о дело такое. Такое уж  это  несчастное  дело!  Пожалуй,  для
такого, как я, самое подходящее было бы держать заправочную  станцию.  Черта
бы я сумел держать заправочную станцию. Вот  Мария  -  та  что-нибудь  такое
сумеет. Она уже теперь стара,  чтоб  трепать  хвостом.  Если  б  только  эту
чертову колоду не качало.
   Ладно, нужно только быть поспокойнее. Как можно спокойнее. Говорят,  если
не пить воды и лежать неподвижно. Главное, говорят, если не пить воды.
   Он посмотрел на то, что было видно в свете луны.
   Что ж, убирать ведь мне это не придется,  подумал  он.  Поспокойнее.  Вот
все, что от меня требуется. Поспокойнее. Как можно спокойнее.  Все-таки  еще
не все пропало. Если лежать неподвижно и не пить воды.
   Он лег  на  спину  и  старался  ровно  дышать.  Лодку  качало  на  волнах
Гольфстрима, и Гарри Морган  плашмя  лежал  на  полу.  Сначала  он  пробовал
упираться здоровой рукой, чтобы меньше чувствовать качку. Потом он  затих  и
перестал сопротивляться.
 
 
 
   Глава девятнадцатая
 
   На другое утро, в  Ки-Уэст,  Ричард  Гордон  возвращался  домой  из  бара
Фредди, куда он ездил на велосипеде расспросить  про  ограбление  банка.  По
дороге он встретил толстую, громоздкую  голубоглазую  женщину,  с  крашеными
золотистыми волосами, выбивавшимися из-под старой  мужской  фетровой  шляпы;
она торопливо  переходила  улицу,  и  глаза  у  нее  были  красны  от  слез.
Посмотреть только на эту коровищу, подумал он. Интересно, о чем может думать
такая женщина. Интересно,  какая  она  может  быть  в  постели.  Что  должен
чувствовать муж к жене, которая так безобразно расплылась? С кем, интересно,
он путается тут, в городе? Просто страх смотреть на такую женщину. Настоящий
броненосец. Ужас!
   Он был уже около дома. Он оставил велосипед у подъезда и  вошел  в  холл,
закрыв за собой источенную термитами парадную дверь.
   - Ну, что ты узнал, Дик? - окликнула его из кухни жена.
   - Не разговаривай со мной, - сказал он. - Я сажусь работать. У  меня  все
готово в голове.
   - Вот и прекрасно, - сказала она. - Я тебе не буду мешать.
   Он уселся за большой стол в первой комнате. Он писал роман  о  забастовке
на текстильной фабрике. В сегодняшней главе  он  собирался  вывести  толстую
женщину с заплаканными глазами,  которую  встретил  по  дороге  домой.  Муж,
возвращаясь по вечерам домой, ненавидит ее, ненавидит за  то,  что  она  так
расплылась и обрюзгла, ему противны  ее  крашеные  волосы,  слишком  большие
груди, отсутствие интереса к его профсоюзной работе. Глядя на нее, он думает
о молодой еврейке с крепкими грудями и  полными  губами,  которая  выступала
сегодня на митинге. Это будет здорово. Это будет просто потрясающе, и притом
это будет правдиво. В минутной вспышке откровения он увидел  всю  внутреннюю
жизнь женщины подобного типа.
   Ее раннее равнодушие к мужниным ласкам. Жажда материнства и обеспеченного
существования.  Отсутствие  интереса  к  стремлениям  мужа.  Жалкие  попытки
симулировать наслаждение половым актом, который давно  уже  вызывает  в  ней
только отвращение. Это будет замечательная глава.
   Женщина,  которую  он  встретил,  была   Мария,   жена   Гарри   Моргана,
возвращавшаяся домой от шерифа.
 
