вия приписывает исключительно  тому,  что  общество
отвергло казенную идею, а никакой революционной деятельности. Это -- не так,
тут  параллели  не  натянешь:  в  революционная  деятельность   была   самая
настоящая, и самодержавие  не  оборонялось  в  сотую  долю  так  свирепо,  и
интеллигенция была жертвенна. Но с практическим выводом мы согласны: откинем
мысль о революции, "не будем строить плавов создания новой  массовой  партии
ленинского типа".
   А -- что же? Вот: "на первых порах больших жертв не  предвидится"  (очень
успокоительно для образованщины). 1-й этап: "неприятие культуры угнетателей"
и свое "культурное строительство" (ну, читать Самиздат и высоко  понимать  в
курилках НИИ). 2-й этап: прилагать "усилия по распространению этой  культуры
среди народа", даже  "активно  вести  эту  культуру  в  народ"  (методологию
физики? гитарные песни?), "внести в народ понимание того, до  чего  мы  сами
дошли", для чего искать "обходные способы". Такой путь "потребует  в  первую
очередь не отваги (в который раз этот бальзам на  душу),  а  дара  убеждать,
прояснять, умения долго в успешно возбуждать внимание народа,  не  привлекая
внимания властей", "России нужны не только трибуны  и  подвижники,  но  и...
ехидные критики, искусные миссионеры  новой  культуры".  "Находим  же  мы  с
народом общий язык, говоря о футболе и рыбалке, --  надо  искать  конкретные
формы хождения в народ". "И неужели мы, владея мировоззрением... (и  т.  д.)
...  не  справимся  с  задачей,   которую   успешно   решают   полуграмотные
проповедники религии?!" (Увы, увы, не в грамотности дело, на  том  и  выдает
себя заносчивая и подслепая образованщина, а -- в душевной силе.)
   Мы так щедро цитируем, потому что: не одного  Телегина  уже,  а  --  всех
самоуверенных идеологов центровой образованщины. Кого из  них  ни  послушаем
мы, одно это и слышим: осторожное просветительство! Статья Челнова (Вестник,
No 97) точно, как в у Телегина, ве сговариваясь,  озаглавлена:  "Как  быть?"
Ответ: "создавать тайные христианские братства", расчет  на  тысячелетнее  ж
улучшение нравов. Л.  Венцов  (Вестник,  No  99)  "Думать!"  --  то  же,  не
сговариваясь,  телегинское  лекарство.  На  короткое  время  заплодились   в
Самиздате журналы и журналы -- "Луч свободы", "Сеятель", "Свободная
   мысль", "Демократ" -- все строго конспиративны, конечно, и у  всех  совет
один: только не открывать своего лица, только  не  нарушать  конспирации,  а
медленно распространять среди народа верное понимание... Как же? Все  та  же
тысячелетняя пастораль, которую сто  раз  обгонят  события  ракетного  века.
Помнилось  это  так  легко:  в  тюрке  рассуждать,  рассуждения  отдавать  в
Самиздат, а там -- само пойдет!
   Да не пойдет.
   В  теплых  светлых  благоустроенных  помещениях  НИИ  ученые-"точники"  и
техники, сурово  осуждая  братьев-гуманитариев  за  "прислуживание  режиму",
привыкли прощать себе свою безобидную служебную деятельность, а она никак не
менее страшна, и не  менее  сурово  за  нее  спросится  историей.  А  ну-ка,
потеряли б мы завтра половину НИИ, самых важных и секретных,  --  пресеклась
Бы  наука?  Нет,  империализм.  "Создание  антитоталитарной  культуры  может
привести и к свободе вещественной", -- уверяет Телегин, --  да  как  же  это
себе вообразить? Полный рабочий день ученые  (с  тех  пор  как  наука  стала
промышленностью -- по сути квалифицированные  промышленные  рабочие)  выдают
[вещественную] если не "культуру", то цивилизацию (а больше --  вооружение),
именно  вещественно  укрепляют  ложь,  и  везде  голосуют  и  соглашаются  и
повторяют, как ведено, -- и как же такая культура спасет всех нас?
   За минувшие от статьи Телегина  годы  много  было  общественных  поводов,
чтобы [племя гигантов] хоть бы плечами повело, хоть  бы  дохнуло  разик,  --
нет! Подписывали, что требовалось, против Дубчека, против  Сахарова,  против
кого прикажут, и, держа шиши в  карманах,  торопились  в  курилки  развивать
"отраслевую подкультуру" и ковать "могучую методологию".
