421ю.
Звонит с наблюдательного, доволен, говорит: замолчала.
     И - какая ж благодарность к прилежному вычислительному взводу.
     Белые мягкие руки Липского - на ленте, разложенной вдоль  стола.  Левой
придерживает ее, правой, с отточенным карандашом, как пикой,  метит,  метит,
куда правильно уколоть, где вертикальной тончайшей палочкой отметить  начало
вздрога. (А бывает - и фальшивое. Бывает - и полминуты думать некогда, а  от
этого зависит лучший-худший ход дела.)
     Сосредоточенный, с чуть пригорбленными плечами Ушатов прокатывает визир
по линейке Чуднова, снимает отсчет до тысячных долей.
     Вычислитель  Фенюшкин  по  таблицам  вносит  поправки  на   ветер,   на
температуру, на влажность (сами ж и измеряем близ станции) - и  поправленные
цифры передает планшетисту.
     Планшетист (сменил Накапкина чуткий Кончиц), почти не дыша,  эти  цифры
нащупывает измерителем по рифленым скосам угломера.  И  -  откладывает  угол
отсчета от перпендикуляра каждой базы постов.  Сейчас  погонит  прямые  -  и
увидим, как сойдется.
     И от совестливой точности каждого из  них  -  зависит  судьба  немецкой
пушки или наших кого-то под обстрелом.
     (А  Накапкин,  сменясь,  пристроился  писать,  от   приборных   чернил,
фронтовую  самозаклейную  "секретку"  со   страшной   боевой   сценой,   как
красноармейцы разят врага, - то ли домой письмо, то ли девочке своей.)
     А наши звукопосты пока  все  целы.  Около  Волкова  была  бомбежка,  но
пережили, вот уже и вкопаны. Два-три порыва было на линиях, все срастили.
     У сухой погоды свое достоинство: провода наши, в матерчатой одежке,  не
мокнут. Резина у нас слабая, в сырость -  то  заземление,  то  замыкание.  А
прозванивать линии под стрельбой - еще  хуже  морока.  Немцы  этой  беды  не
знают: у них красно-пластмассовый литой футляр изоляции. Трофейный провод  -
у нас на вес золота.
     Между тем зовет меня Кончиц: моя 415я дает неплохое пересечение, близко
к точке. Решаюсь. Звоню Толочкову:
     - Вася! Вот тебе 415я. Не пристреливай ее, лучше этого не поправим, дай
по ней налетик сразу, пугани!
     Эт-то по-русски! Толочков шлет огневой налет, двадцать снарядов  сразу,
по пять из каждой пушки.
     Ну, как теперь? Будем следить.
     Тут - сильно, бурно затолкло на нашем склоне. Смотрю: где верхние  избы
нашей улицы и раскидистые ветлы группкой, куда Искитея  побежала,  -  побочь
их, по тому же хребтику - рядком два десятка черных фонтанных взметов, кучно
кладут! Ста-пяти, наверно. Кто-то там у нас сидит?- нащупали их  или  сверху
высмотрели.
     Хотя в небе - наши чаще. Вот от этого спину прямит.
     В погреб сошел, говорят: трясенье было изрядное.  А  то  уж  средь  баб
разговор: чего зря сидим? идти добро спасать. Теперь уткнулись.
     Но - опять, опять нутряное трясение земли - это, знать, еще ближе,  чем
тот хребтик.
     Дугин нервно, отчаянно орет наверх:
     - Второй перебило!.. И третий!! И четвертый!!
     Значит, тут - близко, где линии  расходятся.  А  с  постов  -  все  три
погонят линейных зря, не знают же.
     Меня ж хватает сзади, тянет бригадный телефонист. Почти в ужасе:
     - Вас с самого высокого хозяйства требуют!
     Ого! Выше бригады - это штаб артиллерии армии. Перенимаю трубку:
     - Сорок второй у телефона.