 
 
   Глава двадцатая
 
   Лодка Фредди Уоллэйса, "Королева Кончей", тридцати четырех футов в длину,
с номерным знаком "Тампа-У"(1), была выкрашена в белый цвет; носовая  палуба
была выкрашена зеленой краской, известной под названием "веселой", и  стенки
кокпчта тоже были выкрашены "веселой" краской. Того же зеленого цвета был  и
навес      над      штурвалом.      Название      лодки       и       порта,
---------------------------------------(1) Тампа - город и порт  в  западной
Флориде.
к которому она была приписана - Ки-Уэст, Флорида,- значилось черными буквами на корме. Ни мачты, ни утлегарей у лодки не было. Передний из стеклянных щитков был разбит. Свежевыкрашенная обшивка корпуса была пробита в нескольких местах, и дерево вокруг отверстий расщеплено. Пробоины виднелись на обеих сторонах корпуса в средней части, примерно на фут ниже планшира. Еще несколько таких пробоин приходилось почти у самой ватерлинии с правой стороны, напротив задней подпорки, поддерживавшей навес. Из самой нижней пробоины вытекла какая-то темная жидкость и липкими ручьями застыла на свежей краске. 
   Лодка двигалась вместе с течением, бортом к  ветру,  милях  в  десяти  от
маршрутной границы для отправляющихся на север танкеров, и  ее  бело-зеленая
окраска весело выделялась на темной синеве Гольф-стрима. Пучки пожелтелых от
солнца водорослей, плававшие на поверхности воды, медленно  скользили  мимо,
уносимые течением на северо-восток, тогда как лодку  легкий  северный  ветер
отклонял немного от прямого пути, все время унося ее дальше, в  Гольф-стрим.
На ней  не  заметно  было  никаких  признаков  жизни,  хотя  из-за  планшира
виднелось слегка раздувшееся тело  мужчины,  лежащее  на  скамье  над  левым
бензиновым баком, а с длинной скамьи, идущей  вдоль  правого  борта,  другой
человек, казалось, перегнулся, чтобы достать рукой воду. Его голова и  плечи
были на солнце, а в том месте, где его пальцы почти касались воды, собралась
стайка мелких рыб, не больше двух дюймов длиной,  с  овальным  золотистым  в
красноватую полоску туловищем; рыбки эти  покинули  куст  водорослей,  чтобы
спрятаться в тени скользящей по течению лодки, и каждый  раз,  когда  что-то
капало с лодки в воду, они бросались к упавшей капле и сновали  и  суетились
вокруг нее, пока не уничтожали ее бесследно. Две серые прилипалы, дюймов  по
восемнадцать длиной, кружились тут же в тени лодки, то открывая, то закрывая
щелевидные присоски на своих плоских головах; но они, видимо, не  улавливали
равномерности падения капель, которыми питались мелкие  рыбки,  и  в  нужный
момент зачастую оказывались по другую сторону лодки. Мелкие карминно-красные
сгустки и волокна, которые тянулись по воде от нижних пробоин в корпусе, они
давно уже проглотили, при каждом глотке встряхивая свои уродливые  головы  и
продолговатые, суживающиеся к хвосту тела.  Они  не  хотели  теперь  уходить
оттуда, где им удалось так сытно и неожиданно поесть.
   В кокпите было еще три человека. Один,  мертвый,  лежал  на  спине  возле
штурвального сиденья, с которого он, по-видимому, соскользнул. Другой,  тоже
мертвый, сгорбившись, привалился к правой задней подпорке тента. Третий, еще
живой, ко с помутившимся сознанием, лежал на боку, положив голову на руку.
   Двойное днище лодки было полно бензину, и когда ее качало,  слышно  было,
как он там плескался. Раненый, Гарри Морган, думал, что  этот  звук  идет  у
него из живота, и ему теперь казалось, что живот у него большой, как  озеро,
и это озеро плещется у обоих берегов сразу. Это происходило оттого,  что  он
теперь лежал, подняв колени и запрокинув голову. Вода в озере,  которым  был
его живот, была очень холодная; такая холодная, что, когда он ступил в  нее,
у него онемели ноги, и теперь ему было невыносимо холодно,  и  во  всем  был
привкус бензина, как будто он сосал шланг для перекачки  бензина  из  одного
бака в другой. Он знал, что никаких баков тут нет, хотя он чувствовал  холод
резинового шланга, который как будто вошел через его рот и теперь свернулся,
большой, холодный и тяжелый, у него внутри.  При  каждом  его  вдохе  кольца
шланга в животе стягивались еще туже и холоднее, и  сквозь  плеск  озера  он
ощущал его, точно большую, медленно ворочающуюся змею. Он боялся ее, но хотя
она была в нем, казалось, что она где-то бесконечно далеко, и беспокоило его
только одно: холод.
   Холод пронизывал его  насквозь,  режущий  холод.  который  не  хотел  его
отпускать, и он теперь лежал спокойно и  прислушивался  к  ощущению  холода.
Одно время ему казалось, что, если он сумеет сложиться пополам,  ему  станет
тепло, как под одеялом, и ему даже показалось, что он сумел сложиться так, и
он уже почувствовал тепло. Но на самом деле это было  кровотечение,  которое
он вызвал, подняв колени; и когда  ощущение  тепла  прошло,  он  понял,  что
сложиться пополам невозможно и что с холодом ничего  поделать  нельзя  и  не
стоит сопротивляться. Он лежал, изо всех сил стараясь не умереть  как  можно
дольше после того,  как  уже  остановятся  мысли.  Лодка  поворачивалась  на
волнах, и он теперь был в тени, и ему становилось все холоднее.
   Лодку несло течением с десяти часов вечера, а теперь было уже  далеко  за
полдень. На всей поверхности Гольфстрима не было видно ничего, кроме морских
водорослей, нескольких пухлых розовых медуз, плававших на поверхности  воды,
и далекого дымка танкерного судна, шедшего с грузом из Тампико на север.
 
