своей страны.
   Все так совпадает, что и не требует комментариев.
   Добавим каплю из Достоевского ("Дневник писателя"):
   Малодушие. Поспешность пессимистических заключений.
   Так еще много бы оставалось в сегодняшней  интеллигенции  от  прежней  --
если бы сама интеллигенция еще оставалась быть...


   2

   Интеллигенция!  Каков  точно  ее  объем,  где   ее   границы?   Одно   из
излюбленнейших понятий в русских спорах, а употребляется весьма  по-разному.
При  нечеткости  термина  многое  обесценивается  в  выводах.  Авторы  "Вех"
определяли интеллигенцию не по степени и не по  роду  образованности,  а  по
идеологии --  как  некий  новый  орден,  безрелигиозно-гуманистический.  Они
очевидно не относили к интеллигенции инженеров и  ученых  математического  и
технического циклов. И интеллигенцию военную. И духовенство. Впрочем, и сама
интеллигенция  того   времени,   собственно   интеллигенция   (гуманитарная,
общественная и революционная) тоже к себе не относила всех их. Более того, в
"Вехах"  подразумевается,  а  у  последователей   "Вех"   укореняется,   что
крупнейшие  русские  писатели  и  философы  --  Достоевский,  Толстой,   Вл.
Соловьев, тоже не принадлежали к интеллигенции!  Для  современного  читателя
это звучит диковато, а между тем в свое время состояло так, и расщелина была
достаточно глубока, В  Гоголе  ценили  обличение  государственного  строя  и
правящих классов. Но как только он приступил к  наиболее  дорогим  для  себя
духовным поискам, он был публицистически исхлестан и  отрешен  от  передовой
общественности. В Толстом ценили те же разоблачения, еще -- вражду к церкви,
к высшей философии и  творчеству.  Но  его  настойчивая  мораль,  призывы  к
опрощению, ко всеобщей доброте воспринимались снисходительно.  "Реакционный"
Достоевский был а вовсе интеллигенцией  ненавидим,  был  бы  вообще  наглухо
забит и забыт в России и не цитировался бы сегодня на каждом шагу, если бы в
XX веке внезапно на уважаемом  Западе  не  вынырнула  его  громовая  мировая
слава.
   А между тем все не попавшие в собственно интеллигенцию -- куда же  должны
были быть включены? А у них были свои характерные черты,  иногда  далеко  не
совпадавшие с теми, какие подытожены в "Вехах".  Например,  к  интеллигенции
технической относится лишь малая часть характеристик из "Вех". Не было в ней
отделенности от национальной жизни, ни противопоставленвости государству, ни
фанатизма, ни революционизма,  ни  ведущей  ненависти,  ни  слабого  чувства
действительности и т. д. и т. д.
   Если  принять  определение  интеллигенции   этимологическое,   от   корня
(intelligere: понимать, знать,  мыслить,  иметь  понятие  о  чем-либо),  то,
очевидно, оно охватило бы во многом иной класс людей, чем те, кто  в  России
рубежа двух веков присвоил себе это звание и в этом  качестве  рассмотрен  в
"Вехах".
   Г.  Федотов  остроумно  предлагал  считать  интеллигенцией  специфическую
группу, "объединяемую идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей".
   В. Даль определял интеллигенцию  как  "образованную,  умственно  развитую
часть жителей", но вдумчиво отмечал, что "для  нравственного  образования  у
нас нет слова" -- для того просвещения, которое "образует и ум, и сердце".
   Были попытки строить определение интеллигенции на самодвижущей творческой
силе, даже вопреки внешним  обстоятельствам;  на  неподражательности  образа
мысли; на самостоятельной  душевной  жизни.  Во  всех  этих  поисках  высшая
затрудненность не в формулировке определения и не в  характеристике  реально
существующей общественной группы, а в разности желаний; кого  мы  хотели  бы
видеть под именем интеллигенции.
   Бердяев  позже  предлагал   определение,   альтернативное   тому,   какое
рассмотрено в  "Вехах":  интеллигенция  как  совокупность  духовно-избранных
людей страны. То есть духовная элита, а не социальный слой.
