то  старалась  проскользнуть как
можно  незаметней,   промелькнуть.  Будто  прокрадывалась  -  бочком-бочком,
вполоборота, как тень.
     Ее действительно коснулось.
     Однажды, откуда-то возвращаясь, он заметил ее в их дворовом скверике на
скамейке  - одну. Был осенний,  довольно теплый вечер, темно. Его неожиданно
окликнули  - из этой еще  не совсем  сгустившейся тьмы, пронзенной крошечной
светящейся точкой - горящей сигаретой.
     Девочка курила, неумело, как он отметил потом про себя, не затягиваясь,
а уж что-что, но это им уже было пройдено в дворовой школе: лучше было вовсе
не брать в рот сигарету, чем курить не в затяжку, - засмеют. Он уже прошел -
через кашель,  отвращение, противный  вкус  во  рту, азарт,  головокружения,
тихую   заторможенность,   тревожно-острое  ощущение   вдруг  приблизившейся
взрослости - к равнодушному "не хочу" или "ну ладно, давай"...
     Она окликнула его.
     - Куда  бежишь, маменькин сынок?  - голос у нее был  странный, плывущий
какой-то, растекающийся, словно  бы и  не  ее. - Иди посиди со мной,  малыш,
покурим, - и  смешком, мелко  так,  дробно,  рассыпчато,  хрипловато: -  Или
боишься?
     Так  она  это  сказала,  что  он,   даже   не  собираясь  отвечать  или
останавливаться, зачем это ему надо  было -  связываться с ней, с девчонкой,
которая к тому же еще  и задиралась, очень ему нужно было, он  тем не менее,
растерянно  и  настороженно,  подчинился, что-то  его  подтолкнуло -  то  ли
странность ее клекочущего голоса, то ли?..
     Чего это он должен  был ее бояться? Нисколько он ее не боялся, вот еще,
-  и  что-то  тоскливо, тревожно,  сладко  заныло, зазнобило внутри,  когда,
приблизившись, неожиданно ткнулся взглядом в светлеющие в темноте коленки.
     - Смотри-ка, не боится,  -  ехидно заметила она, когда он  подошел. - А
мне казалось, что ты меня боишься, особенно в подъезде.
     Вот оно что,  вином от нее пахло, точно - вином, знакомый запах. Его не
мог перешибить даже табачный дым, запах агрессии и чего-то непредсказуемого,
что  сразу  же появлялось в старших  ребятах или взрослых мужиках, стоило им
только  выпить. Все  им становилось нипочем, - это  Илья  уже усвоил. В  них
словно действительно бес вселялся, как говорила бабушка, толкал и выталкивал
в конце концов из двора, на простор улицы,  в неизвестность,  и нередко  они
потом возвращались с фингалами под глазами, ссадинами и кровоподтеками, а на
следующий день бывало наведывался участковый, ходил по квартирам.
     Но  и во  дворе  они могли  тоже, и в  подъезде, сколько  раз.  Так ему
впервые засунули  в рот  бычок,  почти возле собственной квартиры, насильно,
обжигая  губы,  на,  покури,  парень, щерясь  хищно в лицо, покури,  обдавая
винным  перегаром, на...  Его чуть не  вытошнило,  а  потом отец  с белым от
ярости  лицом огромными прыжками  гнался по лестнице вниз  за обидчиками, но
так  и не  догнал. Никогда Илья не  видел у отца такого лица -  цвета серого
мела.
     Да, от нее совершенно отчетливо пахло вином, сомнений не было.
     - Закуривай! -  Она  со  смешком  протянула  ему пачку  "Явы" и спички,
коснувшись его руки. Пальцы были теплые, даже горячие, как ему показалось.
     Он принял, но закуривать почему-то не стал.
     - Не хочешь? - хмыкнула она. - Скучный ты какой-то...
     - Ну чего тебе?  - нарочито грубо, даже изменяя голос, чтобы прозвучало
еще грубее, еще более взросло, спросил он.
     - Мне? - вдруг серьезно переспросила она, отворачивая лицо. - Да ничего
мне от  тебя  не  надо, тоже выдумал. Скучно мне, понятно? Она помолчала.  -
Мать с Лилькой очередного жениха потчуют,  а мне скучно. Надоели они  мне со
своими  женихами  -  сил  нет! Противно  все! - непонятно кого имея в  виду,
сказала она, то ли  женихов, то ли мать и  сестру,  то  ли  всех  вместе.  -
Надоели,  ужас!  - и ткнув рукой в скамейку  возле  себя, позвала: -  Садись
посиди, чего зря стоять?