 
 
   Глава двадцать первая
 
   - Ну? - сказал Ричард Гордон своей жене.
   - У тебя губная помада на сорочке, - сказала жена. - И около уха.
   - Что ты скажешь на это?
   - Что я скажу на это?
   - Что ты скажешь на то, что я  тебя  застал  лежащей  на  диване  с  этим
неумытым пьяницей?
   - Это неправда.
   - А как я вас застал?
   - Ты нас застал сидящими на диване.
   - В темноте.
   - Где ты был?
   - У Брэдли.
   - Да, - сказала она. - Я знаю. Не подходи ко мне.  От  тебя  пахнет  этой
женщиной.
   - А от тебя чем пахнет?
   - Ничем. Я сидела и разговаривала с хорошим знакомым.
   - Ты его целовала?
   - Нет.
   - Он тебя целовал?
   - Да, мне это было приятно.
   - Ты сука.
   - Если ты будешь меня так называть, я уйду от тебя.
   - Ты сука.
   - Пусть, - сказала она. - Все равно все кончено. Если б ты не  был  таким
самонадеянным и если б я тебя так не жалела, ты бы понял, что все уже  давно
кончено.
   - Ты сука.
   - Нет, - сказала она. - Я не сука. Я старалась  быть  хорошей  женой,  но
ведь ты самонадеян и себялюбив,  как  петух.  Только  и  знаешь  кукарекать:
"Посмотри, что я сделал. Посмотри, какое  я  дал  тебе  счастье.  Ты  должна
бегать вокруг меня и кудахтать". Так вот, ты мне вовсе не дал счастья,  и  с
меня довольно. Я свое откудахтала.
   - Тебе нечего кудахтать. Ты не произвела на свет ничего такого,  над  чем
можно было бы кудахтать.
   - Чья это вина? Разве я не хотела ребенка? Но  мы  никак  не  могли  себе
этого позволить. Зато мы могли себе позволить ездить на Кап-д'Антиб купаться
и в Швейцарию ходить на лыжах. Мы могли  себе  позволить  приехать  сюда,  в
Ки-Уэст. С меня довольно. Ты мне опротивел. Эта толстая Брэдли сегодня  была
последней каплей.
   - Ах, пожалуйста, не припутывай ее сюда!
   - Человек приходит домой весь в губной помаде. Неужели  ты  не  мог  хоть
умыться? Вон, на лбу тоже.
   - Ты целовала это пьяное ничтожество.
   - Нет, этого не было. Но было бы, если б я знала,  чем  ты  в  это  время
занимаешься.
   - Почему ты позволяла ему целовать себя?
   - Я была взбешена. Мы ждали, ждали, ждали. Ты даже не подошел ко мне.  Ты
ушел с этой женщиной и пропал на полдня. Джон проводил меня домой.
   - Ах вот как, Джон?
   - Да, Джон. Джон. ДЖОН.
   - А фамилия его как? Томас?
   - Его фамилия Мак-Уолси.
   - А как это пишется - вместе или отдельно?
   - Не знаю, - сказала она и засмеялась. Но потом она перестала смеяться. -
Не воображай, что, раз я смеюсь, значит, все обошлось,  -  сказала  она,  на
глазах у нее выступили слезы, губы дрожали. - Ничего  не  обошлось.  Это  не
обычная ссора. Все кончено. У меня к тебе нет ненависти. Тут проще.  Ты  мне
противен. Ты мне глубоко противен, и с меня довольно.
   - Хорошо, - сказал он.
   - Нет. Совсем не хорошо. Все кончено. Разве ты не понимаешь?
   - Кажется, понимаю.
   - Пусть тебе не кажется.
