ы, торфин десять, если сухие.
Одного мешка такого, принесенного иногда километра за три (и весил  он  пуда
два), хватало на одну протопку. А дней в зиме двести. А топить  надо:  утром
русскую, вечером "голландку".
   -- Да чего говорить оба'пол! -- сердилась Матрена на кого-то  невидимого.
-- Как лошадей не стало, так чего на себе не припрешь, того и в  дому'  нет.
Спина у меня никогда не заживает. Зимой салазки на себе,  летом  вязанки  на
себе, ей-богу правда!
   Ходили бабы в день -- не по разу. В  хорошие  дни  Матрена  приносила  по
шесть мешков. Мой торф она сложила открыто,  свой  прятала  под  мостами,  и
каждый вечер забивала лаз доской.
   -- Разве уж догадаются, враги, -- улыбалась она, вытирая пот со лба, -- а
то ни в жисть не найдут.
   Что было делать тресту? Ему  не  отпускалось  штатов,  чтобы  расставлять
караульщиков по всем болотам. Приходилось, наверно, показав обильную  добычу
в сводках, затем  списывать  --  на  крошку,  на  дожди.  Иногда,  порывами,
собирали патруль и ловили баб у  входа  в  деревню.  Бабы  бросали  мешки  и
разбегались. Иногда, по  доносу,  ходили  по  домам  с  обыском,  составляли
протокол на незаконный торф и  грозились  передать  в  суд.  Бабы  на  время
бросали носить, но зима надвигалась и снова гнала их -- с санками по ночам.
   Вообще, приглядываясь  к  Матрене,  я  замечал,  что,  помимо  стряпни  и
хозяйства, на каждый день у нее приходилось и  какое-нибудь  другое  немалое
дело, закономерный порядок этих дел она  держала  в  голове  и,  проснувшись
поутру, всегда знала, чем сегодня день ее будет занят.  Кроме  торфа,  кроме
сбора старых пеньков, вывороченных  трактором  на  болоте,  кроме  брусники,
намачиваемой на зиму в четвертях ("Поточи зубки, Игнатич", -- угощала меня),
кроме копки картошки, кроме беготни по пенсионному делу, она должна была еще
где-то раздобывать сенца для единственной своей грязно-белой козы.
   -- А почему вы коровы не держите, Матрена Васильевна?
   -- Э-эх, Игнатич, --  разъясняла  Матрена,  стоя  в  нечистом  фартуке  в
кухонном дверном вырезе и оборотясь к моему столу. -- Мне молока и  от  козы
хватит. А корову заведи, так она меня самою' с ногами съест.  У  полотна  не
скоси -- там свои хозява, и в лесу косить нету -- лесничество  хозяин,  и  в
колхозе мне не велят -- не колхозница, мол, теперь. Да они и  колхозницы  до
самых белых мух вс„ в колхоз, а себе уж из-под снегу  --  что  за  трава?...
По-бывалошному кипели с сеном в межень, с Петрова до Ильина. Считалась трава
-- медовая...
   Так, одной у'тельной козе собрать было сена для Матрены -- труд  великий.
Брала она с утра мешок и серп и уходила в места, которые помнила, где  трава
росла по обмежкам, по задороге,  по  островкам  среди  болота.  Набив  мешок
свежей тяжелой травой, она тащила ее домой и во дворике у себя  раскладывала
пластом. С мешка травы получалось подсохшего сена -- навильник.
   Председатель новый, недавний, присланный из города, первым делом  обрезал
всем инвалидам огороды. Пятнадцать соток песочка оставил Матрене,  а  десять
соток так и пустовало за забором. Впрочем,  за  пятнадцать  соток  потягивал
колхоз Матрену. Когда рук не  хватало,  когда  отнекивались  бабы  уж  очень
упорно, жена  председателя  приходила  к  Матрене.  Она  была  тоже  женщина
городская, решительная, коротким серым полупальто и грозным взглядом как  бы
военная.