   После  революции  05  --  07  годов  начался  тихий  процесс  поляризации
интеллигенции:  поворота  интересов  студенческой  молодежи   И   медленного
выделения еще очень  тонкого  слоя  с  повышенным  вниманием  ко  внутренней
нравственной жизни человека, а не ко внешним  общественным  преобразованиям.
Так что авторы "Вех" не вовсе были  в  тогдашней  России  одинокими.  Однако
этому неслышному  хрупкому  процессу  выделения  нового  типа  интеллигенции
(вслед за тем расщепился бы и уточнился сам термин) не суждено было в России
произойти: его смешала и раздавила перрая мировая война, затем стремительный
ход революции. Чаще  многих  других  произносилось  в  русском  образованном
классе слово "интеллигенция", -- но так, за событиями, и не успело  получить
обстоятельно-точного смысла.
   А дальше -- условий и времени было  еще  меньше.  1917  год  был  идейным
крахом "революционно-гуманистической" интеллигенции, как она очерчивала сама
себя. Впервые ей пришлось от одиночного террора, от кипливой кружковщины, от
партийного начетничества и необузданной общественной  критики  правительства
перейти к реальным государственным действиям. И,  в  полном  соответствии  с
печальными  прогнозами  авторов  "Вех"  (еще  отдельно   у   С.   Булгакова:
"интеллигенция в  союзе  с  татарщиной...  погубит  Россию"),  интеллигенция
оказалась неспособна к этим действиям,  сробела,  запуталась,  ее  партийные
вожди легко отрекались от власти и руководства, которые издали  казались  им
такими желанными, -- и власть, как обжигающий шар, отталкиваемая  от  рук  к
рукам, докатилась до тех, что ловили ее  и  были  кожею  приготовлены  к  ее
накалу (впрочем, тоже интеллигентские  руки,  но  особенные).  Интеллигенция
сумела раскачать Россию до космического взрыва, да  не  сумела  управить  ее
обломками.  (Потом,  озираясь  из  эмиграции,  сформулировала  интеллигенция
оправдание себе: оказался "народ  --  не  такой",  "народ  обманул  ожидания
интеллигенции". Так в этом и состоял диагноз "Вех", что, обожествляя  народ,
интеллигенция не знала  его,  была  от  него  безнадежно  отобщена!  Однако,
незнанье -- не оправданье. Не зная ни народа, ни собственных государственных
сил, надо было десятижды  остеречься  непроверенно  кликать  его  и  себя  в
пустоту.)
   И как та кочерга из присказки, в  темной  избе  неосторожно  наступленная
ногою, с семикратной силой ударила олуха по лбу, так революция  расправилась
с пробудившей ее русской интеллигенцией. После царской бюрократии,  полиции,
дворянства  и  духовенства   следующий   уничтожительный   удар   успел   по
интеллигенции еще в революционные 1918 -- 20 годы, и не только расстрелами и
тюрьмами, но холодом, голодом, тяжелым трудом и насмешливым  пренебрежением.
Ко всему тому интеллигенция в своем героическом экстазе готова не была и  --
чего уж от самой себя никак не ожидала --  в  гражданскую  войну  потянулась
частью под защиту бывшего царского генералитета, а затем и в эмиграцию, иные
не первый уже раз, но  теперь  --  вперемешку  с  той  бюрократией,  которую
недавно сама подрывала бомбами.
