитофон  орет... Витек уже  с
кем-то шушукался, мельтешил, как всегда, разыгрывал какую-то свою, неведомую
Сергею партию,  а тот даже после стакана кислятины  и некоторого размягчения
мозгов  все равно чувствовал  себя  не  в своей тарелке -  скучно ему было и
одиноко, ни танцевать не тянуло, ни вообще... Он и ушел вскоре, еле разыскав
в куче одежек свою куртку.
     Нет, не  нужно  ему было. Не  получалось  контакта.  Отслоилось  в  нем
окончательно, судя по всему, разорвалось, даже и Витек не соединял. Поэтому,
наверное, Сергей и избегал его в последнее время, сторонился, хотя понятно -
не  очень-то разойдешься,  учась  в  одном классе,  сидя можно  сказать,  на
соседних партах. Постепенно их сталкивало, прибивало друг к другу.
     Витек же словно чувствовал: чем больше отрывался Сергей, тем сильнее он
за него цеплялся. Звонил, звал  куда-то  настойчиво, забегал домой, один раз
даже бутылку вина притащил - чего ты киснешь, пошли лучше прошвырнемся...
     Сергей же был тверд: нет и нет! Не хочется! И Витек, посидев  некоторое
время, отчаливал без него, с обиженным, полупрезрительным видом: нет, такого
он и впрямь  не мог понять... Потому  и приглядывался пристально: что бы это
могло значить?
     Ускользал Сергей.
     Как раз к  тому  времени ему попалась  ксерокопия книжки  по йоге  - он
увлекся, день за днем  стал  делать упражнения -  позы,  асаны, на голове по
получасу выстаивал,  волю  закалял... Короче, было  чем  заняться.  Витек же
отвлекал, отрывал. Сергей, бывало, прямо при нем усаживался в позу лотоса, а
взгляд концентрировал  на кончике  носа. Самопогружался.  Медитировал.  Хотя
какая,  к шутам, медитация, если  тут же рядом  Витек,  который сидел себе и
усмехался. Сидел и смотрел. Словно нарочно. Назло.
     Совсем  невыносимо это  становилось.  Мало  ему  было  других  корешей?
Вот-вот: что общего? Родителям Сергей сказал, чтобы не подзывали к телефону.
Нет его дома. И если прийдет - тоже нет. Так нужно.
     Ничего общего - удобная формула.
     Витек  напоминал о той, прежней их жизни, от которой  почему-то остался
мутный осадок. Сергею, как змее в период линьки, мучительно хотелось вылезти
из  старой  шкуры,  которая  никак  пока  не поддавалась,  а новая  под  ней
задыхалась, зудела, просилась на свет, - неприятное, едкое ощущение. Так вот
и Витек,  словно часть  этой самой шкуры, все не отлипал, не сбрасывался. Не
хватало какой-то последней, завершающей точки.
     Все  однако,  шло  именно  к  ней,  -  Сергей  чувствовал. Да  и Витек,
наверное,  тоже,   хотя  и  не  столь  определенно.  Отношения   между  ними
становились  раз  от  разу,  хотя без всякого  видимого  повода,  все  более
натянутыми.
     Сергей  держался  обособленно,  а  если  и общался,  то меньше  всего с
Витьком,  который,  словно  нарочно,  именно  в  это  время крутился  обычно
поблизости,  прямо извивался весь, чтобы просунуться.  Сергей же в ответ,  в
знак протеста против такой назойливости, или даже без знака, отгораживался -
смотрел и  не видел: чувствует же,  что лишний,  зачем лезть? Нельзя же быть
каждой бочке затычкой!
     Если  же Витьку удавалось-таки  влезть, то спокойствие  сохранить  было
трудно: все те  же байки, приевшиеся, про очередную стычку  местной шараги с
ребятами то ли из Пушкина, то ли из Люберец, а мы... а они...  словно он там
был главным действующим лицом. Или про очередной выпивон: снача пивка, потом
винца, - пиво на  вино  - г...,  вино на пиво - просто диво,  ну,  а  потом,
естественно,  по  бабам...  Тоска  смертная:  сколько   можно   об   одном?!