     И снова неведомое заставило его  подчиниться, хоть он  и не хотел вовсе
сидеть.  Весь он  был напряжен, натянут как  струна, готовый в любую секунду
сорваться  и  убежать. Выходило, он  и  впрямь боялся  ее; сигарета  в  руке
смялась,  превратилась в бумажный  комочек,  из которого  сеялись  в  ладонь
табачные крошки.
     Он  не  понимал, зачем тут сидит,  зачем ему  -  рядом с этой странной,
словно бы не в себе девчонкой, как будто чего-то  ждущей от него. И он  тоже
вроде ждал - от себя или от нее, подчиняясь тому самому, неведомому, что уже
подогнало его сюда, к этой скамейке, а теперь вот и усадило.
     - Вот ты мне  скажи, -  хрипло  произнесла  она,  выдыхая дым,  - зачем
пишутся стихи? А?
     Вопрос был настолько  неожиданен, что он невольно повернул к  ней лицо,
пытаясь разглядеть: не  издеваются ли  над  ним? Не смеются ли? Очень похоже
было.
     - Молчишь? - продолжала она. - Сам не знаешь, да? И я не знаю, и никто,
наверно, не знает, даже те, кто их сочиняет. Я почти уверена, что  не знают.
То есть, может,  думают, что знают, а на самом деле... Не бродить, не мять в
кустах  багряных...  Или  -  что  в  имени  тебе моем?  Под  насыпью  во рву
некошеном... Суров  ты  был, ты  в молодые  годы, -  она затихла,  а он  все
соображал, все пытался уяснить, не морочат ли ему голову, ловя в плывущем, с
хрипотцой, голосе насмешливые нотки, и ловил.
     Он больше не сомневался, когда она произнесла последнее, как обухом...:
     -  Двор  мой, двор, вот и ты пожелтел, не шумят больше липы  и клены, -
это она произнесла почти шепотом, он еще подумал, что ослышался, - двор мой,
двор, вот и ты опустел и заснул под дождя перезвоны...
     Он смотрел на нее сквозь будто бы даже поредевшую темноту и видел на ее
лице улыбку. Она улыбалась куда-то мимо него, вытягивая одно за другим такие
непривычные, сквозящие, пробитые  ознобом, беззащитные в своей  отъятости от
него слова:
     - Двор мой,  двор,  ты мне  дорог  сейчас, сколько славных минут  здесь
прошло, - продолжала она, улыбаясь его ошарашенности, - выручал  меня ты  не
раз, - она все точно говорила, - ты свидетель того, что ушло...
     Того или тому? Он ломал голову над этим вопросом, хотя, наверно, это не
имело никакого значения. Можно было и так и эдак, она же сказала: т о г о, а
ему показалось, с чужого голоса, что нужно  - т о м у, правильнее - т о м у,
и вдруг стало  нестерпимо  стыдно, до взорвавшегося  внутри  жара. Снова все
спуталось.
     - Это ты написал?
     Он не знал теперь: признаваться или не признаваться? Стыдно было. Можно
было  не признаваться: ему  вроде  бы и не принадлежало. Он уже вполне готов
был отречься, только одно мучило: откуда?..
     - Ну, предположим... - вызывающе проговорил он.
     -  Ты  знаешь,  мне  нравится,  -  она  шумно   выдохнула  дым,  словно
спрятавшись  в  него,   закрывшись  с  этой  своей  улыбкой,  не  поймешь  -
насмешливой или какой, - не Пушкин, конечно, но что-то такое есть. Ты только
не  обижайся,  мне  вправду  нравится. Я так и думала,  что это твои. А ведь
действительно интересно: зачем? Не знаешь?
     - Не  знаю, -  теперь уже  вслух согласился он, с которым тоже неведомо
как произошло: вдруг,  ни с того ни с сего накатило, само собой, он только и
успевал -  записывать.  А потом исчезло, и сколько  он ни пытался, ничего не
получалось. Иссякло.
     Но ей-то откуда известно?
     -  Какая разница? Разве  это имеет  значение?  -  как-то совсем взросло
пожала плечами.
     - И все-таки...
     -  Ну  нашла, если хочешь. Тетрадку  нашла... - И  смолкла, похоже,  не
собираясь  ничего больше объяснять. Потом снова  заговорила, быстро,  словно
себе самой: - Все  в подъезде друг про друга знают.  Думаешь,  о тебе ничего
неизвестно? Еще как известно, больше чем ты думаешь...
     Хорошо хоть, в темноте она не видела, как снова заливается  краской его
лицо:  что  же ей было известно такого про него  и  что они вообще друг  про
друга знали?