   Заграничное существование, в бытовом отношении много тяжче, чем в прежней
ненавидимой России, однако  отпустило  осколкам  русской  интеллигенции  еще
несколько десятилетий оправданий, объяснений и размышлений. Такой свободы не
досталось большей части интеллигенции -- той, что осталась в СССР. Уцелевшие
от гражданской войны не имели простора мысли и высказывания,  как  они  были
избалованы раньше. Под угрозою ПТУ и безработицы они  должны  были  к  концу
20-х годов либо принять казенную  идеологию  в  качестве  своей  задушевной,
излюбленной, или погибнуть и рассеяться  То  были  жестокие  годы  испытания
индивидуальной и массовой стойкости духа, испытания,  постигшего  не  только
интеллигенцию, но,  например,  и  русскую  церковь.  И  можно  сказать,  что
церковь, к моменту революции весьма одряхлевшая и разложенная, быть может из
первых виновниц русского падения, выдержала  испытание  20-х  годов  гораздо
достойнее:  имела  и  она  в  своей  среде  предателей   и   приспособителей
(обновленчество),   но   и   массою   выделила   священников-мучеников,   от
преследований лишь утвердившихся в  стойкости  и  под  штыками  погнанных  в
лагеря. Правда, советский режим был к церкви намного  беспощаднее,  а  перед
интеллигенцией приопахнул соблазны: соблазн [понять Великую Закономерность,]
осознать  пришедшую  железную  Необходимость  как  долгожданную  Свободу  --
осознать самим сегодня, толчками искреннего сердца, опережающими  завтрашние
пинки конвойных или зашеины общественных обвинителей, и не закиснуть в своей
"интеллигентской  гнилости",  но  утопить  свое  "я"  в  Закономерности,  но
заглотнуть горячего пролетарского ветра и  шаткими  своими  ногами  догонять
уходящий в светлое будущее  Передовой  Класс.  А  для  догнавших  --  второй
соблазн: своим интеллектом вложиться в Небывалое Созидание, какого не видела
мировая история. Еще бы не  увлечься!..  Этим  ретивым  самоубеждением  были
физически спасены многие интеллигенты и даже, казалось, не сломлены духовно,
ибо с полной искренностью, вполне добровольно отдавались новой вере. (И  еще
долго потом высились -- в литературе, в искусстве,  в  гуманитарных  --  как
заправдошние стволы, и только выветриванием лет  узналось,  что  это  стояла
одна пустая кора, а сердцевины уже не было.) Кто-то шел  в  это  "догонянье"
Передового Класса с усмешкою над самим собой,  лицемерно,  уже  поняв  смысл
событий, но просто спасаясь физически. Парадоксально однако (и этот  процесс
повторяется  сегодня  на  Западе),  что  большинство  шло  вполне  искренно,
загипнотизированно, охотно дав себя загипнотизировать.  Процесс  облегчался,
увернялся    захваченностью    подрастающей    интеллигентской     молодежи:
огненнокрылыми казались ей истины торжествующего марксизма --  и  целых  два
десятилетия, до второй мировой войны, несли нас те  крылья.  (Вспоминаю  как
анекдот: осенью 1941, уже пылала смертная война, я -- в который  раз  и  все
безуспешно -- пытался вникнуть в мудрость "Капитала".)
   В 20-е и 30-е годы усиленно менялся, расширялся и  самый  состав  прежней
интеллигенции, как она сама себя понимала и видела.
   Первое естественное  расширение  было  --  на  интеллигенцию  техническую
("спецы"). Впрочем, как раз техническая, стоявшая на прочной деловой  почве,
реально связанная с национальной промышленностью и  на  совести  не  имевшая
греха соучастия в революционных жестокостях, значит, и  без  нужды  сплетать
горячее  оправдание  Новому  Строю  и  к   нему   льнуть,   --   техническая
интеллигенция в 20-е годы оказала гораздо большую  духовную  стойкость,  чем
гуманитарная,  не  спешила  принять  Идеологию  как  единственно   возможное
мировоззрение, а по независимости своей работы и физически устояла притом.
   Но были и Другие формы расширения -- и разложения!  --  прежнего  состава
интеллигенции,  уверенно  направляемые  государственные  процессы.  Один  --
физическое прервание  традиции  интеллигентских  семей:  дети  интеллигентов
имели почти нулевые права на поступление в высшие  учебные  заведения  (путь
открывался лишь через личное подчинение и  перерождение  молодого  человека:
комсомол). Другой -- спешное создание рабфаковской интеллигенции, при слабой
научной подготовке, -- "горячий" пролетарско-коммунистический поток.  Третий
--  массовые  аресты  "вредителей".  Этот  удар  пришелся  больше  всего  по
интеллигенции технической: разгромив меньшую часть ее, остальных  смертельно
напугать. Процессы шахтинский, Промпартии и несколько  мелких  в  обстановке
уже общей напуганности в стране успешно достигли своей цели. С  начала  30-х
годов техническая интеллигенция была приведена также  к  полной  покорности,
30-е годы были успешной школой предательства уже и для  нее:  также  покорно
голосовать на митингах за любые  требуемые  казни;  при  уничтожении  одного
брата другой брат послушно брал на себя хоть и руководство  Академией  наук;
уже не стало такого военного заказа, который русские интеллигенты осмелились
бы оценить как аморальный, не бросились бы поспешно-угодливо  выполнять*(1).
