в желобочки под капилляры. И смена  -  выспалась,  бодрая.
Три маловольтных лампочки освещают всю нашу переднюю часть  погреба.  Белеют
бумаги, посверкивает блестящий металл.
     Двое дежурных линейных с телефонами  на  ремнях,  с  запасными  мотками
кабеля, фонариками, кусачками, изоляционной лентой  -  тоже  тут.  Вот  кому
ночью горькая доля: по одному концу придешь к разрыву, а найдешь ли  второй,
оторванный?
     А в глуби погреба - темнота, дети спят, бабы тоже располагаются, лиц не
видно. Но слышу по голосу - там батарейный мой политрук. Где  примостился  -
не вижу, а разъясняет певуче, смачно:
     - ...Да, товарищи, вот  и  церковь  разрешили.  Против  Бога  советская
власть ничего не имеет. Теперь дайте только родину освободить.
     Недоверчивый голос: - Неуж и до Берлина дотараните?
     - А как же? И там все побьем.  И  -  что  немец  у  нас  разрушил,  все
восстановим.  И  засверкает  наша  страна  -  лучше  прежнего.  После  войны
хоро-ошая жизнь начнется, товарищи колхозники, какой мы еще и не видели.
     Пошла лента. Это - предупредитель услышал.
     А вот и посты: пишут.
     И до нас донеслось: закатистый выстрел. Ну, сейчас поработаем!


        "2"
     И вот через 52 года, в мае 1995, пригласили меня в Орел на празднование
50-летия Победы.  Так  посчастливилось  нам  с  Витей  Овсянниковым,  теперь
подполковником в отставке, снова  пройти  и  проехать  по  путям  тогдашнего
наступления: от Неручи, от Новосиля, от нашей высоты 259,0 - и до Орла.
     А  в  Новосиле,  совершенно  теперь  не  узнаваемом  от  того  пустынно
каменного на обстреливаемой горе, посетили мы и бывшего "сына полка" Дмитрия
Федоровича Петрыкина - вышел к нам в фетровой шляпе, и фотографировались  мы
со всей его семьей, детьми и внуками.
     Подземный наш городок на  высоте  259,0  -  весь  теперь  запахан,  без
следов, и не подступишься. А вблизи - лесистый овражек, где была наша кухня,
хозяйство, и где убило невезучего Дворецкого (даже не за кашей пришел,  а  к
санинструктору, с болячкой) - маленьким-маленьким  осколочком,  но  в  самое
сердце. Тот двухлопастный овражек и лесок очень сохранились - по форме, да и
по виду: ежегодная пахота не дала  древесной  поросли  вырваться  наружу  из
овражка.
     Но что стало с урочищем Крутой Верх! Был он  -  версты  на  три  длины,
метров на пятьдесят глубины - слегка извилистый, как уверенная в себе  река,
- и так проходящий по местности, что как раз и давал нам просторный, удобный
и от наземных наблюдателей вовсе скрытый подъезд к самой передовой. Так  что
пешее, конное, тележное движение шло тут и весь день не прячась, а ночами  -
и грузовики со снарядами, снабжением, а к утру уходили в тыл  или  врывались
носами в откосы оврага, прикрывались зелеными ветками, сетками. Зев Урочища,
еще завернув, выходил прямо к Неручи -  тут  и  был  подготовлен,  накопился
прорыв нашей 63й армии, к 12 июля 1943.
     Но как же Крутой Верх изменился за полвека! Где  та  крутизна?  где  та
глубина? да и та цепкая твердость одерневших склонов и дна? Обмелел,  оплыл,
кажется и полысел, и жестких контуров нет - не прежнее грозное ущелье.  А  -
он! он, родной! Но уж, конечно, ни следа прежних апарелей, землянок.
     А за Неручью, на подъеме, шла тогда немецкая укрепленная  полоса  -  да
каково укрепленная! какие непробивные доты, сколько натыкано отдельно врытых
бронеколпаков. И это, незабываемое:  разминированный  проход,  тотчас  после
прорыва. Десятки и десятки убитых, наших и  тех,  наши  больше  ничком,  как
лежали, ползли, немцы больше вопрокидь, как защищались или поднялись убегать
- в позах, искаженных ужасом, обезображенные  лица,  полуоторванные  головы;
немецкий пулеметчик в траншее, убитый прямо за пулеметом, так и держится.  И
местами - там, здесь- еще груды, груды обожженного металла: танки, самоходки
- с красным опалением, как опаляется живое.