     Слышно их неважно, сильно издали, а голос грозный:
     - Наши танки остановлены в квадрате 74-41!
     Левой рукой судорожно распахиваю планшетку на колене, ищу  глазами:  ну
да, у Подмаслова.
     - ...От Козинки бьет фугасными, ста-пятидесяти-миллиметровыми... Почему
не даете?
     Что я могу сказать? Выше прясла и козел не  скачет.  Стараемся!  (Опять
объяснять про инверсию? уж в верхнем-то штабе ученом должны понимать.)
     Отвечаю, плету как могу.
     Близко к нам опять - разрыв! разрыв!
     И сверху крик:
     - Андрея-а-ашина!!
     А в трубку (левое ухо затыкаю, чтоб лучше слышать):
     - Так вот, сорок второй. Мы продвинемся  и  пошлем  комиссию  проверить
немецкие огневые. И если окажутся не там - будете отвечать уголовно. У  меня
все.
     У кого - "у меня"? Не назвался. Ну, не сам же командующий  артиллерией?
Однако в горле пересохло.
     За это время - тут большая суматоха, кричат, вниз-вверх бегут.
     Отдал трубку, поправляю распахнутую обвислую планшетку, не могу понять:
так - что тут?
     Енько и Дугин в один голос:
     - Андреяшина ранило!
     Бегу по ступенькам. Вижу:  по  склону  уже  побежали  наверх  Комяга  и
Лундышев, с плащпалаткой. И за  ними,  как  прихрамывая,  не  шибко  охотно,
санинструктор Чернейкин, с сумкой.
     А там, метров сто пятьдесят - да, лежит. Не движется.
     А сейчас туда - повторный налет? и этих трех прихватит.
     Кричу:
     - Пашанина ищите! Готовить машину!
     Счет на секунды: ну, не ударьте! не ударьте!  Нет,  пока  не  бьют,  не
повторяют.
     Дугин, не по уставу, выскочил от прибора, косоватое лицо, руки развел:
     - Таащ стартенант! Тильки два крайних поста осталось, нэчого нэ можем!
     Добежали. Склонились там, над Андреяшиным.
     Ну, не ударь! Ну, только не сейчас!
     В руках Чернейкина забелело. Бинтует. Лундышев ему помогает,  а  Комяга
расстилает палатку по земле.
     Ме-едленно текут секунды.
     Пашанин прибежал заспанный, щетина черная небритая.
     - Выводи машину. На выезд.
     А там - втроем перекладывают на палатку.
     Двое понесли сюда.
     А Чернейкин, сзади, еще что-то несет. Сильно в стороне держит, чтоб  не
измазаться.
     Да - не ногу ли несет отдельно?..
     От колена нога, в ботинке, обмотка оборванная расхлестнулась.
     Несут, тяжко ступая.
     К ним вподмогу бегут Галкин, Кропачев.
     И Митька за ними: тянет паренька глянуть близко на кровь.
     И - тутошний малец за ним же, неуема.
     Про Галкина мне кто-то:
     - Да он чуть замешкался. И он бы там был, его линия - тоже.
     А Андреяшин, значит, сам вырвался, птицей.
     Вот - и отлучился в Орле... Посетил...
     Без ноги молодому жить. И отца-матери нет...
     Подносят, слышно, как стонет:
     - Ребята, поправьте мне ногу правую...
     Ту самую.
     Обинтовка  с  ватой  еле  держит  кровь  на   культе.   Чернейкин   еще
прикладывает бинта.
     Лундышев: - Он и еще ранен. Вон - пятна на боку, на груди.
     Осколками.
     Вот и отлучился...
     Лицо смугленыша еще куда темней, чем всегда.
     - Ребята, - просит, - ногу поправьте...
     Оторванную...
     Неровное, мягкое, больное - трудно и поднять ровно. И в кузов трудно.
     Капает кровь - на землю, на откинутый задний борт.