   Она входила в избу и, не здороваясь, строго смотрела на Матрену.  Матрена
мешалась.
   -- Та-ак, -- раздельно говорила жена председателя. -- Товарищ Григорьева?
Надо будет помочь колхозу! Надо будет завтра ехать навоз вывозить!
   Лицо Матрены складывалось в извиняющую полуулыбку -- как  будто  ей  было
совестно за жену председателя, что та не могла ей заплатить за работу.
   -- Ну что ж, -- тянула она. -- Я больна, конечно. И к делу вашему  теперь
не  присоедин„на.  --  И  тут  же  спешно  исправлялась:  --   Какому   часу
приходить-то?
   -- И вилы свои  бери!  --  наставляла  председательша  и  уходила,  шурша
твердой юбкой.
   -- Во как! -- пеняла Матрена вслед. -- И вилы свои бери! Ни лопат, ни вил
в колхозе нету. А я без мужика живу, кто мне насадит?...
   И размышляла потом весь вечер:
   -- Да что говорить, Игнатич!  Ни  к  столбу,  ни  к  перилу  эта  работа.
Станешь,  об  лопату  опершись,  и  ждешь,  скоро  ли  с  фабрики  гудок  на
двенадцать. Да еще заведутся бабы, счеты сводят, кто вышел,  кто  не  вышел.
Когда, бывалоча, [по себе] работали, так никакого [звуку]  не  было,  только
ой-ой-ойинь-ки, вот обед подкатил, вот вечер подступил.
   Все же поутру она уходила со своими вилами.
   Но не колхоз только, а любая  родственница  дальняя  или  просто  соседка
приходила тоже к Матрене с вечера и говорила:
   -- Завтра, Матрена, придешь мне пособить. Картошку будем докапывать.
   И Матрена не могла отказать. Она покидала свой черед  дел,  шла  помогать
соседке и, воротясь, еще говорила без тени зависти:
   -- Ах, Игнатич, и крупная ж картошка у нее! В охотку  копала,  уходить  с
участка не хотелось, ей-богу правда!
   Тем более не обходилась без Матрены ни одна пахота  огорода.  Тальновские
бабы установили доточно, что одной вскопать свой  огород  лопатою  тяжеле  и
дольше, чем, взяв  соху  и  вшестером  впрягшись,  вспахать  на  себе  шесть
огородов. На то и звали Матрену в помощь.
   -- Что ж, платили вы ей? -- приходилось мне потом спрашивать.
   -- Не берет она денег. Уж поневоле ей вопрятаешь.
   Еще суета большая выпадала Матрене, когда подходила  ее  очередь  кормить
козьих пастухов:  одного  --  здоровенного,  [немоглу'хого],  и  второго  --
мальчишку с постоянной слюнявой цигаркой в зубах. Очередь эта была в полтора
месяца роз, но вгоняла Матрену в большой расход. Она шла в сельпо,  покупала
рыбные консервы,  расстарывалась  и  сахару  и  масла,  чего  не  ела  сама.
Оказывается, хозяйки выкладывались друг  перед  другой,  стараясь  накормить
пастухов получше.
   -- Бойся портного да пастуха, -- объясняла она мне. --  По  всей  деревне
тебя ославят, если что им не так.
   И в эту жизнь, густую заботами, еще врывалась временами  тяжелая  немочь,
Матрена валилась и сутки-двое лежала пластом. Она не жаловалась, не стонала,
но и не шевелилась почти. В такие дни Маша, близкая подруга Матрены с  самых
молодых годков, приходила обихаживать козу да топить печь. Сама  Матрена  не
пила, не ела и не просила  ничего.  Вызвать  на  дом  врача  из  поселкового
медпункта было в Тальнове вдиво, как-то неприлично перед  соседями  --  мол,
барыня. Вызывали однажды,  та  приехала  злая  очень,  велела  Матрене,  как
отлежится, приходить на медпункт самой. Матрена ходила  против  воли,  брали
анализы, посылали в районную больницу -- да так и заглохло. Была тут вина  и
Матрены самой.