     -  Сказать  тебе,  чего  бы  я  хотела  больше  всего? -  шевельнулась,
отбрасывая  в  сторону краснеющий  уголек  сигареты. -  Научиться играть  на
фортепьяно. Или  -  на  гитаре. Смогла бы  тогда сочинять  музыку  к  разным
стихам, какие  понравятся,  чтобы  песня получилась,  правда... - Она что-то
замурлыкала себе под нос, тихо, как бы подбирая  мелодию, слов не разобрать,
но  он расслышал: - А того, что ушло не  жаль, - так она мурлыкала, - хоть и
сердце трогает грусть, та-та-та, вот уйдет мое детство в даль, та-та-та, и к
тебе я, мой двор, не вернусь.
     Получалось и в самом деле похоже на песню.
     Странно они сидели.
     Теперь  он  и  вовсе не  понимал - что  делать  и  что  говорить,  хотя
напряжение поослабло, и стыд, что кто-то еще  знает о стихах, исчезал, а она
ногой подрыгивала,  по-девчоночьи так,  смешно, совсем  по-детски,  что Илье
стало спокойно, даже легко.
     А ведь скажи кому-нибудь из ребят, на смех бы  подняли: девчонка пьяная
позвала, а он...
     Ну и что? Он никому не расскажет.
     Благодаря этой  странной девчонке, Динке, слившись  с тем  ее  плывущим
голосом и белеющими  в темноте коленками, тот вечер  в  нем удержался. И эти
строчки...
     После  того  вечера, встречаясь  с ним  во дворе  или в  подъезде,  она
заговорщицки-приветливо улыбалась ему,  а он  всякий раз смущался  и отводил
глаза: ведь он так и  не понял,  чего она ждала от него. И что  теперь могла
думать о нем, растерявшемся тогда. Может, все-таки смеялась над ним?
     Так  ему казалось, потому что не  стихи уже тогда волновали его, стихи,
впрочем, тоже, но больше другое, о чем часто толковали,  собираясь во дворе,
ребята, окружая кого-нибудь постарше, поопытней. Байки о  похождениях  и как
все было, в самых острых, неправдоподобных,  невероятных подробностях, и что
все о н  и,  имелись в виду  девчонки, хотят только одного, а просто  делают
вид,  что им  нужно  другое,  и  что-то такое,  пряное,  головокружительное,
хмельное начиналось, реяло в воздухе, отчего и тоскливо и страшно, и весело,
и отчаянно становилось.
     Иногда Илье казалось, что все врут, придумывают, сочиняют - так просто,
легко получалось, как будто не было  никаких  преград, никаких слов, а будто
само собой. Он не верил. Не мог себе представить.
     Старшая  с  первого  этажа  ходила  со  вздувшимся животом,  синеватыми
кругами возле запавших  глаз и оплывшим, враз  постаревшим  лицом. С ней жил
слесарь из жэка - как муж с женой, и криков вроде поубавилось.
     Однажды, войдя в подъезд, он  увидел Динку с двумя незнакомыми парнями,
не  из их двора.  Они стояли, прижав ее к стене,  загораживая, и один что-то
глухо гундосил, низко наклоняясь к ее лицу, вплотную, почти не видно было за
ними.
     Поднимаясь  по  лестнице, Илья  услышал тихое:  "Ребята, не надо..."  -
голос  тусклый, снова, как  ему показалось, расплывающийся,  который тут  же
накрыл глухой мужской: "А что ты строишь из себя?.." Он  обернулся  и увидел
два блестящих глаза оттуда, снизу, из угла, на него устремленные,  пересекся
с ними взглядом, но - как будто не увидел. Не должен был увидеть.
     Ну да, она и была  такой, как про нее говорили. Он был уверен, что если
бы она захотела, то ей ничего не стоило вырваться, в конце концов, она могла
закричать, позвать  на помощь.  В своем доме,  в  своем  подъезде. Время  не
позднее, и до квартиры два шага...
     Он поднялся к  себе на этаж, прислушиваясь  напряженно,  но  ничего  не
услышал  больше.  В  ту  минуту  он  почти ненавидел ее -  зло,  мучительно,
тоскливо...  Даже не знал,  за что. Наверно, за то, что она такая же, как ее
сестра, ничуть не лучше, что с этими, там, внизу...
     Вдруг вспомнилась игра, затеянная  ребятами года три назад: кто-нибудь,
специально проходя рядом  с  "этой",  со  старшей сестрой  Динки, должен был
тихо,   чтоб  она  одна   и   слышала,   даже  не  сказать,   а   прошипеть:
ш-ш-ш-л-ю-х-а...  И  как  она  вдруг  отшатнулась,  словно  от  удара,  руку
вскинула,  пытаясь защититься, и  глаза у нее стали такие же,  как  сейчас у
Динки, внизу, - затравленные и... молящие.
