лчивается дурное и скверное.
   с) Третий прием хитрее и подлее всех предыдущих. Он заключается в таком
подборе сюжета, когда вся  проблематика, вся глубина темы вообще остаются за
бортом. "Искажение тут -- в произвольном отборе".
   После  очерка-исследования  Владимира Померанцева  и  по следам  его  и
родился в Москве  полуанекдот-полупрозрение  о  том,  что же такое,  в конце
концов, социалистический реализм...
   Жил некогда жестокий царь  Навуходоносор,  --  рассказывалось обычно  с
шутливой  интонацией это вовсе не шуточное. -- Придворный художник изобразил
хромого и  одноглазого Навуходоносора стройным рыцарем  с блещущими  отвагой
очами и... был казнен "за лакировку действительности".
   Призвали второго, который, естественно,  знал о судьбе  первого. Второй
нарисовал грозного царя таким, каков он есть, т.е. колченогим и кривым, и...
был казнен "за клевету на действительность".
   Вызвали третьего.  Тот написал страшного царя  в профиль. Царь стоял на
одном колене  и, прикрыв глаз, нацелился из лука. Ничего не было искажено. У
царя был зажмурен, разумеется кривой глаз. Подогнута укороченная  нога. Царь
был прекрасен в своем охотничьем порыве.
   Лжи не было. Как и правды.
   Сей запуганный до смерти, издрожавшийся за свою шкуру художник, который
придумал,  на   краю   могилы,  спасительный   ракурс,  --  завершал  обычно
рассказчик, -- и был родоначальником социалистического реализма...
   Этот как бы анекдот облетел Москву, а затем всю страну.  О нем говорили
в университетах, в Союзе писателей, в бесчисленных  секретных НИИ  и КБ, где
собрана  "техническая  элита", фыркали в  кулак,  узнав  о  нем,  на высоких
совещаниях.  Острая  и талантливая  статья,  высказавшая  давно  наболевшее,
начала, как видим менять нравственный климат...
   "Писатели не только могут, а  обязаны отбросить  все приемы, приемчики,
способы  обхода  противоречивых и трудных  вопросов..."  Настоящий  писатель
никогда не станет "заглушать проблематику...", -- писал В. Померанцев.
   А  проблематика  сложна и  противоречива, и  Померанцев  рассказывает о
случае из своей юридической практики, когда его послали  в дальний колхоз, в
Заозерье, куда начальство не добиралось. Им руководила бой-баба,  вдова. Она
подняла колхоз, спасла людей  от голода, но...  добивалась этого  не  всегда
юридически   безупречными  способами.  Скажем,   гнала  самогон,  которым  и
расплачивалась и с плотниками, и с рыбаками, обогащавшими колхоз.
   Правда  оказалась  не  так  проста. Куда сложнее  должностного  взгляда
прокурора или директора банка.
   Прокурор  между  тем  требовал  немедля  завести  на  бабу-председателя
"дело".  И посадить в тюрьму  ее, спасшую  от  гибели  десятки  ребятишек...
Владимир Померанцев бросил тогда работу в прокуратуре.

   "Искренность... должна  быть мужественной,  -- требовал  он  в  работе,
напечатанной  в "Новом мире". -- Не писать, пока не  накалился; не думать  о
прокурорах..."
   Вот  на  что  посягнул  бывший  следователь  прокуратуры. Не  думать  о
прокурорах!
   Не жалует он, разумеется, и "благополучно-номенклатурных писателей".
   "Когда  в  нас,  читателях, возникает  тоска и  горечь,  когда  с  нами
происходят  перемены  судьбы,  бить  нас,  беззащитных,  пустыми, бессочными
фразами -- это жестокость бесталанных людей".
   Особый счет у Померанцева к  критикам. "От критика исходят, -- негодует
он, -- не звуки, а отзвуки".  "Плохо, когда критик ничего не подсказывает, а
сам ожидает подсказок". "Мы знаем имена многих писателей, знаем их книги, но
вовсе не знаем, чем обязана им литература, что они дали ей..."
   Разве  в нашей лирике нет  такого "неразумного, как не объясненного еще
рассудком разумного", что, по утверждению Гете, является признаком настоящей
поэзии?
   Но  никто  ничего  этого  не проследил. Поэтов  у  нас  разделяют  лишь
запятые.