     -  Да  и...  -  киваю  на  ногу,  -  ее  возьмите!  Кто  знает,  врачам
понадобится.
     Взяли.
     - Теперь, Пашанин: и скоро, и мягко!
     По тем ухабам как раз.
     Да Пашанин деликатный, он повезет - как себя самого раненого.
     И двое в кузове с Андреяшиным.
     Закрыли борт - покатила машина.
     Хоть и выживет? - ушел от нас.
     А к Орлу его - прямо и идем, прямехонько в лоб.
     Хмуро расходились.
     Да, вспомнил: уголовно отвечать.
     А Дугина - служба томит:
     - Таащ старштенант! Так трэба сращивать? Як будэмо?
     И линейные - сидят на старте, готовые. Со страхом. Тот же и Галкин,  по
случайности уцелевший.
     А там - по нашим танкам бьют.
     Кого беречь? Там - беречь? Здесь - беречь?
     - По-до-ждите, - цежу. - Маленько еще подождем.
     И - как чувствовал! Выстрелы почти не слышны, и от шума, и от  зноя-  а
всей толчеей! - полтора десятка ста-пяти-миллиметровых - опять же сюда!  где
Андреяшина пристигло, и еще поближе - черные взметы на склоне!
     Одну избу - в дым. С другой - крышу срезало.
     - Не говорите им там, в подвале.
     Вот так бы и накрыли, когда тело брали.
     Митька - снизу, от Дугина, ко мне с посланием:
     - И предупредитель перебило! - так кричит, будто рад.
     Так и тем более, извременим.
     Как дедушка мой говорил: "Та хай им грець!" Одно к одному.
     За всю армию - не мне отвечать. Да и командующий не ответит. А на мне -
вот эти шестьдесят голов. Как Овсянников говорит: "Надо нам  людей  берегти,
ой берегти".
     Еще сождем.
     Курю бессмысленно, только еще дурней на душе.
     И - какое-то отупение переполняющее, мозг как будто  сошел  с  рельсов,
самого простого не сообразишь.
     Прошло минут двадцать, больше  налета  нет.  Теперь  послал  Галкина  и
Кропачева - чинить. Раз перебиты все сразу - так тут и порывы, при  станции,
на виду. На боках у них по телефону - прозванивать, проверять.
     А к телефонам нижним - меня опять звали.
     Комбатам соседним объяснил: посты перебиты.
     Толочков считает: 415ю подавили, не проявляется.
     А налета - так больше и нет. Починили. Где и кровь Андреяшина.
     Вернулись. Ну, молодцы ребята.
     Только звуки немецких орудий - все те ж нечеткие.  Шпарит  солнце-  сил
нет. Облака кучевые появились, но - не стянутся они.
     Ботнев сменил меня на центральной.
     Вернулся Овсянников. Умучился до поту,  гимнастерка  в  темных,  мокрых
пятнах. Про Андреяшина уже по проводу знал.  На  возврате  и  он  попал  под
налет. Перележал на ровнинке, ничем не загородишься. Предупредителю, хоть  и
за камнями теперь, - тяжело, головы не высунешь.
     И у самого - пилотку потную снял - голова взвихрена,  клоки  неулежные,
дыбятся. А порядливо  так  рассказывает  обо  всем,  с  володимирским  своим
оканьем.
     - Иди, Витя, поспи.
     Пошел.
     А текут часы - и ото всего стука,  грюка,  от  ералаша,  дерганий  твое
сверхсильное напряжение начинает погружаться в тупость. Какой-то нагар души,
распухшая голова - и от бессонницы, и от взрыва не  прошло,  голову  клонит,
глаза воспалены. Как будто отдельные  части  мозга  и  души  -  разорвались,
сдвинулись и никак не станут на место.
     А к ночи надо голову особенно свежую. Теперь пошел спать и я,  в  избу.