   Л может быть и психиатры института Сербского  той  же  "тройной  моралью"
живут и гордятся своею "внутренней свободой"? И прокуроры  иные,  и  высокие
судьи? -- среди них ведь есть люди отточенного интеллекта  (например  Л.  Н.
Смирнов), никак не ниже телегинских гигантов.
   Тем и обманчива, в том и путана эта  самодовольная  декларация,  что  она
очень близко проходит от истины, и это веет читателю на сердце, а в  опасной
точке круто сворачивает вбок. "Ohne uns!" -- восклицает Телегин. Верно.  "Не
принимать культуру угнетателей!" -- верно.  Но:  когда?  где?  и  в  чем  не
принимать? Не в гардеробной после собрания, а на собрании --  не  повторять,
чего не думаешь,  не  голосовать  против  воли!  И  в  том  кабинете  --  не
подписывать,  чего  не  составил  по  совести  сам.  Какую  там   "культуру"
отвергать? Никто и не навязывает "культуры", навязывают ложь --  и  всего-то
лжи нельзя принять, но -- тотчас, в  тот  момент  и  в  том  месте,  где  ее
предлагают, а не возмущаться вечером дома за чайным столом. Отвергнуть  ложь
-- [тотчас], и не думать о последствиях для своей зарплаты, семьи  и  досуга
развивать "новую культуру", Отвергнут -- и не заботиться, повторят  ли  твой
шаг другие, я не оглядываться, как это распространится на весь народ.
   И потому, что ответ так ясен, стянут к такой простоте и  прямоте,  --  от
него всем блеском красноречия  увиливает  анонимный  идеолог  высокомерного,
мелкого и бесплодного племени гигантов*(5).
   А кто не способен идти на риск -- избавьте нас  пока  в  нашей  грязи,  в
нашей низости от ваших остроумных рассуждений, обличений и указаний,  откуда
наши русские пороки.


_
   6



   И как же при этом центровая образованщина понимает свое место  в  стране,
по  отношению  к  своему  народу?  Ошибется,  кто   предположит,   что   она
раскаивается в своей роли прислужницы. Даже Померанц, представляющий  совсем
другой  круг  столичной  образованщины  --  непристроенной,   неруководящей,
беспартийной, гуманитарной,  не  забудет  восхвалить  "ленинскую  культурную
революцию" (разрушала старые формы  производства,  очень  ценно!),  защитить
образ  правления  1917  --  22  годов   ("временная   диктатура   в   рамках
демократии").   И:   "деспотического   отношения   со   стороны   победивших
революционеров обыватель, разумеется, вполне заслуживает. Его трусость,  его
раболепие  воспитывают  деспотов".  Бго  раболепие,  не  наше!..  А  чем  же
центровая образованщина ведет себя достойней  так  называемого  "обывателя"?
Даже предположения о какой бы то ни было [вине] перед народом за прошлое или
за нынешнее, чем так мучилась предреволюционная интеллигенция, не  возникает
ни у, кого из певцов образованщины, ни у порицателей ее. Тут они все  едины,
и  Алтаев:  "Народу  самому  неплохо  было  бы  ощутить  свою   вину   перед
интеллигенцией."
   В сравнении себя с народом центровая образованщина все  выводы  делает  в
свою  пользу.  Померанц:  "Интеллигенция  есть  мера  общественных  сил   --
прогрессивных, реакционных. Противопоставленный интеллигенции,  весь  [народ
сливается в реакционную массу"] (выделено мною, А. С.).  "Это  --  та  часть
образованного слоя общества, в  которой  совершается  духовное  развитие,  в
которой рушатся старые  ценности  и  возникают  новые,  в  которой  делается
очередной  шаг  от  зверя  к  Богу...  Интеллигенция  это  и  есть  то,  что
интеллигенция искала в других -- в народе, в пролетариате и т. д.:  фермент,
двигающий историю". Более того: "Любовь к народу гораздо опаснее (чем любовь
к животным); никакого порога, мешающего стать на четвереньки, здесь нет." Да
просто:
   "Здесь... [складывается хребет нового  народа",]  "новое  что-то  заменит
народ", "люди творческого умственного труда становятся избранным народом  XX
века"!!!