   "Наши критики, --  возмущенно  продолжает  далее Померанцев, --  боятся
вписывать современных советских писателей в литературу... Боятся зачеркивать
тех,  кто  вознесен  ввысь  на  бумажном  планере   и  держится  ветром  или
веревочкой".
   Это уж недвусмысленный  намек на  конкретные имена. Не так грудно  себе
представить,  в какой истерике забился, к примеру, "борец за мир" Корнейчук.
И его подголоски...
   Каждым   абзацем,   каждой  строкой  Владимир   Померанцев  бьет,   что
называется, не в бровь, а  в глаз. "А что  такое перестраховка? -- вопрошает
он. --  Это, по меньшей мере,  десять  пороков. Тут эгоизм, трусость, слепой
практицизм, безыдейность и прочее, включая подлость".
   А  трусам-редакторам подают руку, зовут в гости. Их надо бойкотировать,
изгонять из среды честных людей. И писать о подлинных страстях и страданиях.

   "Обогащение   тематики  кажется  мне   самой  надобной  из  надобностей
литературы" ("Новый мир" No 12, 1953 г.).
   Как видим, литература отмобилизовалась сразу  же  после смерти Сталина.
Буквально в тот же  год!  Хотя о предстоящем развенчании Сталина еще и мысли
не  было,  напротив,  ермиловы  пытались  продолжать  величание  "сталинской
эпохи", подлинная литература пошла на прорыв, как герои-пехотинцы,  бросаясь
грудью на ДОТы.
   Легко  понять,  такого  удара  по  сталинщине Владимиру Померанцеву  не
забыли до  конца  дней его.  Десятки  прекрасных рассказов  так  и  остались
похороненными в его столе.
   Это было подлинным преступлением против литературы: Владимир Михайлович
писал талантливо и мудро.
   Кто мог забыть, скажем, его рассказ "Караси", прослушав его хоть раз?
   Хотя   пересказ   всегда   ослабляет   силу  воздействия   талантливого
произведения, я все же коснусь его, придушенного цензурой...
   Одному  из ответственных  работников  рыбной промышленности позвонили и
сказали, что в Кремле просят карасей. Полагая, что карасей возжелал отведать
сам Сталин,  ответственный чиновник  немедля  в  панике вылетел  в  один  из
дальних рыбных колхозов, где, он точно знал, еще водились караси.
   А  стояла  лютая зима. Никто  из  колхозников,  естественно,  доставать
карасей из-подо льда  не соглашался. И вот секретарь райкома партии  и  этот
ответственный  чиновник,  взломав  лед  и  стоя по  колено  в ледяной  воде,
принялись выполнять государственную задачу: ловить карасей...
   Словом,  привез этот ответственный чиновник несколько карасиков, однако
тяжело заболел.
   А выяснилось вскоре, что караси-то были  нужны не Сытину, а  начальнику
охраны генералу  Власику. Мать к  нему приехала из деревни, посетовала: вот,
мол,  рыба  у вас.  московских,  все  соленая,  морская.  А  карасика  и  не
попробуешь.
   Генерал  решил  ублажить  свою  матушку,  позвонил  в  министерство  по
"вертушке", т. е. кремлевскому телефону...
   Страх  и угодливость чиновничества,  убеждает  нас Владимир  Померанцев
своим рассказом, достигли такой степени, что человек по звонку из Кремля мог
убить себя, родных, кого угодно, лишь бы не прогневить власть.
   А потом, когда этот человек стал инвалидом, его третирует жена, от него
отвернулись  дети; и он,  сановный деятель, отдавший жизнь сталинской эпохе,
спрашивает  самого  себя и  окружающих:  "Я  инвалид. И пенсию  получаю  как
инвалид. Есть инвалиды войны. Инвалиды труда. А я -- инвалид чего?.."
   Подобные острые и ярчайшие рассказы Владимира  Померанцева, ходившие по
рукам,  начисто изымались цензурой из его книг, книги  выходили худосочными,
обесцвеченными. Скорее, не книги, а  клочья  от  книг.  С трудом  прорвались
исковерканные цензурой повесть "Неумолимый нотариус", рассказ "Оборотень", о
глухой  сибирской деревне, где  командировочных из города  и вообще  врагов,
убивали, привязав их к спине оленя  и отпустив  испуганного оленя в  таежные
заросли, где тот пытался сбросить с себя орущую окровавленную  ношу, обдирая
ее о деревья...
   Свои главные выстраданные рассказы Владимир Померанцев попытался издать
в  сборнике  "Дом  сюжетов"...  Он  умер  в   тот  день,  когда  набор  этой
долгожданной книги был рассыпан.
