глазами и блаженными лицами.
   Может, он потому и на концерты не любил  ходить,  что  знал  об  этом
свойстве болтаться подобно поплавку  на  поверхности,  тогда  как  более
счастливые камнем шли на дно и там тихо лежали между колышущимися  водо-
рослями, пуская радужные, переливчатые, упоительные пузырьки.
   Хорошо им было!
   А для него только лишнее напряжение. Можно сказать,  борьба  с  самим
собой.
   Все наслаждаются, а он борется. Все уже погрузились, а он еще  булты-
хается.
   Все расслабились, ноги вытянули и глаза прикрыли, а  он  дергается  и
дергается, пытаясь сконцентрироваться, и главное - напрасно. Музыка сама
по себе, а он сам по себе.
   Танталовы муки. Жажда мучит и вода вокруг, а никак не зачерпнуть и не
отпить. К самым губам приближается, по подбородку нежно щекочет, прохла-
дой и утолением манит, только усиливая сухость  в  горле.  Вот-вот,  еще
немного, еще чуть-чуть - и мимо.
   Отступает. Откатывается.
   Так и оставался неудовлетворенный, хоть плачь! Как приходил  с  пере-
сохшим горлом, так и уходил. Может, даже еще больше...
   Приоткрывалось же ему - когда вовсе не ждал. Стоило только расслышать
где-нибудь - в соседней квартире, вверху или  внизу,  или,  например,  с
улицы,
   - пусть даже совсем тихо, пусть почти неразличимо, а он сразу улавли-
вал. И мелодия могла быть совсем простенькой, не говоря уж о  чем-нибудь
симфоническом, - тут же и проваливался, как в прорубь.
   Хоть по радио, хоть магнитофон у кого или  проигрыватель...  Главное,
чтоб откуда-нибудь, тихо, словно прокрадываясь или просачиваясь, и  обя-
зательно - вдруг. Чтоб приглушенно и внезапно, но и не обязательно  вне-
запно, а просто чтоб он не слышал или не обращал внимания, и вот тут  бы
донеслось. Будто на ухо шепнули. Полог задернули или дверь закрыли,  от-
чего сразу акустика.
   Гармония.
   Полумрак.
   Интим.
   Словно он подслушал.
   Вроде как, получалось, - чужое, но и свое.  Ему  тоже  принадлежащее.
Никто ничего не предлагал и тем более не навязывал, но он уже имел.
   Там, за стенкой, положим, тренькает, а Ч.  прислушался  и...  поплыл,
поплыл, все глубже, глубже, с легким, счастливым  замиранием  сердца,  с
воспоминаниями всякими приятными, смутными, но  радужными  надеждами.  А
главное - с таким томительно-сладким предчувствием-предвкушением возмож-
ного счастья (а счастье было так возможно!). Такого близкого, что словно
почти и свершившегося.
   Как же это было?
   А вот было! Словно вся, вся жизнь, какая дана и неведомо кем  отмере-
на, но которая обычно прячется и ускользает, тревожит и мучает своей не-
уловимостью,
   - и вдруг эта жизнь обрушивается, заполняя не только душу, но, кажет-
ся, каждую пору, каждую клеточку. В каждой кровиночке  играет,  как  пу-
зырьки в шампанском. Вроде и не песенка  "Битлз"  или  "Ноктюрн"  Шопена
из-под соседской двери или из чьего-то окна, а поистине - музыка сфер!
   Тут Ч. тащился...
   Никакого концертного зала не нужно, никакой филармонии и никаких вир-
туозов.
   Главное, чтоб не в лоб, а откуда-нибудь  сбоку,  из  щелочки-дырочки,
приглушенно-притаенно, нежно и грустно.
   Ч. даже в лице менялся. Глаз стекленеет и  прищуривается,  подбородок
вверх поднимается, ноздри раздуты, словно он не звук (хотя именно  его),
а запах ловит - то ли как следопыт, то ли как гурман. И  прислушивается,
прислушивается...
   Наркотик.
   Надо заметить, что самого Ч. это не очень радовало. Все люди как  лю-
ди, а он... И те, кто действительно любил музыку и глубоко  понимал  ее,
вызывали у него какое-то особое почтение. Чуть ли не  преклонение  (тай-
ное), как если бы они и в самом деле были посвященными.
   Они духовными были, раз так могли, - нет разве? Они соединялись, и  у
них на лицах было написано блаженство. А Ч., словно изгнанный  и  отвер-
женный, только зря тщился. И все  никак  не  мог  примириться,  что  его
странная чувствительность к музыке, почти как тайная страсть,  только  и
может осуществиться... так сказать, через щелочку. То есть и он вроде не
чужд, и он стучался, но его не пускали.
   Можно было бы, наверно, и отступить, однако Ч., то ли из обычного уп-
рямства, то ли из чувства врожденной справедливости, то ли  из  протеста
против такой дискриминации, не соглашался. Его все равно манило, и пото-
му он стучался и стучался... Доставал билеты и ходил  как  равный  среди
равных, зная, впрочем, что напрасно. И все равно надеясь.
   Упорный.
   Так было и в тот раз, в Зале Гнесиных, надежда его вела, звала,  шеп-
тала на ухо нечто отдаленно мелодичное, но обещалось нечто большее, куда
Ч. все пытался прорваться.