Удар пришелся не только  по  старой  интеллигенции,  но  уже  отчасти  и  по
рабфаковской, он избирал по принципу непокорности, и так все более  пригибал
оставшуюся массу. Четвертый процесс  --  "нормальные"  советские  пополнения
интеллигенции -- кто прошел все свое  14-летнее  образование  при  советской
власти и генетически был связан только с нею.
   В  30-е  же  годы  совершилось  и  новое,  уже   необъятное,   расширение
"интеллигенции":  по  государственному  расчету  и   покорным   общественным
сознанием в нее были включены миллионы государственных  служащих,  а  верней
сказать: вся интеллигенция была зачислена в служащих, иначе и не  говорилось
и  не  писалось  тогда,  так  заполнялись  анкеты,  так  выдавались  хлебные
карточки.  Всем   строгим   регламентом   интеллигенция   была   вогнана   в
служебно-чиновный  класс,  и  само  слово  "интеллигенция"  было  заброшено,
упоминалось почти исключительно как бранное. (Даже свободные профессии через
"творческие союзы" были доведены до  служебного  состояния.)  С  тех  пор  и
пребывала интеллигенция в этом резко увеличенном объеме, искаженном смысле и
умаленном  сознании.  Когда  же,  с  конца  войны,   слово   "интеллигенция"
восстановилось отчасти в правах, то уж теперь и с захватом  многомиллионного
мещанства  служащих,  выполняющих  любую  канцелярскую  или   полуумственную
работу.
   Партийное и государственное руководство, правящий класс, в довоенные годы
не давали себя смешивать ни со "служащими" (они --  "рабочими"  оставались),
ни  тем  более  с  какой-то  прогнившей  "интеллигенцией",   они   отчетливо
отгораживались как "пролетарская" кость. Но после войны, а особенно в  50-е,
еще более в 60-е годы, когда увяла и "пролетарская" терминология, все  более
изменяясь на "советскую", а с другой стороны и ведущие деятели интеллигенции
все более допускались на руководящие посты, по технологическим  потребностям
всех видов  управления,  --  правящий  класс  тоже  допустил  называть  себя
"интеллигенцией" (это отражено в  сегодняшнем  определении  интеллигенции  в
БСЭ), и "интеллигенция" послушно приняла и это расширение.
   Насколько  чудовищно   мнилось   до   революции   назвать   интеллигентом
священника, настолько естественно  теперь  зовется  интеллигентом  партийный
агитатор и политрук.
   Так, никогда не получив четкого определения интеллигенции, мы как будто и
перестали нуждаться в нем. Под этим словом понимается в нашей стране  теперь
[весь образованный слой,] все, кто получил  образование  выше  семи  классов
школы.
   По словарю Даля образовать в отличие от  [просвещать]  означает:  придать
лить наружный лоск.
   Хотя и этот лоск у нас довольно третьего качества, в духе русского  языка
в верно по смыслу будет: сей образованный  слой,  все,  что  самозванно  или
опрометчиво зовется сейчас "интеллигенцией", называть [образованщиной.]



   3



   Так  --  произошло,  и  с  историей  уже  не  поспоришь:  согнали  нас  в
образованщину, утопили в ней  (но  и  мы  долц  себя  согнать,  утопить).  С
историей не поспоришь, а в душе -- протест, несогласие: не может быть,  чтоб
так и осталось! Воспоминанием ли прошлого, надеждой ли  на  будущее:  мы  --
другие!..