     Или ему почудилось?
     Он стоял возле окна и смотрел во двор, на облетающие,  уже почти совсем
голые  деревья, на  громоздящиеся возле  магазина ящики, на  освещенные окна
дома напротив, на коптящуюся внизу тьму, промозгло-сырую, и никак не выходил
у него из головы  знакомый мотив, который он когда-то и где-то, не вспомнить
было, слышал.
     Не отпускал.
     Не давал покоя...

СВОЙ



     В  самом  деле - что между  ними  было  общего?  Вопрос  мог показаться
странным,  и Сергей  вряд  ли бы  задал его себе, а  когда  его спросили, он
только пожал плечами. Ни  разу не задумывался об этом. Что значит - общее? И
какое,   в  конце   концов,   это   имело  значение?   Изначально   как   бы
подразумевалось:  у  всех  людей есть  общее, настолько  много  и  настолько
естественно, что сама постановка вопроса сбивала с толку. Ну хотя бы потому,
что люди. Или не так?
     Ну да, непохожи были  даже внешне  -  Витек маленького росточка, худой,
как щепка, ветром сдует,  в отличие от довольно  рослого, плотного, в общем,
вполне нормального Сергея.  Еще Сергей ходил в твердых четверочниках.  Витек
же еде-еле тянул на тройку. Сергей спокойный, неторопливый, малословный, как
бы даже задумчивый,  хотя  скорее просто флегматичный  - Витек же, наоборот,
шустряга, постоянно  в движении, метеором проносился по  школьным коридорам,
то там, то здесь затевая  скандалы, с кем-то  выясняя отношения, встревая во
всякие стычки.
     В отличие от уравновешенного и миролюбивого Сергея Витек был агрессивен
и воинственен, как апач. Тут они действительно были разные. Но и из этого, в
общем-то,  ничего  не следовал.  Может,  будь у  него  другой темперамент, и
Сергей был таким же.
     Витек был истинным выкормышем своего двора, плоть от плоти его, и почти
все вечера проводил там, среди других парней, постарше  и помладше.  У  него
были покровители из  местных королей, для которых он шестерил, бегая в киоск
за сигаретами или выполняя другие разные поручения. Это ценилось, и Витька в
обиду не давали, чем он совершенно  открыто  пользовался,  задираясь даже  к
гораздо  более  сильным, не говоря  уж о мелкоте,  которую держал в страхе и
трепете.
     Впрочем,  бывало,  что  и  ему  перепадало - от своих же: почему  бы не
поразвлечься, если  парень  как  бы  согласен...  То к  дереву  привяжут, то
хлыстом  по спине пройдутся... Но  это сами, а чужим - нет, не давали. Сразу
шарага поднималась: кто Витька обидел?
     Витька это устраивало - тоже почти королем себя ощущал. Шманал  мальцов
по подворотням,  да  и  постарше спуску  не давал -  знал, что не тронут. Не
осмелятся.  Ты что? Ты на  кого?  Рожа  свирепо-бандитская. Глазенки  кровью
наливаются. Даром  что мал ростом. Да я... Да мы... И действительно приводил
ребят,  как и обещал. Те  обступали  плотным кругом, а он разбирался. Не для
того сам хлебал, чтобы других жалеть. Да и не в правилах это было - жалеть.
     Помимо  того,  что жили в одном  дворе,  в  одном доме, хотя и в разных
подъездах, они с  Витьком еще  и учились в  одном  классе.  Вместе  ходили в
школу. Наверно, это и сблизило. Сергей давал ему списывать домашние задания,
а Витек... шут его знает, что Сергея цепляло за него.
     Может, эта  самая  лихость  и бесшабашность?  Что  был своим в дворовой
компании,  к которой и Сергей время от времени  прилеплялся - через того  же
Витька, хотя и  без  того принимали, в футбол погонять или покурить, или еще
что-нибудь,  -  все-таки  и  он был из  их  дома.  Но  с  Витьком  почему-то
получалось проще, уверенней, что ли.
     Такую он бурную энергию всегда развивал на пустом,  казалось бы, месте,
привлекая к себе  общее внимание, что Сергей  как бы  незаметно втягивался в
образовавшуюся вслед  за Витьком воронку,  втягивался  и оставался.  Так что
даже и  себя  ощущал  твердо, как свой. С Витьком почему-то  не  сомневался,
словно тот служил некой гарантией. Пропуском.