   Дела звали к жизни. Скоро Матрена  начинала  вставать,  сперва  двигалась
медленно, а потом опять живо.
   -- Это ты меня прежде не видал, Игнатич, --  оправдывалась  она.  --  Все
мешки мои были, по пять пудов ти'желью не считала. Свекор кричал:  "Матрена!
Спину сломаешь!" Ко мне ди'вирь  не  подходил,  чтоб  мой  конец  бревна  на
передок подсадить. Конь был военный у нас Волчок, здоровый...
   -- А почему военный?
   -- А нашего  на  войну  забрали,  этого  подраненного  --  взамен.  А  он
[стихово'й] какой-то попался. Раз  с  испугу  сани  понес  в  озеро,  мужики
отскакивали, а я, правда, за узду схватила, остановила. Овсяной был конь.  У
нас мужики любили лошадей кормить. Которые кони овсяные,  те  и  ти'жели  не
признают.
   Но отнюдь не  была  Матрена  бесстрашной.  Боялась  она  пожара,  боялась
[молоньи'], а больше всего почему-то -- поезда.
   -- Как мне в Черусти ехать, с Нечаевки поезд вылезет,  глаза  здоровенные
свои вылупит, рельсы гудят -- аж  в  жар  меня  бросает,  коленки  трясутся.
Ей-богу правда! -- сама удивлялась и пожимала плечами Матрена.
   -- Так, может, потому, что билетов не дают, Матрена Васильевна?
   -- В окошечко? Только мягкие суют.  А  уж  поезд  --  трогацать!  Мечемся
туда-сюда: да взойдите ж в сознание!  Мужики  --  те  по  лесенке  на  крышу
полезли. А мы нашли дверь незапертую, вперлись прям так, без  билетов  --  а
вагоны-то все [простые] идут,  все  простые,  хоть  на  полке  растягивайся.
Отчего билетов не давали, паразиты несочувственные, -- не знато...
   Вс„ же к той  зиме  жизнь  Матрены  наладилась  как  никогда.  Стали-таки
платить ей рублей восемьдесят пенсии. Еще сто с лишком получала она от школы
и от меня.
   -- Фу-у! Теперь Матрене и умирать не надо!  --  уже  начинали  завидовать
некоторые из соседок. -- Больше денег ей, старой, и девать некуда.
   -- А  что  --  пенсия?  --  возражали  другие.  --  [Государство  --  оно
минутное]. Сегодня, вишь, дало, а завтра отымет.
   Заказала себе Матрена скатать новые валенки. Купила новую  телогрейку.  И
справила пальто  из  ношеной  железнодорожной  шинели,  которую  подарил  ей
машинист  из  Черустей,  муж  ее  бывшей  воспитанницы   Киры.   Деревенский
портной-горбун подложил под сукно ваты, и такое славное  пальто  получилось,
какого за шесть десятков лет Матрена не нашивала.
   И в середине зимы зашила Матрена в подкладку этого пальто  двести  рублей
себе на [похороны]. Повеселела:
   -- Маненько и я спокой увидала, Игнатич.
   Прошел декабрь, прошел январь -- за два месяца не  посетила  ее  болезнь.
Чаще Матрена по вечерам стала ходить к Маше посидеть, семечки  пощелкать.  К
себе она гостей по вечерам не звала, уважая мои занятия. Только на крещенье,
воротясь из школы, я  застал  в  избе  пляску  и  познакомлен  был  с  тремя
Матрениными родными сестрами, звавшими Матрену как  старшую  --  л„лька  или
нянька. До этого дня мало было в нашей  избе  слышно  о  сестрах  --  то  ли
опасались они, что Матрена будет просить у них помощи?