   - Не устраивай мелодраму, Эллен!
   - Это я устраиваю мелодраму? Ничего подобного. Просто я ухожу от тебя.
   - Нет, ты не уйдешь.
   - Я сказала. Больше повторять не буду.
   - Что ты собираешься делать?
   - Не знаю. Может быть, выйду за Джона Мак-Уолси.
   - Не выйдешь.
   - Выйду, если захочу.
   - Он на тебе не женится.
   - Не беспокойся, женится. Он только сегодня просил меня быть его женой.
   Ричард Гордон ничего не сказал. Пустота образовалась у него на том месте,
где раньше было сердце, и все, что он слышал или говорил, казалось  нечаянно
подслушанным.
   - О чем он тебя просил?  -  сказал  он  голосом,  который  шел  откуда-то
издалека.
   - Быть его женой.
   - Зачем?
   - Затем, что он меня любит. Затем, что он хочет, чтобы я жила с  ним.  Он
зарабатывает достаточно, чтобы прокормить меня.
   - Ты обвенчана со мной.
   - Не по-настоящему. Не в церкви. Ты не хотел венчаться  в  церкви,  и  ты
знаешь, что это разбило сердце моей бедной мамы. Я так была влюблена в тебя,
что я разбила бы чье угодно сердце. Господи, какая же я была дура. Я и  свое
сердце разбила. Оно разбито, и у меня больше  нет  сердца.  Все,  во  что  я
верила, все, чем я дорожила, я бросила ради тебя, потому что  ты  был  такой
необыкновенный и так сильно любил меня, что только  любовь  имела  значение.
Любовь была важнее всего на свете, верно? Любовь - это  было  то,  что  было
только у нас и не могло быть ни у кого другого. И ты был гений, а я была вся
твоя жизнь. Я была твой друг, твой маленький черный цветок. Чушь.  Любовь  -
это просто гнусная ложь. Любовь -  это  пилюли  эргоаппола,  потому  что  ты
боялся иметь ребенка. Любовь - это хинин, и хинин, и хинин до звона в  ушах.
Любовь - это гнусность абортов, на которые ты меня посылал. Любовь - это мои
искромсанные внутренности. Это  катетеры  вперемежку  со  спринцеваниями.  Я
знаю, что такое любовь. Любовь всегда висит в ванной за дверью.  Она  пахнет
лизолем. К черту любовь. Любовь - это когда ты, дав мне счастье, засыпаешь с
открытым ртом, а я лежу всю ночь без сна и боюсь даже молиться, потому что я
знаю, что больше не имею на это права. Любовь - это гнусные фокусы,  которым
ты меня обучал и которые ты, наверно, вычитал  из  книг.  Хватит.  Я  теперь
покончила с тобой и покончила с любовью. С твоей  мерзкой  любовью.  Эх  ты,
писатель!
   - А ты просто дрянь.
   - Не ругайся. Я для тебя тоже знаю подходящее название.
   - Ну, хорошо.
   - Нет, совсем не хорошо. Плохо, и очень плохо. Если б еще ты был  хорошим
писателем, я, может быть, стерпела бы остальное. Но я  насмотрелась  на  то,
как ты злишься, завидуешь, меняешь свои политические убеждения в угоду моде,
в глаза льстишь, а за глаза сплетничаешь. Я столько насмотрелась, что с меня
довольно. И, наконец, еще сегодня эта богатая развратная сука Брэдли. Нет, с