   То же у Телегина, то же и Горский (еще один псевдоним,  Вестник  No  97);
"Путь к высшим ценностям лежит в стороне  от  слияния  с  народом."  На  180
градусов от того, как думали их глупые интеллигентные предшественники.
   Заберем себе и религию. Померанц: "Крестьяне не совершенны в религии", то
есть  без  философской  высоты:  "можете  назвать  это   Богом,   Абсолютом,
Пустотой... я не привязан ни к одному из  этих  слов",  а  просто  сердечная
преданность вере, ее заветам и даже обрядам, фи, -- крестьяне несовершенны в
вере, "так же, как и в агрономии". (По крестьянской агрономии и хлебушек был
и почва не гибла, а по науке вот  скоро  мы  без  почвы.  Да,  бишь,  против
почвенников и вся дискуссия Померанца, его идеал "люди  воздуха,  потерявшие
все корни в  обыденном  бытии".)  Зато  "нынешние  интеллигенты  ищут  Бога.
Религия перестала быть приметой народа. Она стала приметой элиты". То  же  и
Горский: "Смешивать возвращение в церковь и  хождение  в  народ  --  опасный
предрассудок."
   Один пишет в московском Самиздате, другие -- в  парижском  журнале,  друг
АРУ-га вероятно не знают, а какое единство! -- иголки не  пробьешь.  Значит,
не придумка одиночек, а направление.
   А что ж порекомендуем народу? Вообще ничего.  Никакого  [народа]  нет,  в
этом снова все они сходятся: "Культура, как змея, просто сбрасывает кожу,  и
старая кожа, народ, лежит, потеряв свою жизнь, в  пыли."  "Для  человечества
патриархальные добродетели безнадежно потеряны", "мужик не может возродиться
иначе, как оперный".  "Мы  не  окружены  народом.  Крестьянства  в  развитых
странах становится слишком мало, чтобы окружить  нас",  "крестьянские  нации
суть голодные нации, а нации, в которых крестьянство исчезло, -- это  нации,
в которых исчез голод". (Это пока  мы  еще  не  уперлись  в  технологический
тупик.)
   Но если идеологи образованщины так понимают общее положение  народов,  то
как тогда -- национальные  судьбы?  Обдумано  и  это.  Померанц:  "Нации  --
локальные культуры и постепенно исчезнут." А "место интеллигенции --  всегда
на полдороге... Духовно все современные интеллигенты  принадлежат  диаспоре.
Мы всюду не совсем чужие. Мы всюду не совсем свои."
   В  таком  интернационализме-космополитизме  было   воспитано   все   наше
поколение. И (если отвлечься -- если можно  отвлечься!  --  от  национальной
практики 20-х годов) в нем есть большая духовная высота и красота, и,  может
быть, когда-нибудь человечеству уготовано на  эту  высоту  подняться.  Такой
взгляд достаточно владеет сейчас и европейским обществом. В ФРГ это приводит
к  настроению  не  очень-то  заботиться  об  объединении  Германии,   ничего
мистически необходимого  в  немецком  национальном  единстве,  мол,  нет.  В
Великобритании,  еще  с  иллюзорной  хваткой  ее  за  мифическое  Британское
содружество  и  при  чутком  возмущении  общества  против  малейших  расовых
утеснении,  это  привело  к  тому,  что  страна   наводнилась   азиатами   и
вест-индцами,  совершенно  равнодушными  к   английской   земле,   культуре,
традициям в только ищущими пристроиться к уже  готовому  высокому  стандарту
жизни. Так ли уж это хорошо? Не  нам  издали  судить.  Но  век  наш  вопреки
прорицаниям, порицаниям и  заклинаниям  оказался  повсюдным  сплошным  веком
оживления наций, их самосознания, собирания. И  чудодейственное  рождение  и
укрепление Израиля после двухтысячелетнего рассеяния -- только  самый  яркий
из множества примеров.