   Одно только событие или предзнаменование омрачило Матрене этот  праздник:
ходила она за пять верст в церковь на водосвятие, поставила свой котелок меж
других, а когда водосвятие кончилось и бросились бабы,  толкаясь,  разбирать
-- Матрена не поспела средь первых, а в конце -- не оказалось ее котелка.  И
взамен котелка никакой другой посуды тоже оставлено не было. Исчез  котелок,
как дух нечистый его унес.
   -- Бабоньки! -- ходила Матрена среди молящихся. -- Не  прихватил  ли  кто
неуладкой чужую воду освяч„нную? в котелке?
   Не признался никто. Бывает, мальчишки созоровали, были там  и  мальчишки.
Вернулась Матрена печальная. Всегда у нее бывала святая вода, а на этот  год
не стало.
   Не сказать, однако, чтобы Матрена верила как-то истово. Даже скорей  была
она язычница, брали в ней верх суеверия: что  на  Ивана  Постного  в  огород
зайти нельзя -- на будущий год урожая не будет; что если  метель  крутит  --
значит, кто-то где-то удавился, а  дверью  ногу  прищемишь  --  быть  гостю.
Сколько жил я у нее -- никогда не видал ее молящейся, ни чтоб она  хоть  раз
перекрестилась. А дело всякое начинала  "с  Богом!"  и  мне  всякий  раз  "с
Богом!" говорила, когда я шел в школу. Может быть, она  и  молилась,  но  не
показно, стесняясь меня или боясь меня притеснить. Был святой угол в  чистой
избе, и икона Николая Угодника в кухоньке. Забудни стояли они темные,  а  во
время всенощной и с утра по праздникам зажигала Матрена лампадку.
   Только грехов у нее было меньше, чем у ее колченогой кошки. Та  --  мышей
душила...
   Немного   выдравшись   из   колотной   своей   жит„нки,   стала   Матрена
повнимательней слушать и мое радио (я не преминул поставить себе  [разведку]
-- так Матрена называла розетку. Мой приемничек уже не  был  для  меня  бич,
потому  что  я  своей  рукой  мог  его  выключить  в   любую   минуту;   но,
действительно, выходил он для меня из глухой избы -- разведкой). В  тот  год
повелось по  две  --  по  три  иностранных  делегации  в  неделю  принимать,
провожать и возить по многим  городам,  собирая  митинги.  И  что  ни  день,
известия полны были важными сообщениями о банкетах, обедах и завтраках.
   Матрена хмурилась, неодобрительно вздыхала:
   -- Ездят-ездят, чего-нибудь наездят.
   Услышав, что машины изобретены новые, ворчала Матрена из кухни:
   -- Вс„ новые, новые, на старых работать не хотят, куды старые  складывать
будем?
   Еще в тот  год  обещали  искусственные  спутники  Земли.  Матрена  качала
головой с печи:
   -- Ой-ой-ойиньки, чего-нибудь изменят, зиму или лето.
   Исполнял  Шаляпин  русские  песни.  Матрена  стояла-стояла,   слушала   и
приговорила решительно:
   -- Чудно' поют, не по-нашему.
   -- Да что вы, Матрена Васильевна, да прислушайтесь!
   Еще послушала. Сжала губы:
   -- Не. Не так. Ладу не нашего. И голосом балует.
   Зато и вознаградила меня Матрена. Передавали как-то концерт  из  романсов
Глинки. И вдруг после пятка камерных романсов Матрена,  держась  за  фартук,
вышла из-за перегородки  растепленная,  с  пеленой  слезы  в  неярких  своих
глазах:
   -- А вот это -- по-нашему... -- прошептала она.