     С ним  все  вообще было  проще и  легче,  никаких проблем. Без  него же
Сергей в дворовой шараге начинал ощущать себя  не  очень уютно, будто тайком
проник  и его  в  любой момент могут  с позором  выпихнуть, если не  хуже. С
трудом он ос-ваивался и, главное, казалось что все чувствуют: он - чужой.
     Было  время,  когда  шарага притягивала Сергея, независимо  от  Витька.
Вместе  с  другими  прорываться  в  клуб  на  какой-нибудь  фильм "детям  до
шестнадцати", мимо  контролера  или, что еще более рисково,  через чердак  и
черный ход, перекидываться в картишки на деньги, с замиранием сердца слушать
какую-нибудь очередную историю  о любовных похождениях чьего-то  братана или
даже  самого рассказчика  - любителей поделиться  захватывающим опытом среди
взрослых ребят находилось немало.
     Что-то  влекло. Все мальчишки так  жили, а кто не  так  -  того либо не
видно было,  сознательно превращавшегося в тень, либо...  вряд ли тому можно
было позавидовать: в какое-то мгновение он все равно оказывался лицом к лицу
с шарагой... Ну что, парень,  поговорим? Нет, вы посмотрите на этого фраера!
Так ты, мы слышали, на пианино тренькаешь?  Музыкант, значит? Композитор?  А
ну, сыграй-ка... Или лучше мы тебе сыграем, а ты нам спой!..
     Так случилось с соседом Сергея по  этажу, рыжим Борей, который во дворе
никогда  не  гулял,  но все  знали,  что  он учится  в  английской  школе  и
одновременно  в  музыкальной.  Сергей  часто слышал,  уходя  или возвращаясь
домой,  доносившиеся  из   соседской  квартиры  звуки  пианино.  Рыжий  Боря
упражнялся.  Тогда это  казалось странным - зачем?  Впрочем, дело  наверняка
было не в "зачем", а в том, что заставляли родители.
     Отец   Бори  -  высокий,  широкоплечий,  представительный,  с   густыми
вьющимися каштановыми волосами, мать - невысокого роста, полная, и оба, судя
по всему, очень  строгие, даже как  будто немного надменные  и безулыбчивые.
Боря же был золотушно-рыж, конопат, почти, но еще не совсем, не окончательно
толст и стеснителен, как девчонка. Маменькин сынок.
     Сергей почему-то ему сочувствовал.
     Этого Борю  редко видели одного  - всегда то  с отцом, то с матерью,  и
вообще редко, что непонятно было: живет  такой или только захаживает. Потому
и миновало его до поры. Именно что до поры.
     Сергей уже не помнил, как это случилось. То ли отловили его специально,
то ли  случайно  все  вышло,  но ясно было  -  пропал рыжий. Его уже  начали
подергивать-пощипывать, как  бы взъерошивая ему, аккуратненькому,  в красном
пионерском   галстучке,   в   сереньком,  тщательно   выглаженном   школьном
костюмчике,   перышки,  а  кто  и   постукивать,  несильно,  даже   как   бы
одобрительно: хороший, мол, малый! Но постепенно все чувствительней - и  все
тесней обступали, все плотней...
     Неведомо, чем  бы  тогда кончилось,  не вступись неожиданно,  даже  для
самого  себя,  Сергей: все-таки его сосед, безвредный парень,  пусть  живет,
ладно, хватит,  все-таки  из нашего дома...  Ну и  что -  из нашего? Чего он
тогда фраерится, как будто его не мама родила? Рыжий, ты чего фраеришься, а?
     Но  и  Сергей,  несмотря  на  то,  что   его  оттесняли,  не  отступал,
втискивался,  лез с внезапным упорством, как  будто рыжий Боря  был ему брат
или  сват:  ребят,   завязывайте!  -  особенно  когда  по  красному,  словно
распаренному, Бориному лицу поползли крупные капли. Ничего он плохого никому
не сделал (можно подумать, другие делали)!..
     Скорей  всего,  настойчивость  его  возымела-таки  действие   -  остыли
малость,  запереглядывались  в  нерешительности. Ладно, на первый раз  пусть
гуляет, но вечером  чтоб  рубль вынес, ясно? Нет,  пусть рыжий скажет - ясно
ему?
     Ох уж  этот рубль! Сергей-то  знал, что с него часто все и  начиналось:
коготок увяз - всей  птичке  пропасть.  Может,  это даже  еще хуже было, еще
унизительней  -   платить  дань,  расписываясь   в  собственном  бессилии  и
ничтожестве. Признаваясь в своем страхе перед шарагой. Но тог