   Наши авторы как будто должны бы это знать, но  в  рассуждениях  о  России
игнорируют. Горский раздражен против "бессознательного патриотизма",  претив
"инстинктивной зависимости от природных и родовых стихий", он запрещает  нам
безотчетно иррационально просто [любить] ту  страну,  где  мы  родились,  но
требует от каждого возвыситься до "акта духовного  самоопределения"  и  лишь
таким способом выбрать себе родину. Среди признаков, объединяющих нацию,  он
не называет родного [языка!] (уступая даже такому теоретику, как... Сталин),
ни -- ощущения  истории  этой  страны.  Липа  на  подсобном  месте  признает
"этническую и территориальную общность", а видит единство  нации  в  религии
(это верно, но религия может быть шире нации) и опять  --  в  неопределенной
"культуре" (не той ли, что у Померанца "переползает как змея"?). Настаивает,
что существование наций противоречит Пятидесятнице. (А  мы-то  думали,  что,
сходя на апостолов языками многими, Дух  Святой  и  подтвердил  разнообразие
человечества в нациях, -- как  оно  и  живет  с  тех  пор.)  С  раздражением
заклинает, что для России "центральной творческой  идеей"  должно  стать  не
"национальное возрождение" (это им в кавычки взято  и  нам  запрещено  такое
глупое понятие), а  "борьба  за  Свободу  и  духовные  ценности".  А  мы  по
невежеству и противопоставления  здесь  не  понимаем:  как  же  иначе  может
духовно растерзанная Россия вернуть себе духовные ценности,  если  не  через
национальное возрождение? До сих пор вся человеческая  история  протекала  в
форме  племенных  и  национальных  историй,  и  любое  крупное  историческое
движение начиналось в национальных рамках, а ни одно -- на языке  эсперанто.
Нация,  как  и  семья,  есть  природная  непридуманная  ассоциация  людей  с
врожденной взаимной  расположенностью  членов,  --  и  нет  оснований  такие
ассоциации проклинать или призывать к  исчезновению  сегодня.  А  в  дальнем
будущем видно будет, не нам.
   К тому ж, конечно, и Померанц. Уверяет он нас, что "с позиции  народности
все кошки серы... Бороться  с  отечественными  порядками,  стоя  целиком  на
отечественной почве, так же просто, как вытащить себя из болота". И опять мы
по тупости не понимаем: а с какой же почвы можно бороться  с  отечественными
пороками? --  с  интернациональной?  Эту  борьбу  --  латышскими  штыками  и
мадьярскими пистолетами -- мы  уже  испытали  своими  ребрами  и  затылками,
спасибо! Надо исправлять себя именно самим, а не кликать других мудрых  себе
в исправители.
   Скажут: да что я прицепился к этим  двум,  Померанцу  да  Горскому,  даже
полутора (аноним за половину), с Алтаевым два, с Телегиным два с половиной?
   А потому что -- направление, все -- теоретики и, видно, выставятся еще не
раз. Так на всякий будущий случай и поставим эти зарубки. Летом  1972  года,
когда пылали русские леса по советскому бесхозяйству (у наших заботы были на
Ближнем Востоке, в Латинской Америке), -- бодрячок, весельчак и атеист Семен
Телегин выпустил в Самиздат листовку, где впервые поднялся в свой гигантский
рост и указал: это мол тебе,  Россия,  небесная  кара  за  твои  злодейства!
Прорвало.
   Кик на национальную проблему смотрит центровая образованщина -- для  того
пройдитесь по знатным образованским семьям, кто держит породистых  собак,  и
спросите, как они собак кличут. Узнаете  (да  с  повторами):  Фома,  Кузьма,
Потап, Макар, Тимофей... И никому уха не режет, и  никому  не  стыдно.  Ведь
мужики -- только "оперные", [народа] не осталось,  отчего  ж  крестьянскими,
хрестьянскими именами и не покликать?
   О, как по этому ломкому хребту пройти, и в обиду по напраслине  своих  не
давши, и порока своего горше чужого не спуская?..
   Однако,  картина  народа,  нарисованная  Померанцем,  увы,  во  многом  и
справедлива. Подобно тому, как мы сейчас, вероятно, смертельно огорчаем его,
что  интеллигенции  в  нашей  стране  не  осталось,  а  все   расплылось   в
образованщине, -- так и он смертельно ранит нас утвержденьем, что и [народа]
тоже больше не осталось.
   "Народа больше нет. Есть масса, сохраняющая смутную память, что  когда-то
она была народом и несла в себе Бога, а сейчас совершенно пустая." "Народа в
смысле народа-богоносца, источника  духовных  ценностей,  вообще  нет.  Есть
неврастенические интеллигенты -- в масса." "Что  поют  колхозники?  Какие-то
остатки крестьянского наследства" да вбитое "в школе, в армии и  по  радио".