   2

   Так привыкли Матрена ко мне, а я к ней, и жили мы запросто. Не мешала она
моим долгим вечерним занятиям, не досаждала никакими  расспросами.  До  того
отсутствовало в ней бабье любопытство или до того она была деликатна, что не
спросила меня ни разу: был ли я когда женат? Все тальновские бабы приставали
к ней -- узнать обо мне. Она им отвечала:
   -- Вам нужно -- вы и спрашивайте. Знаю одно -- [дальний] он.
   И когда невскоре я сам сказал ей, что много провел в тюрьме,  она  только
молча покивала головой, как бы подозревала и раньше.
   А я тоже видел Матрену сегодняшнюю, потерянную старуху, и тоже не бередил
ее прошлого, да и не подозревал, чтоб там было что искать.
   Знал я, что замуж Матрена вышла еще до революции, и сразу в эту избу, где
мы жили теперь с ней, и сразу  [к  печке]  (то  есть  не  было  в  живых  ни
свекрови, ни старшей золовки незамужней,  и  с  первого  послебрачного  утра
Матрена взялась за ухват). Знал, что детей у нее  было  шестеро  и  один  за
другим умирали все очень рано, так  что  двое  сразу  не  жило.  Потом  была
какая-то воспитанница  Кира.  А  муж  Матрены  не  вернулся  с  этой  войны.
Похоронного тоже не было. Односельчане, кто был с ним в роте, говорили,  что
либо в плен он попал, либо погиб, а только тела  не  нашли.  За  одиннадцать
послевоенных лет решила и Матрена сама, что он не жив. И хорошо, что  думала
так. Хоть и был бы теперь он жив -- так женат где-нибудь в  Бразилии  или  в
Австралии. И деревня Тальново, и язык русский изглаживаются из памяти его...
   Раз, придя из школы, я застал в нашей избе гостя. Высокий черный  старик,
сняв на колени шапку, сидел на  стуле,  который  Матрена  выставила  ему  на
середину комнаты, к печке-"голландке". Все лицо его облегали  густые  черные
волосы, почти не тронутые сединой: с черной окладистой бородой сливались усы
густые, черные, так что рот был виден едва;  и  непрерывные  бакены  черные,
едва выказывая уши, поднимались к черным космам, свисавшим с темени;  и  еще
широкие черные брови мостами были брошены друг другу навстречу. И только лоб
уходил лысым куполом в лысую просторную  маковку.  Во  всем  облике  старика
показалось мне многознание и достойность. Он сидел  ровно,  сложив  руки  на
посохе, посох же отвесно уперев в пол,  --  сидел  в  положении  терпеливого
ожидания и, видно, мало разговаривал с Матреной, возившейся за перегородкой.
   Когда я пришел, он плавно повернул ко мне величавую голову и назвал  меня
внезапно:
   -- Батюшка!... Вижу вас плохо. Сын мой учится у вас. Григорьев Антошка...
   Дальше мог бы он и не говорить...  При  всем  моем  порыве  помочь  этому
почтенному старику, заранее знал я и отвергал все то бесполезное, что скажет
старик сейчас. Григорьев Антошка был круглый  румяный  малец  из  8-го  "Г",
выглядевший, как кот после блинов. В школу он приходил как бы  отдыхать,  за
партой сидел и улыбался лениво. Уж тем более он никогда  не  готовил  уроков
дома. Но, главное, борясь  за  тот  высокий  процент  успеваемости,  которым
славились школы нашего района, нашей области и соседних областей, -- из году
в год его переводили, и он ясно усвоил, что, как бы  учителя  ни  грозились,
все равно в конце года переведут, и не надо для  этого  учиться.  Он  просто
смеялся над нами. Он сидел в 8-м классе,  однако  не  владел  дробями  и  не
различал, какие бывают треугольники. По первым четвертям  он  был  в  цепкой
хватке моих двоек -- и то же ожидало его в третьей четверти.
   Но этому полуслепому старику, годному Антошке не  в  отцы,  а  в  деды  и
пришедшему ко мне на униженный поклон, -- как было сказать теперь,  что  год
за годом школа его обманывала, дальше же обманывать я не могу, иначе развалю
весь класс, и превращусь в балаболку, и наплевать должен буду на  весь  свой
труд и звание свое?