Раздражение вскипало,  начинало душить. И  на лице, наверное, было написано.
Не скроешь.
     Но Витек как будто не замечал, впадая в азарт. Или не мог понять, в чем
дело. Или  делал вид,  что не  понимает и  не  замечает.  Нарочно. Чтобы еще
больше  вывести  из  себя.  Досадить.  Сергей  злился,  в  том  числе  и  на
собственную злость.
     Никак не прорывалось.
     К  той девочке, Гале, с которой он познакомился в театральной студии, в
подвальчике  соседнего дома,  куда  он  забрел почти  случайно,  из  чистого
любопытства, - давно знал, что там студия, но ни разу не заглядывал, - к той
девочке все это, конечно, никакого отношения не имело и иметь не могло.
     Собственно, и девочки-то  не  было,  а был только  голос, удивительный,
совершенно  не  девчоночий, настоящий женский голос -  глубокий,  бархатный,
немного глуховатый, но и  очень сильный. Замечательный  голос. В нем как  бы
прорисовывалось  или,  вернее, прослушивалось еще что-то, завораживающее.  К
самой Гале будто не имеющее отношения.
     Отдельно существовал голос.
     Он ушел тогда, а голос  в нем словно поселился. Остался. И на ближайшую
репетицию  Сергей  снова  пришел,  ради  него.  Не  отпускало. И потом  стал
захаживать, благо совсем рядом.  Ждал ее выхода. Он был даже не  зрителем, а
слушателем. Просто сидел в  заднем ряду маленького  зальчика,  где проходили
репетиции.
     Несколько раз ему предлагали принять участие, но он упорно отказывался:
если можно, он так посидит-посмотрит. Ему  интересно.  Его и не  прогоняли -
ребятам даже льстило, что кто-то в зале смотрит, как они играют.
     Голос же Танин преследовал его и за пределами студии. В школе или дома.
Причем бывало, вдруг  возникала потребность  услышать его въяве,  сравнить с
тем,  что  звучал  внутри,  как бы  убедиться  еще  раз  в  его  реальности.
Вслушаться  в  то тайное, что  звучало,  а может, в  нем  самом,  в  Сергее,
отзываясь на него, - пойди пойми! Он пытался.
     Помог  случай. Пробираясь  как-то по зальчику между стульев, заметил на
одном из них тетрадку,  которую не  раз  видел  в  руках  режиссера  Валерия
Григорьевича,  то  ли  забытую,  то  ли  просто  оставленную.  Наклонившись,
листанул чтобы убедиться, и тут же взгляд поймал список студийцев с адресами
и телефонами. В том числе и Танин. Выхватил и тотчас же запечатлел в памяти,
словно давно  ждал  этого  мгновения. Словно обрел давно желанное, но до тех
пор недоступное. Еще даже не отдавая себе отчет, на что ему? И руки дрожали,
когда прикрыл тетрадку, испуганно оглядываясь по сторонам.
     Вечером того же дня, покружив вокруг телефона,  не выдержал и набрал ее
номер.   И   почти   сразу   же   услышал   голос   -  так  явственно,   так
влекуще-непозволительно-близко,  что,  растерявшись от неожиданности, бросил
трубку, как если бы его могли увидеть или еще каким-нибудь образом узнать  с
того конца провода. Руку отдернул.
     Он еще раз набрал... и снова, услышав, положил. Слишком непривычна была
такая  близость. Слишком оглушающа.  Потом он молчал, прижимая трубку к уху,
но  и Галя молчала, только легкий шорох  дыхания, но он все равно  как будто
слышал. В какое-то мгновение ему вдруг показалось, что и она его тоже слышит
и  даже догадывается, что это он, Сергей, а не кто-нибудь другой, - и больше
в тот вечер не отваживался.
     Теперь он звонил почти каждый день, и  если трубку снимали родители, то
он  либо  называл  какое-нибудь  случайное  имя -  чтобы  позвали, либо клал
трубку.  Если  же подходила Галя,  то молчал,  терпеливо ожидая, когда она в
очередной  раз  спросит: ну что, долго  будем молчать? - даже как  будто  не
очень сердясь, а он словно заглянет в