   Девочка-девушка, которая исполняла Баха, была  дебютанткой,  но,  как
слышал Ч., чрезвычайно талантливой. И вышла она к  роялю  натянутая  как
струнка, в темном платье, с забранными назад волосами. Похожая на  мона-
шенку, в которой все трепещет от предчувствия  близящейся  торжественной
службы и, возможно, встречи...
   Бледная она была от волнения... Словно убегая от  него,  стремительно
села к роялю, секунду помедлила, замерев с поднятыми руками, с вытянуты-
ми, изготовившимися к решающему прикосновению пальцами, и тут же, словно
бросаясь с обрыва, опустила их.
   Осторожно и вкрадчиво, едва касаясь, нащупывала она, опробовала  шат-
кий мосточек. Но уже надвигалось оно, то самое, и  плыло  по  залу,  все
ближе и ближе, все неотвратимей, как вдруг у Ч., уже было настроившегося
прикрыть глаза, подло и гадко запершило в горле, и сразу  вслед  за  тем
накатил сухой, надрывный, а главное, какой-то тупой, безысходный кашель.
   Чем больше Ч. пытался его сдержать, зажимая  рот  платком,  судорожно
сглатывая и производя разного рода движения горлом, шеей, губами и  язы-
ком, тем неистовее рвалось. Чем уверенней и вдохновенней летали по  кла-
вишам пальцы пианистки, тем сиплей и злей становился кашель, все  больше
и больше напоминая истеричный лай обиженной собачонки.
   Першило и першило.
   Не горло было, а выжженная пустыня, зной, сушь и  колкий  раскаленный
песок, шуршащий и скребущий мириадами слюдинок, мутно-белых  зазубринок,
трущихся друг о дружку в медленном неостановимом движении.
   Девушку было жаль - так она выкладывалась, стараясь вдохновенными ба-
ховскими аккордами перекрыть сиплое перханье Ч. Чем неудержимей был  ка-
шель, тем самозабвенней бросала она руки на клавиши, тем  ниже  наклоня-
лась, словно шла против ветра, сквозь метель и пургу.
   Но и Ч. тоже было жалко - так он побагровел весь в своей  мучительной
борьбе, захлебываясь и ощущая себя как на лобном месте, под перекрестны-
ми неприязненными взглядами, его казнящими. Но и сам он себя казнил, по-
нимая прекрасно, что портит все, что причиняет страдания бедной исполни-
тельнице, может быть, очень надеявшейся на это выступление.
   Да-да, он ей сопереживал - аж до слез...
   Ч. плакал - от сострадания и от кашля, давясь в платок, пока наконец,
отчаявшись пересилить приступ, не вскочил и не побежал вон из зала, сок-
рушаясь, что теперь, в дополнение ко всему, этим самым  наносит  девушке
непростительную обиду...
   И так было плохо, и эдак!..
   С полчаса, наверно, бродил Ч. по окружающим переулкам и  все  пытался
прокашляться. Однако глухое клокотание в бронхах,  скворчание  и  сип  в
горле не унимались. И чем дольше он бродил, тем острее было в нем  жела-
ние вернуться. Вернуться и дослушать. Словно то, что было начато там,  в
зале, так грубо отнятое у него по его же, можно сказать, вине, могло еще
быть возвращено.
   Конечно, можно было и уйти. Уйти было даже легче и проще, чем возвра-
щаться, бездарно прогуляв полконцерта. Уйти - и не видеть больше никогда
этой девушки, которой он так мелко навредил, пусть и невольно. Уйти, так
и не дослушав Баха в ее замечательном (тут он был уверен) исполнении.
   Что же это за жизнь такая, когда хочешь, а не можешь! Другие могут, а
ты нет! Им, значит, все, а тебе ничего! Одним, значит, оазис, а другим -
пустыня. Одним шампанское, а другим - першение в горле...
   Ч. вернулся.
   Поднялся по лестнице, смущенно миновав уставившуюся на него с некото-
рым удивлением контролершу.
   Прислушался.
   Из-за плотно прикрытой двери доносилось.
   О, как из-за нее доносилось! Исполнительница,  судя  по  всему,  пол-
ностью уже восстановилась после непредвиденного - по вине Ч.  -  сбоя  и
теперь, словно торжествуя, щедро одаривала избранных счастливчиков,  ко-
торые блаженно прикрывали глаза.
   Всех, кроме Ч.
   Пожалуй, никогда еще в жизни не слышал он чего-либо подобного.  Тако-
го. Не выразимого словами (да и нужно ли?).  Здесь,  на  этой  мраморной
сверкающей лестнице, перед закрытой в зал тяжелой дверью, словно  выдво-
ренный за проказы школьник, он обретал.
   Да, все было там, за стеной, за дверью, в полумраке, глухо и притаен-
но, почти только угадываемое, так что приходилось сильно напрягать слух.
   Ч. прислушивался.
   Да, его место было здесь, за стеной, за дверью, на лестнице. И в гор-
ле больше не першило, сухости не было и в помине. Здоровое, свежее  гор-
ло.
   Словно издевались над ним. Изгоем он был, отверженным, но только  так
и обретал.
   Ну что тут было делать?!
   И нечего было упорствовать! Некоторые даже и этого не имеют, а у него
- было. Ему бы как раз радоваться, а не сокрушаться. Может, ему-то и бы-
ло лучше всех, что он так умел. Из ничего - все. Хотя и под сурдинку.  В
щелочку...
   Все у него было... Все у него было...