меня довольно. Я пробовала и заботиться о тебе,  и  ухаживать  за  тобой,  и
стряпать для тебя, и молчать, когда тебе хочется,  и  смеяться,  когда  тебе
хочется, и не сопротивляться твоим вспышкам,  и  делать  вид,  что  я  очень
счастлива, и терпеть твои бешеные выходки, и сцены ревности, и всякие подлые
каверзы, но теперь я с этим покончила.
   - Значит, теперь ты хочешь начать сначала с пьяницей-профессором ?
   - Он настоящий человек. Он добрый и сердечный, и с ним так покойно, и  мы
из одного круга, и у нас есть общие духовные интересы, каких у тебя  никогда
не будет. Он похож на моего отца.
   - Он пьяница.
   - Он пьет. Но мой отец тоже пил. И мой отец носил шерстяные  носки  и  по
вечерам вытягивал ноги в шерстяных носках на соседний стул и читал газету.
   А когда мы болели крупом, он ухаживал за нами. Он был котельщиком, и руки
у него были все в трещинах, и он  любил  драться,  когда  выпивал,  но  умел
драться к тогда, когда был трезв. Он  ходил  в  церковь,  потому  что  этого
хотелось матери, и справлял пасху ради нее и ради господа  бога,  но  больше
ради нее, и он был членом профсоюза, а если он и  изменял  ей  когда-нибудь,
она об этом ничего не знала.
   - Пари держу, что он ей изменял направо и налево.
   - Может быть, но если это и было, он об этом рассказывал священнику, а не
ей, и если это было, то только потому, что он не мог совладать  с  собой,  и
потом жалел и  раскаивался.  Он  это  делал  не  из  любопытства,  и  не  из
петушиного самолюбия, и не для того, чтобы рассказывать потом жене, какой он
замечательный мужчина. Если это и было, то только потому, что мать на  целое
лето уезжала с ребятишками, а он гулял с товарищами, напивался пьян. Он  был
настоящий человек.
   - Тебе бы стать писателем и написать о нем роман.
   - Я была бы лучшим писателем, чем ты. И  Джон  Мак-Уолси  тоже  настоящий
человек. А ты нет. И не можешь быть. Дело тут не в политических убеждениях и
не в религии.
   - У меня нет никакой религии.
   - У меня тоже нет. А когда-то была и теперь опять  будет.  И  ты  уже  не
придешь, чтобы отнять ее у меня, как ты все у меня отнял.
   - Нет.
   - Нет. Ты теперь можешь спать с какой-нибудь богатой дрянью вроде  Helиne
Брэдли. Как она, довольна тобой? Говорит она, что ты необыкновенный?
   Глядя на ее печальное, сердитое лицо,  похорошевшее  от  слез,  ее  губы,
набухшие, как почки после дождя, ее темные локоны, в беспорядке падающие  на
лицо, Ричард Гордон понял, что ему не удержать ее.
   - И ты меня больше не любишь?
   - Я даже слова этого не могу слышать.
   - Хорошо, - сказал он и вдруг с силой ударил ее по лицу.
   Она заплакала, теперь уже не от гнева, а от боли, уронив голову на стол.
   - Этого не нужно было, - сказала она.
   - Нет, нужно было, - сказал он. - Ты  все  на  свете  знаешь,  но  ты  не
знаешь, как мне это нужно было.
 