     И блиндажи у них не по-нашему, помнишь? Уж как глубоки! И  где-то  там,
под десятью накатами, - окошечко, а за ним - цветочки посажены, и  для  того
пейзажа вырыт туда еще и узкий колодец.  А  в  блиндажах  -  какой-то  запах
неприятный, как псиный, - оказывается,  порошок  от  насекомых.  И  -  яркие
глянцевые цветные журналы раскиданы,  каких  не  бывало  у  советских,  а  в
журналах - где про доблесть и честь, а где  -  красавицы.  Чужой  невиданный
мир.
     А как, чтоб на день единственный задержать наступление на Орел, бросили
на нас - от зари и до заката - сразу две воздушных армии? Этого  не  забыть.
Ни на минуты не оставалось небо чистым от немецких самолетов:  едва  уходила
одна стайка, отбомбясь, - тем же курсом, на  тот  же  круг,  уже  загуживала
другая. И видим: на участках соседей - то же самое.  Непрерывная  самолетная
мельница - и так весь день насквозь. А где наши? - в тот день ни одного.  От
волны до волны едва успеваешь лишь чуть перебежать, где там разворачиваться.
Все же я рыскал по Сафонову, куда бы станцию уткнуть.  Перемежился  в  хилой
землянке - а там трое связистов только-только открыли  коробку  американской
колбасы, делят  и  ссорятся.  Тоска!  Убежал  дальше.  Через  десяток  минут
возвращаюсь - той землянки уже нет, прямое попадание.
     Но то - днями позже. А пока - в таком же джипе-козлике, в  каком  тогда
наезжал на меня комбриг (конструкция за полвека не сильно изменилась), везут
нас в Желябугские Выселки. В таком же джипе, но с твердой крышей, едут глава
районной администрации и глава местной - долг гостеприимства.
     Да ни на чем другом в Выселки, наверное бы, и не проехать. Дорога -  из
одних рытвин, хорошо, что закаменевшие, давно не  было  дождя.  Не  едем,  а
переваливаемся всей машиной с бока на бок, за поручни уцепясь.
     Да! вот и склон, так  и  стоящий  в  памяти,  он-то  не  изменился.  Да
наверху, на гребне, и ветлы же стоят, как стояли. И там  -  избы  три  около
них. А сюда, книзу, уличный порядок сильно прорежен: какие избы - еще  война
убрала, какие - время долгое, новые не построились. Улица -  уже  не  улица,
избяными островками, и не дорога: средняя полоса ее заросла травой, остались
от колей - как две тропинки рядом.
     А направо за лощиной, повыше, вторая улица - тянется сходно с  прежней.
Но и на ней что-то не видно жизни.
     На открытом месте склона, сбочь и от дороги, стоит разбитая телега,  на
какой уже не поездишь: три  колеса,  одна  оглобля  на  бок  свернута,  ящик
разбит. И колеса обрастают молодой травой.
     А центральная станция наша? Вот - тут бы должна быть, тут.
     Но - нет кирпичного надземного свода, да и остатков ямы не  видно.  Все
кирпичи забрали куда? а яму засыпали?
     Машину мы покинули, администраторы в  своей  остались,  не  мешают  нам
вспоминать.
     А внизу - вон, пруд, отметливое место.
     Спустились к пруду.
     Берег залядел резучей, широколистой травой.
     И - чья-то исхудалая лошадь одиноко бродит, без уздечки, как вовсе  без
хозяина. И кажется: печальная.
     Отдельно стоит решетчатый скелет из жердей - под шалаш? И покосился.
     Застоялая, как годами недвижимая вода. От соседней яркой майской зелени
она кажется синей себя. На воде  -  бездвижная  хворостяная  ветка,  присыпь
листьев - значит, прошлогодних? таких новых еще нет. Никто тут не купается.
     Через ручей - лава из горбыля. И торчат  четыре-пять  копыльев,  руками
перехватываться.
     А вот - ландыши. Никому не нужные, не замечаемые.
     Срываем по кисточке.
     Медленно-медленно поднимаемся опять по склону, теперь - дальше, наверх.
Мимо той телеги.
     Мимо Андреяшина...
     Три избы кряду. Одна - беленая, почище.  Две  других  -  из  таких  уже
старых, серых бревен, чем стоят? Изсеревшие корявые дранковые крыши. Можно и
за сараюшки принять.
     Откуда-то тявкает собачка слабым голосом. Не на нас.
     Несколько кур прошло чередой, ищут подкормиться.
     Людей - никого.
     За теми избами - опять пустырь. На нем отдельно - даже и  не  сарайчик,
наспех собран: стенки обложены неровными кусками шифера, покрыт листом жести
- а уже покошен, и подперт двумя бревешками.  Не  поймешь:  для  чего,  кому
такой?