   Некто  Алтаев  (псевдоним,  статья  "Двойное  сознание  интеллигенции   и
псевдокультура"  в  No  97  "Вестника  РСХД)*(2),  признавая  это  численное
умножение, растворение интеллигенции и смыкание ее  с  бюрократией,  все  же
ищет рычаг, которым бы отделить  интеллигенцию  от  растворяющей  массы.  Он
находит его в "родовом признаке" интеллигенции, якобы  отличавшем  ее  и  до
революции  и  сейчас,  так  что  можно   признать   его   за   "определение"
интеллигенции: что это "уникальная категория лиц", не повторявшаяся  никогда
ни в одной стране, живущая в "сознании коллективной отчужденности" от "своей
земли, своего народа и  своей  государственной  власти".  Но  не  говоря  об
искусственности такого определения (и не  такой  уж  уникальности  ситуации)
можно  возразить,   что   дореволюционная   интеллигенция   (в   "веховском"
определении) именно сознания отчужденности  от  своего  [народа]  не  имела,
напротив, уверена была в своем полновластии высказываться от  его  имени;  а
интеллигенция современная вовсе не отчуждена  от  современного  государства:
те,  кто  ощущают  так  --  сами  с  собой  или   в   узком   кругу   своих,
зажато-тоскливо, обреченно, отданно, -- не только [держат] государство  всею
своей повседневной интеллигентской деятельностью, но принимают  и  исполняют
даже более страшное условие  государства:  участие  [душой]  в  обязательной
общей лжи. Куда ж дальше?  Еще  может  быть  можно  остаться  "отчужденным",
отдаваясь только телом, только мозгом, только специальными познаньями, -- но
не душой же!  Интеллигенция  прежняя  действительно  была  противопоставлена
государству до открытого разрыва/ до взрыва, так  оно  и  случилось,  --  об
интеллигенции нынешней сам же Алтаев в противоречие себе пишет, что "она  не
смела выступить при советской власти не только  оттого,  что  ей  не  давали
этого сделать, но и оттого  в  первую  очередь,  что  ей  не  с  [чем]  было
выступить. Коммунизм был ее  собственным  детищем...  в  том  числе  и  идеи
террора... В ее сознании не  было  принципов,  существенно  отличавшихся  от
принципов,  реализованных  коммунистическим  режимом",  интеллигенция   сама
"причастна ко злу, к преступлению, и льше, чем что-либо  другое,  мешает  ей
поднять голову". (И облегчило войти в  систему  лжи.)  Хотя  и  в  несколько
неожиданной форме, интеллигенция получила по сути то самое, чего  добивалась
многими  десятилетиями,  --  и  без  боя  покорилась.  И  только  ту  утешку
посасывала втихомолку, что "идеи революции были хороши, да извращены". И  на
каждом  историческом  изломе   тешила   себя   надеждой,   что   режим   вот
выздоравливает, вот изменится к лучшему и теперь-то, наконец, сотрудничество
с властью получает полное оправдание (блестяще отграненные у Алтаева [шесть]
соблазнов   русской   интеллигенции   --   революционный,    сменовеховский,
социалистический,  патриотический,  оттепельный  и  технократический,  в  их
последовательном  появлении  и  затем  сосуществовании  во   всякий   момент
современности).
   Покорились -- до полной приниженности, до  духовного  самоуничтожения,  и
что  ж,  как  не  кличка  образованщины,  по  справедливости  остается  нам?
Тоскливое чувство отчужденности  от  государства  (годов  [лппп.  с]  40-х),
своего невольничьего состояния в чужих лапах  --  это  не  признак  родовой,
непрерывный,  но  зарождение  нового  протеста,  зарождение   раскаяния.   И
большинством же интеллигенции вполне сознается теперь -- кем  тревожно,  кем
равнодушно, кем высокомерно -- отчуждение от нынешнего [народа].
   О том, как не размыться в  образованщине,  как  отграничиться  от  нее  и
спасти понятие интеллигенции, Много пишет и Г. Померанц (не псевдоним,  лицо
подлинное, востоковед, имеющий в Самиздате  целый  том  философских  эссе  в
публицистических статей):  "самая  здоровая  часть  современного  общества",
"другого такого прогрессивного слоя  не  найти"*(3).  Но  и  он  остается  в
смущении перед морем  образовашцины:  "Понятие  интеллигенции  очень  трудно
определить. Интеллигенция в самой жизни еще не устоялась." (? За 130 лет  от
Белинского  и  Грановского   не   устоялась?   нет,   после   революционного
потрясения.) Ему приходится выделять "лучшую часть интеллигенции", это "даже
не прослойка, а кучка людей", "собственно интеллигентно лишь маленькое  ядро
интеллигенции", "узкий круг людей, способных самостоятельно открывать  вновь
святыни, ценности культуры", даже: "интеллигентность -- это  процесс"...  Он
предлагает  вообще  отказаться  от  очерчивания  контура,  границ,  пределов
интеллигенции, а представить себе как  бы  пол