На кровати - грязное лоскутное одеяло, и подушка не чище. И мухи.
     Положил голову - и нет меня. Вмертвь.
     Долго спал? Солнце перешло сильно на другой бок. Спадает.
     Ходом - к станции.
     А тут - Пашанин с котелком, после обеда.
     Вернулись?
     Он - соболезным, траурным голосом, как сам виноват:
     - В медсанбате сразу и умер. Изрешеченный весь.
     Вот - так.
     Так.
     Спускаюсь к прибору, о работе узнать.
     Все наши - угнетены. Уже другая смена за всеми столами.
     И бабы не галдят: покойник в доме.
     - На 415ю нет похожей?
     Кончиц от планшета: - Нету такой.
     За это время, оказывается, наши дважды крупно бомбили немецкий передний
край, и особенно - Моховое. А я ничего не слышал.
     И порывы были там-сям, бегали чинить.
     А Овсянников где?
     На правые посты ушел.
     Неутомный.
     Что-то и дергать нас перестали.
     Но отупенье - не проходит. Вот так бы  не  трогали  еще  чуть,  в  себе
уравновеситься. И до темноты.
     И обедать не стал, совсем есть не хочется.
     А от  Боева  звонили,  напоминали:  в  двадцать  ноль-ноль  ждет  сорок
второго.
     Вот еще... Да тут километр с малым, можно и сходить.
     Да уже скоро и седьмой час...
     Как-то и стрельба вся вялая стала. Все сморились.
     Не продвигаемся.
     И самолетов ни наших, ни их.
     Сел под дерево, может запишу что в дневник? От  вчерашних  цыган  -  не
добавил ни строчки.
     А мысли не движутся, завязли. И - сил нет карандашом водить.
     За эти четыре дня? Не приспособлен человек столько  вместить.  В  какой
день что было? Перемешалось.
     Вернулся Овсянников, рядышком на траву опустился.
     Помолчали.
     Об Андреяшине.
     Молчим.
     - А когда Романюк себе палец подстрелил, это в какой день было?
     - Дурак, думал его так легко спишут. Теперь трибунал.
     - Колесниченко хитрей, еще до наступления загодя сбежал.
     - И пока с концами.
     Пошли вниз к ручью, обмылись до пояса.
     Ну, к вечеру. Солнце заваливает за наши верхние избы, за гребень, скоро
и за немцев. Наших всех наблюдателей сейчас слепит.
     Полвосьмого. Часа через полтора уже начнется работа настоящая.
     А что - полвосьмого? Что-то я должен  был  в  восемь?  Ах,  Боев  звал.
Пойти, не пойти? Не начальник он мне, но сосед хороший.
     - Ну, Ботнев, дежурь пока. Я - на часок.
     А голова еще дурноватая.
     Дорога простая: идти по их проводу. (Только на пересеченьях проводов не
сбиться.)
     Перенырнул лощинку, на ту возвышенную ровную улицу. В  ней  -  домов  с
десяток, и уцелели, все снаряды обминули ее. И по вечеру, понадеясь,  там  и
здесь мелькают жители, справляют хозяйственные  дела,  у  когож  и  животина
есть.
     А дальше - хлебное польце, картофельное. И склон опять  -  и  в  кустах
стоит боевская дивизионная штабная машина, ЗИС, с самодельно обшитым, крытым
кузовом. Видно, прикатил сюда травной целиной, без дороги.
     У машины - комбат Мягков и комиссар дивизиона, стоят курят.
     - А комдив здесь?
     - Здесь.
     - Что это он меня?
     - А поднимайся, увидишь.
     Да и им пора. По приставной лесенке  влезаем  внутрь,  через  невысокую
фанерную дверцу.
     С делового серединного  стола,  привинченного,  сняты  планшет,  карты,
бумаги, все это где-то по углам. А по столу простелены два полотенца вышитых
- под вид скатерти, и стоит белая бутыль неформенная,  раскрыты  консервы  -
американские колбасные и наши рыбные, хлеб нарезан, печенье на тарелке. И  -
стаканы, кружки разномастные.