     А в небе - какая тишь. Тут, может, и не пролетают никогда, забыт и звук
самолетный. И снарядный.
     А тогда - гремело-то...
     На длинной веревке привязана к  колу  -  корова,  пасется.  Испугалась,
метнулась в бок от нас.
     Подымаемся к самым верхним избам.
     А тут, между  двумя  смежными  березами,  -  перекладина  прибита,  как
скамейка, еще и посредине подпорка-столбик. И на той скамеечке  мирно  сидят
две старухи - каждая к своей березе притулясь, и у каждой  -  по  кривоватой
палке, ошкуренной. У обеих на головах - теплые  платки,  и  одеты  в  теплое
темное.
     Сидят они хоть и под деревьями, а на березах листочки еще  мелкие,  так
сквозь редкую зелень - обе в свету, в тепле.
     У левой, что в темно-сером платке, а сама в бушлате, - на ногах никакая
не обувь, а самоделка из войлока или какого  тряпья.  По-сухому,  значит.  А
обглаженного посоха своего верхний конец обхватила всеми пальцами двух рук и
таково держит у щеки.
     У обеих старух такие лица заборозделые, врезаны и запали подбородки  от
щек, углубились и глаза, как в подъямки, - ни по чему  не  разобрать,  видят
они нас или нет. Так и не шевельнулись. Вторая, в цветном платке, тоже посох
свой обхватила и так уперла под подбородок.
     - Здравствуйте, бабушки, - бодро заявляем в два голоса.
     Нет,  не  слепые,  видели  нас  на  подходе.  Не  меняя  рукоположений,
отзываются - мол, здравствуйте.
     - Вы тут - давнишние жители?
     В темном платке отвечает:
     - Да сколько живы - все тут.
     - А во время войны, когда наши пришли?
     - Ту-та.
     - А с какого вы года, мамаша?
     Старуха подумала:
     - На'б, осьмсыт пятый мне.
     - А вы, мамаша?
     На той второй платок сильно-сильно  излинял:  есть  блекло-синее  поле,
есть  блекло-розовое.  А  надет  на   ней   не   бушлат,   но   из   черного
вытертого-перевытертого плюша как  бы  пальтишко.  На  ногах  -  не  тряпки,
ботинки высокие.
     Отняла посошок от подбородка и отпустила мерно:
     - С двадцать третьего.
     Да неужели? - я чуть не  вслух.  А  говорим:  "бабушки,  мамаша"  -  на
себя-то забываем глядеть, вроде все молодые. Исправляюсь:
     - Так я на пять лет старше вас.
     А лицо ее в солнце, и щеки чуть розовеют, нагрелись.  В  солнце,  а  не
жмурится, оттого ли что глаза внутрь ушли и веки набрякшие.
     - Что-то ты поличьем не похож, - шевелит она губами. - Мы и в семьдесят
не ходим, а полозиим.
     От разговора нижние зубы ее приоткрываются - а их-то и нет, два  желтых
отдельных торчат.
     - Да я тоже кой-чего повидал, - говорю.
     А вроде - и виноват перед ней.
     Губы ее, с розовинкой сейчас и они, добро улыбаются:
     - Ну дай тебе Господь еще подальше пожить.
     - А как вас зовут?
     С пришипетом:
     - Искитея.
     И сердце во мне - упало:
     - А по отчеству?
     Хотя при чем тут отчество. Та - и была на пять лет моложе.
     - Афанасьевна.
     Волнуюсь:
     - А ведь мы вас - освобождали. Я вас даже помню. Вот там, внизу, погреб
был, вы прятались.
     А глаза ее - уже в старческом туманце:
     - Много вас тут проходило.
     Я теряюсь. Странно хочется передать ей  что-то  же  радостное  от  того
времени,  хотя  что  там  радостное?  только  что  молодость.   Бессмысленно
повторяю:
     - Помню вас, Искитея Афанасьевна, помню.
     Изборожденное лицо ее - в солнышке, в  разговоре  старчески  теплое.  И
голос:
     - А я - и чего надо, забываю.
     Воздохнула.
     В темном платке - та погорше:
     - А мы - никому не нужны. Нам бы вот - хлебушка прикупить.
     Тишина. Чирикают птички в березах. Доброе мягкое солнце.
     Искитея, из-под набрякших век, остатком ослабевших глаз -  досматривает
меня, отчетливо или в мути:
     - А вы что к нам пожаловали? Что ль, с каким возвестием?
     Та, другая:
     - Може, наше прожитбище разберете?