 
 
   {Сегодня вечером, когда отворилась дверь, она его не видела.  Она  видела
только белый потолок с лепными купидонами, голубками и завитушками,  которые
вдруг рельефно выступили в свете от отворившейся двери.
   Ричард Гордон повернул голову и увидел его, массивного  и  бородатого,  в
дверном проеме.
   - Не отвлекайся,  -  сказала  тогда  Helиne  Брэдли.  -  Прошу  тебя,  не
отвлекайся. - Ее блестящие волосы рассыпались по подушке.
   Но Ричард Гордон повернул голову и замер, глядя на дверь.
   - Не думай о нем. Ни о чем не думай, слышишь! Нельзя сейчас думать  ни  о
чем, - говорила женщина с исступленной настойчивостью.
   Бородатый человек бесшумно затворил дверь. Он улыбался.
   - Ну что же ты, милый? -  спросила  Helиne  Брэдли  в  наступившей  опять
темноте.
   - Я должен уйти.
   - Ты не можешь уйти сейчас, как ты не понимаешь?.
   - Этот человек...
   - Да это же только Томми, - сказала Helиne.- Он все это давно  знает.  Не
думай о нем. Ну же, милый. Я жду.
   - Я не могу.
   - Ты должен, - сказала Helиne. Он чувствовал, как она дрожит всем  телом.
- Господи, неужели ты ничего не понимаешь? Надо же считаться с женщиной.
   - Мне нужно идти, - сказал Ричард Гордон. В темноте он почувствовал  удар
по лицу, от которого в глазах у него блеснули вспышки. Потом  еще  удар.  На
этот раз по губам.
   - Так вот что вы такое,- сказала она.- А я-то воображала, что имею дело с
мужчиной. Убирайтесь вон.
   Вот что сегодня произошло. Вот чем кончился вечер у Брэдли.}
   Теперь его жена сидела, опустив голову на руки, и оба они не говорили  ни
слова. Ричард Гордон слышал тиканье часов, и  внутри  у  него  было  так  же
пусто, как тихо было в комнате. Немного спустя его жена сказала, не глядя на
него:
   - Мне очень жаль, что так случилось. Но все кончено, разве ты не видишь?
   - Да, если это так, как ты говоришь.
   - Это не всегда так было, но уже давно это так.
   - Я жалею, что ударил тебя.
   - Ах, это не важно. Не в этом ведь дело. Это была просто форма прощания.
   - Перестань.
   - Мне нужно собираться, - сказала она очень устало. - Боюсь, мне придется
взять большой чемодан.
   - Утром соберешься, - сказал он. - Все можно сделать утром.
   - Лучше я это сделаю сейчас. Дик, так будет легче. Но я очень  устала.  Я
ужасно устала от всего этого, и у меня разболелась голова.
   - Ну, как хочешь.
   - Господи, - сказала она. - Как бы я хотела, чтоб этого не случилось.  Но
оно случилось. Я  постараюсь  тебе  все  тут  устроить.  Нужно  будет  взять
кого-нибудь для услуг. Если б еще я не наговорила столько всего или  если  б
ты меня не ударил, может, и можно было еще все улад