"Где  он,  этот  народ?  Настоящий,  народный,  пляшущий  народные   пляски,
сказывающий народные сказки,  плетущий  народные  кружева?  В  нашей  стране
остались только следы народа, как следы снега весной... Народа  как  великой
исторической силы, станового хребта культуры, как источника вдохновения  для
Пушкина и Гете -- больше нет." "То,  что  у  нас  обычно  называют  народом,
совсем не народ, а мещанство."
   Мрак и тоска. А -- близко к тому.
   И действительно, как было народу остаться? Накладывались в одну сторону и
погоняли друг друга два процесса. Один -- всеобщий (но в Россия еще бы долго
он при-держался и, может, могли б мы его миновать)  --  процесс,  как  модно
называть, [массовизации] (мерзкое слово, но и процесс яе лучше), связанный с
новой  западной  технологией,   осточертелым   ростом   городов,   всеобщими
стандартными средствами информации  и  воспитания.  Второй  --  наш  особый,
советский,  направленный   стереть   исконное   лицо   России   и   натереть
искусственное другое, этот действовал еще решительней и необратимей.
   Как же остаться было народу? Были насильственно выкинуты из избы иконы  и
послушание старшим,  печка  хлебов  и  прялки.  Потом  миллионы  изб,  самых
благоустроенных, вовсе опустошены, развалены или взяты под дурной догляд,  и
5 миллионов трудоохотливых здравых семей вместе с  грудными  детьми  посланы
умирать в зимней дороге или по прибытии в тундру. (И наша [интеллигенция] не
дрогнула, не вскрикнула, а [передовая] часть ее даже и  сама  выгоняла.  Вот
тогда она и кончила быть, интеллигенция, в 1930-м, и за тот  ли  миг  должен
народ просить у нее прощения?) Остальные избы  и  дворы  разорять  уже  было
хлопот меньше. Отняли землю, делавшую крестьянина  крестьянином,  обезличили
ее, как не бывало и  в  крепостное  право,  обезинтересили  все,  чем  мужик
работал и жил, одних погнали на Магнитогорски, других -- целое поколение так
и погибших баб, заставили кормить махину государства до войны,  всю  великую
войну и после войны. Все внешние интернациональные  успехи  нашей  страны  и
расцвет сегодняшних тысяч  НИИ  был  достигнут  разгромом  русской  деревни,
русского обычая. Взамен притянули в избы и в уродливые многоэтажные  коробки
городских окраин -- репродукторы, пуще того поставили их на всех центральных
столбах (по всему лику  России  и  сегодня  это  бубнит  от  шести  утра  до
двенадцати  ночи,  высший  признак  [культуры,]  и  пойди  заткни  --  будет
антисоветский акт). И те репродукторы докончили работу: они выбили из  голов
все индивидуальное и все фольклорное, натолкали штампованного, растоптали  и
замусорили русский  язык,  нагудели  бездарных  пустых  песен  (сочиняла  их
интеллигенция). Добили последние  сельские  церкви,  растоптали  и  загадили
кладбища, с комсомольской  горячностью  извели  лошадь,  изгадили,  изрезали
тракторами и пятитонками вековые дороги, мягко вписанные в пейзаж. Где  ж  и
кому осталось  плясать  и  плести  кружева?..  Еще  наслали  лакомством  для
сельской юности серятину глупеньких фильмов (интеллигент:  "надо  выпустить,
будут большие тиражные"), да то же затолкано н в школьные учебники, да то же
и в книгах повзрослей (а кто писал их, не знаете?), -- чтоб  я  свежесть  не
выросла там, где вырублен старый лес. Как танками изгладили всю историческую
народную память (Александру Невскому без  креста  подняться  дали,  но  чему
поближе -- нет), -- и как же народу было сохраниться?
   Так вот, на этом пепелище, сидя в золе, разберемся.
   Народа  --  нет?  И  тогда,  верно:  уже  не  может  быть   национального
возрождения??.. И что ж за надрыв! --  ведь  как  раз  замаячило:  от  краха
всеобщего технического прогресса, по смыслу перехода к стабильной экономике,
будет  повсюду  восстанавливаться  первичная  связь  большинства  жителей  с
землею, простейшими материалами,  инструментами  и  физическим  трудом  (как
инстинктивно ищут для себя уже сегодня  многие  пресыщенные  горожане).  Так
неизбежно восстановится  во  всех,  и  передовых,  странах  некий  наследник
многочисленного   крестьянства,    наполнитель    народного    пространства,
сельско-хозяйственн