     Мы с Витей переглядываемся. А - что в наших силах?
     - Да нет, мы проездом. На старые места посмотреть приехали.
     - А тут - и начальство ваше. Может, оно...
     В темном - подсобралась:
     - Иде?
     - Да тут где-то.
     Невдали звонко пропел петух. Петушье пенье, что б вокруг ни творись,  -
всегда сочно, радостно, обещает жизнь.
     Ну, а нам... нам что ж?.. Дальше?
     Попрощались - пошли выше, через хребтик.
     А сердце - ноет.
     - Осталась наша деревня на голях, -  окает  Витя.  -  Как  и  была  всю
дорогу.
     - Да, сейчас для людей не больше добьешься, чем когда и раньше.
     Во все стороны открытое место. Вот и Моховое близко. Да  и  ближе  него
теперь позастроено.
     А поправей, ко второй улице, - с пяток овец пасется. Без никого.
     Присели на бугорочек. Смотрим туда, вперед.
     - Во-он там предупредитель наш был. Как он уцелел тот день?
     - Но ночью потом - здорово засекали. И давили много.
     - А утром - опять нас сорвали.
     - Суетилось начальство. Здесь бы - больше сделали, зачем  к  Подмаслову
совали?
     - В Подмаслово не поедем?
     - Да нет, наверно. Времени не остается.
     Сидим, солнышко с левого плеча греет.
     - Помогать им - по одной не вытянешь. Весь  распорядок  в  стране  надо
чистить.
     А - кому? Таких людей - не видно.
     Давно не стало их в России.
     Давно.
     Сидим.
     - А какой же я дурак был, Витя.  Помнишь  -  про  мировую  революцию?..
Ты-то деревню знал. С основы.
     Витя - скромный. Его хоть перехвали  -  не  занесется.  И  через  какие
строгости жизнь его ни протаскивала - а он все тот же, с терпеливой улыбкой.
     - Вот там, поправей,  отмечали  тогда  день  рождения  Боева.  Говорил:
доживу ли до тридцать - не знаю. А до тридцати одного не дожил.
     - Да, прусская ночка -  была,  -  вспоминает  Овсянников.  -  И  какоеж
безлюдье мертвое, откуда бы наступленью взяться? Я черезо все озеро  перешел
- и до конца ж никого, ничего. И тут - Шмакова убило.
     - Как мы из того Дитрихсдорфа ноги вытянули? Бог помог.
     Овсянников - теперь уже с усмешкой:
     - А от Адлига, через овраг, по снегу - бегом, кувырком...
     Смотрим: слева, в объезд Выселок, по без дороги, - сюда два наших джипа
переваливаются.
     Забеспокоились, куда мы делись.
     Оба администратора - в белых рубашках и при галстуках. Местный  -  куда
попроще, и куртка на нем поверх костюма  дождевая.  На  районном  -  галстук
голубой, хороший серый костюм в редкую полоску - и ничего сверху. Лицо же  -
широкое, сильно скуластое, с хмурким выражением.  Волосы  -  смоляно-черные,
жесткие, густы-перегусты, и с черным же блеском на солнце.
     Говорим: - Забросили их тут.
     Районный: - А что от  нас  зависит?  Пенсии  платим.  Электричество  им
подаем. У кого и телевизоры.
     А местный - это то, что прежде был  "сельсовет"  -  видно,  из  здешних
поднялся, до сих пор в нем деревенское есть. Долговатый  лицом,  длинноухий,
волосы светлые, а брови рыжие. Добавляет:
     - Есть и коровы, у кого. И курочки. И огород у каждой. По силам.
     Садимся в джипы и - администраторы впереди -  едем  по  грудкой  дороге
через саму деревню, по нашему склону вниз.
     Но что это? Четыре бабы тут как тут,  пришли  и  стали  поперек  дороги
заплотом. И деда - с собой привели, для подпоры, - щуплого, в кепочке.
     И с разных сторон - еще три старухи с палочками  доковыливают.  Одна  -
сильно на ногу улегает.
     И - ни души помоложе.
     Значит, про начальство прознали. И стягиваются.
     Ехать - нет пути. Остановились.
     Чуть повыше андреяшинского места, шагов на двадцать.
     Местный вылез:
     - Что? Давно больших начальников не видели?
     Перегородили - не проедешь. Уже шесть старух кряду. Не пропустим.
     Вылезает и районный. И мы с Витей.
     Платки у баб - серые, бурые, один светло-капустный. У какой -  к  самым
глазам надвинут, у какой - лоб открыт, и тогда видно все шевеленье морщинной
кожи. На плечо позади остальных -  дородная,  крупная  баба  в  красно-буром
платке, стойко стала, недвижно.