     У Боева на груди слева - два Красных Знамени,  редко  такое  встретишь,
справа - Отечественная, Красная Звезда, а медалек разных он не носит. Голова
у него какая-то некруглая, как  бы  чуть  стесанная  по  бокам,  отчего  еще
добавляется твердости к подбородку и лбу. И -  охватистое  сильное  пожатие,
радостно такую и пожать.
     - Пришел, Саша? Хорошо. Тебя ждали.
     - А что за праздник? Орла еще не взяли.
     - Да понимаешь, день рождения, тридцать без одного. А этот один  -  еще
как пройдет, нельзя откладывать.
     Комбат 4й Прощенков и ростом пониже, и не похож на Боева,  а  и  похож:
такая ж неотгибная крепость и в подбородочной кости и в плечах. Мужлатый.  И
- простота.
     Да - кто у нас тут душой не прост?  До  войны  протирался  я  не  средь
таких. Спасибо войне, узнал - и принят ими.
     А Мягков - совсем иной, ласковый. При Боеве - как сынок.
     Тут все фамилии - как влеплены, бывает же.
     А комбат 6й - за всех остался на наблюдательном.
     И душа моя грузнеет устойчиво: тут. Хорошо, что пришел.
     К боковым бортам привинчены две скамьи. На них и спят, а сейчас как раз
вшестером садимся - еще начальник штаба, капитан.
     Пилоток не снимая.
     Пыльные мы все, кто и от пота не высох.
     Боев меня по имени, а я его - "таащ майор", хотя моложе его  только  на
четыре года. Но через эту армейщину не могу переступить, да и не хочу.
     - Таащ майор! Если тосты не расписаны - можно мне?
     Не когда шел сюда, а вот - при пожатьях, при этом неожиданном  застольи
на перекладных, и правда, кто куда  дойдет,  где  будет  через  год,  вот  и
Андреяшин мечтал, - рассвободилось что-то во мне  от  целого  дня  одурения.
Никакие мы с Боевым не близкие - а друзья ведь! все мы тут - в содружестве.
     - Павел Афанасьевич! Два года войны - счастлив я встречать  таких,  как
вы! Да таких - и не каждый день встретишь.
     Я с восхищением смотрю на его постоянную выпрямку и в его лицо:  откуда
такая самозабывчивая железность, когда сама жизнь  будто  не  дорога?  Когда
всякую минуту вся хватка его - боецкая.
     - И как вам такая фамилия выпала? - лучше не  припечатаешь.  Вы  -  как
будто вжились в войну. Вы - как будто счастье в ней открыли. И еще  сегодня,
вот, вижу, как вы по той колокольне били...
     Рядом с тем хутором, где  мы  с  Овсянниковым  из-за  колокольни  голов
поднять не могли, так и вижу: под тем же  прострелом  зажгли,  догадальщики,
ловкачи, рядок дымовых шашек. Заколыхалась  сплошная  серая  завеса,  но  не
надолго же! - выехал Боев сам с одной пушкой на прямую наводку.  Оборотистый
расчет, надо ж успеть: из походного положения - в боевое, зарядили, - успеть
развидеть верхушку колокольни в первом же рассее,  и  бах!  перезарядили,  и
второй раз - бах! Сшиб! И - скорей, скорей опять в походное, трактор цеплять
- и уехали. И немцы грянули  налетом  по  тому  месту  -  а  опоздали.  И  -
прикончился их наблюдательный.
     - ...Для вас война - само бытие, будто вы вне боев  и  не  существуете.
Так - дожить вам насквозь черезо всю...
     Боев с удивлением слушает, как сам бы о себе того не знал.
     Встали. Бряк-бряк стеклянно-железным, чем попало.