   И теперь я терпеливо объяснял ему, что запущено у  сына  очень,  и  он  в
школе и дома лжет, надо дневник проверять у него почаще и  круто  браться  с
двух сторон.
   -- Да уж куда крутей, батюшка, -- заверил меня гость. -- Бью его  теперь,
что неделя. А рука тяжелая у меня.
   В разговоре я  вспомнил,  что  уж  один  раз  и  Матрена  сама  почему-то
ходатайствовала за Антошку Григорьева, но я не спросил, что  за  родственник
он ей, и тоже тогда отказал.  Матрена  и  сейчас  стала  в  дверях  кухоньки
бессловесной просительницей. И когда Фаддей Миронович ушел от  меня  с  тем,
что будет заходить -- узнавать, я спросил:
   -- Не пойму, Матрена Васильевна, как же этот Антошка вам приходится?
   -- Дивиря моего сын, -- ответила Матрена суховато и ушла доить козу.
   Разочтя, я понял, что черный настойчивый этот старик -- родной брат  мужа
ее, без вести пропавшего.
   И долгий вечер прошел -- Матрена не касалась больше этого разговора. Лишь
поздно вечером, когда я думать забыл о старике и работал в тишине  избы  под
шорох тараканов и постук ходиков, -- Матрена вдруг из  темного  своего  угла
сказала:
   -- Я, Игнатич, когда-то за него чуть замуж не вышла.
   Я и о Матрене-то самой забыл, что она здесь, не  слышал  ее,  --  но  так
взволнованно она это сказала из темноты,  будто  и  сейчас  еще  тот  старик
домогался ее.
   Видно, весь вечер Матрена только об том и думала.
   Она поднялась с убогой тряпичной кровати и медленно выходила ко мне,  как
бы идя за своими словами. Я откинулся -- и в  первый  раз  совсем  по-новому
увидел Матрену.
   Верхнего света не было в нашей большой комнате,  как  лесом  заставленной
фикусами. От настольной же лампы свет падал кругом только на мои тетради, --
а по  всей  комнате  глазам,  оторвавшимся  от  света,  казался  полумрак  с
розовинкой. И из него выступала Матрена.  И  щеки  ее  померещились  мне  не
желтыми, как всегда, а тоже с розовинкой.
   -- Он  за  меня  первый  сватался...  раньше  Ефима...  Он  был  брат  --
старший... Мне было девятнадцать, Фаддею -- двадцать три... Вот в этом самом
доме они тогда жили. Ихний был дом. Ихним отцом строенный.
   Я невольно оглянулся. Этот старый  серый  изгнивающий  дом  вдруг  сквозь
блекло-зеленую  шкуру  обоев,  под  которыми  бегали  мыши,  проступил   мне
молодыми, еще не потемневшими тогда, стругаными бревнами и веселым смолистым
запахом.
   -- И вы его...? И что же?...
   -- В то лето... ходили мы с ним в рощу сидеть, -- прошептала она. --  Тут
роща была, где теперь конный двор,  вырубили  ее...  Без  малого  не  вышла,
Игнатич. Война германская началась. Взяли Фаддея на войну.
   Она уронила это -- и вспыхнул передо мной голубой, белый  и  желтый  июль
четырнадцатого года: еще мирное небо, плывущие облака и  народ,  кипящий  со
спелым жнивом. Я представил их  рядом:  смоляного  богатыря  с  косой  через
спину; ее, румяную, обнявшую сноп. И -- песню, песню под небом, какие  давно
уже отстала деревня петь, да и не споешь при механизмах.
   -- Пошел он на войну -- пропал... Три  года  затаилась  я,  ждала.  И  ни
весточки, и ни косточки...
   Обвязанное старческим слинявшим платочком с