     А дед - позади всех.
     И - взялись старухи наперебив:
     - Что ж без хлебушка мы?
     - Надо ж хлебушка привозить!
     - Живем одна проединая кажная...
     - Этак ненадалеко нас хватит...
     Сельсоветский смущен, да при районном же все:
     - Так. Сперва Андоскин вам возил, от лавки.
     В серо-сиреневом платке,  безрукавке-душегрейке,  из-под  нее  -  кофта
голубая яркая:
     - Так платили ему мало. Как хлеб подорожал, он - за эту цену возить  не
буду. Целый день у вас стоять, мол, охотности нет. И бросил.
     Сельсоветский: - Правильно.
     Голубая кофта: - Нет, неправильно!
     Мотнул головой парень:
     - Я говорю, что - так было, да. А теперь, на  отрезок  времени,  должен
вам хлеб возить -  Николай.  За  молоком  практически  приезжает  -  и  хлеб
привозить.
     - Так он тоже завсяко-просто не возит. Сперва молоко сдай -  а  на  той
раз хлеб привезу.
     В  темно-сером  -  наша  прежняя,   знакомая.   Напряглась   доглядеть,
доуслышать: чего же скажут? выйдет ли решенье какое?
     В светло-буром:
     - А кто молоко не сдает, тому как? Просишь: Коля, привези буханочку!  А
он: у меня зарплата - одна. У меня уже набрато, кому привезти.
     В серо-клетчатом, с живостью:
     - Мы, выселковские, вдокон пришли. Житьеца не стало, йисть нечего.
     В капустном, маленькая:
     - Конечно, к нам езду нету...
     Сельсоветскому - край оправдываться, скорей:
     - А я у него всегда интересуюсь: Николай, ты возишь? Говорит - вожу.
     Голубая кофта и подхватилась, залоскотала:
     - А вы -  у  нас  поинтересовались?  Когда-нибудь  приехали  сюда?  Вы,
председатель сельсовета, - хоть  бы  распронаединственный  раз...  С  давних
давен никого не было.
     И поварчивают другие:
     - Повередилось не до возможности...
     - О нас и вспомятухи нет...
     А бритый дед во втором ряду стоит молча, малосмысленно. То -  жевал,  а
то - раздвинул губы, и так со ртом открытым.
     Овсянников голову свою лысеющую опустил. Болит его деревенская душа.
     - Минуточку, - спешит сельсовет, - а почему вы прямо сразу не  сказали,
как он возить не стал?
     В капустном: - Не посумеем мы сказать.
     Искитея: - Опасаемся.
     Тут - вступил районный, сильным голосом:
     - А я вам говорю: надо говорить. Вот боимся  мы  сказать  Николаю,  вот
боимся Михал Михалычу, боимся сказать мне, а чего бояться?
     Голубая кофта: - Да я б не побоялась,  приехала.  Да  уж  я  -  никуды,
ехать. И дед мой тем боле никуды.
     А в красно-буром как оперлась на палку левым локтем, согнула,  к  плечу
кулак приложила, глаза совсем закрытые: "Не видать бы мне вас никого..."
     - А я к вам, вот, разве не приехал? Я спрашивал  Михал  Михалыча:  хлеб
возят? Возят, каждый день. Почему же вы не говорили?
     В серо-клетчатом, рукой рубя:
     - Вот теперь молчанку нашу взорвало!
     - Уж как измогаем, сами не знаем.
     У нашей той, в темно-сером платке, руки причерненные,  в  кожу  въелось
навек и черные ободки вкруг ногтей, - руки сплелись на верху  палки,  так  и
стоит. Морщины, морщины - десятками, откуда стольким место на лице? Теперь -
потухла, уставилась куда-то мимо, так и застыла.
     Районный уже решил:
     - Давайте договоримся так. Теперь целую неделю к вам будет ездить Михал
Михалыч...
     - Да кажеден - по что? Хоть через день ба...
     - Да хлебушка хоть раз бы в три дни...
     - Я не говорю, чтоб каждый день возил хлеб. Но в течение  недели,  вот,
до праздника Победы, 50 лет, каждый день будет приезжать и проверять, как вы
обеспечены.
     (Только успевай записывать...)
     - ...Мы его избрали здесь, голосовали за него в сельскую администрацию,
так пусть он выполняет свой долг как глава  местного  самоуправления.  Пусть
хотя бы хлебом обеспечивает. Мы не говорим, чтоб  он  дома  строил,  дома  -
коне