     И - все занялись, подзажглись.
     А водка после такого дня - о-о-ой, берегись!
     Какие яркие, мохнатые дни! И - куда все несется?
     Большое наступление! Да за всю войну  у  нас  таких  -  на  одной  руке
пересчитать. Крылатое чувство. Доверху мы переполнены, уже через край. А нам
- еще подливают.
     И опять встаем-чокаемся, конечно же - за Победу!
     Мягков: - Когда война кончится - то сердце закатывается, представить.
     Ну, и потекла беседа вразнобой, вперебив.
     Боев: - Затронули нас, пусть пожалеют. Дадим жару.
     Начальник штаба: - Нажарим им пятки.
     Комиссар: - Эренбург пишет: немцы  с  ужасом  думают,  что  ожидает  их
зимой. Пусть подумают, что ожидает их в августе.
     Все с азартом, а - без ненависти, то - газетное.
     - Попробуешь с немцами по-немецки, а они переходят на русский.  Здорово
изучили за два года.
     - А вот: поймут ли нас, когда мы вернемся? Или нас уже никто не поймет?
     - Но и представить, сколько еще России у них. Чудовищно.
     - Почему Второго Фронта не открывают, сволочи?
     - Потому что - шкуры, за наш счет отсиживаются.
     - Ну все ж таки в Италии наступают.
     Комиссар: - Капиталистическая Америка не хочет  быстрого  конца  войны,
прекратятся их барыши.
     Я ему вперекос:
     - Но что-то и мы слишком отклоняемся. От интернационализма.
     Он: - Почему? Роспуск 3го Интернационала - это совершенно правильно.
     - Ну, разве как маскировка, тактический ход. - И  отклоняю:  -  Не-нет!
Мне больше нельзя, у меня сейчас самая работа начнется.
     Прощенков рассказывает сегодняшний случай  из  стрельбы.  Считает,  что
423ю сокрушил: от того места - ни выстрела больше.
     - А может она откочевала?
     Да, вот еще про кочующие орудия. Как у немцев  -  не  знаем,  а  нашему
иному прикажут кочевать с орудием - так он, дурья голова, по лени  с  одного
места бьет и бьет, пока его не расколпачут.
     Да мало ли глупостей? А как  стреляют  наобум,  чтобы  только  расходом
снарядов отчитаться?
     Бывает...
     Прощенков:  -  К  вечеру  хорошо  вкопались.  Хоть  бы  эту   ночь   не
передвигали.
     Через оконца кузова уже мало света, зажгли аккумуляторную лампочку  под
потолком.
     - А славная у нас штабная халабуда? - озирается  Боев.  -  Как  бы  ее,
старуху, в Германию дотянуть?
     Стали перебирать, кто и сам не дотянул. Одного.  Второго.  Третьего.  А
четвертого засудили в штрафбат, там и убили.
     Бывал я в компаниях поразвитей - а чище сердцем не бывало. Хорошо мне с
ними.
     - Да-а-а, и еще друг друга как вспомним...
     Явственно раздался гнусный хрип шестиствольного миномета.
     Завыли мины - и в частобой шести разрывов, в толкотню.
     - Ну, спасибо, братцы, и простите. Мне пора.
     И правда, снаружи уже сумерки. До темноты дойти, не сбиться.
     Линии наши все целы.
     Емельянов с предупредителя: - Вот теперь вкопаемся, как  надо.  Правда,
немец ракеты часто бросает.
     Они и нам, в  Выселки,  отсвечивают  то  красным,  то  бело-золотистым,
долгие.
     Шестиствольный записали,  но  не  так  четко,  минометы  всегда  трудно
записывать. А вот пушка была, наверно  семидесяти-пяти,  одиночный  выстрел,
цель 428, - сразу хорошо взяли, в точечку.
     Прибор - в порядке, все стрелки в норме. И ленты новый рулон заправлен.
И чернила подлиты