   Убила его  Валентина  Карпова, главный редактор издательства "Советский
писатель". Услышав, что редактор соседнего издательства получил нагоняй в ЦК
за выпуск одной из книг, она остановила все наборные и печатные машины своей
типографии в Туле, где уже печатался, среди других, "Дом сюжетов".
   Карпова  объявила  по телефону Владимиру Померанцеву, что будет  читать
его книгу заново.
   Измученный,  больной  Померанцев,  у которого  уже  было  до этого  два
инфаркта,   понял,   что   означает   неумолимо-суровый  голос  трусливой  и
сверхбдительной  Карповой. Выронив телефонную трубку, он упал, захрипел. Его
отвезли в больницу, где он и умер.
   Я, вместе со многими  писателями, хоронил его. Не  собирался выступать.
Просто  плакал:  мы  дружили  всю  жизнь.  Но...  слово  было  предоставлено
официальным лицам.
   Бог  мой, тем  же самым,  которые добивали  его! Вещий Юз! "Не  страшно
умирать,  -- снова обожгли  меня его  слова, -- страшно,  что именно те, кто
тебя травил, и будут разглагольствовать над твоим гробом".
   Владимир  Померанцев  тоже  знал,  предвидел  это.  Он  строго-настрого
наказал  своей жене перед смертью,  чтобы гроб  его  ни в  коем  случает  не
выставляли в Клубе писателей. Чтоб и духа нечистого рядом не было.
   Отыскали, проклятые.  Примчались в крематорий  с веночком на проволоке,
только что не колючей...  У  карателей из издательства  "Советский писатель"
были скорбные лица глубоко потрясенных людей
   Нет, этого нельзя было вынести. Протолкавшись вперед, я попросил слова.
Не от издательства, не  от  комиссии по литературному наследству.  От друзей
писателя. Меня пытались оттолкнуть; какая-то кожаная  куртка начала оттирать
широкой  спиной,  но...  не  очень-то  просто  скандалить  у гроба  на  виду
осиротелой семьи,  под тихую  скорбь  Шопена.  Я начал  говорить, и меня  не
прервали, не посмели прервать. Я сказал, как убили Владимира Померанцева.
   По  крайней мере,  имя  убийцы стало  известно литературной Москве.  "В
млечном пути мучеников русской литературы, -- сказал я  над гробом друга, --
зажглась ныне и звезда Владимира Померанцева".
   ...  После  блистательного  прорыва Владимира  Померанцева,  названного
столь  прозаично -- "Об  искренности в литературе", сняли с  поста  главного
редактора  "Нового  мира",   правда,   не   в   последний  раз,   Александра
Твардовского.  Главным назначили  Константина  Симонова,  которого,  в  свою
очередь, изгнали после публикации  еретично-го романа  Дудинцева  "Не хлебом
единым..."
   Ох,  как кричал-надрывался в тот раз на  всех  пленумах Алексей Сурков:
"Вместо   понятия  "партийность"  Померанцев   на  первое   место  выдвигает
"искренность"... (!)
   Этак объявят вдруг партийность и искренность синонимами --  тогда зачем
он. Сурков? Спишут на партийную пенсию...
   "Когда писателя приводят в "милицию нравственности" В.  Померанцева, --
шумел Сурков,  --  и  начинается  допрос,  а искренно  ли  ты писал, --  это
оскорбительно... для нашей литературы".
   Но мытарили-таскали  по кабинетам, конечно, не "искреннейшего"  Алексея
Суркова,  а  Владимира Померанцева,  который  заявил в  сердцах  в  кабинете
властного Поликарпова, заведующего Отделом культуры ЦК КПСС:
   "Мы друг друга не поймем,  товарищ Поликарпов. Вам  свобода не нужна, а
мне нужна..."
   ...  Мужественному  и талантливому Владимиру  Померанцеву  свобода была
нужна. Очень нужна! Как воздух! Поэтому его и убили...
   3. ВИСЕЛИЦА, УБРАННАЯ ЦВЕТАМИ...
   Подвиг  Владимира Померанцева дал обильную жатву. Активизировались все,
в  ком  еще  была  жива  совесть.  Появилась  целая  воинственно-критическая
литература, новые имена, которые с благодарностью повторяла думающая Россия.
   Федор  Абрамов, ставший одним из самых интересных прозаиков-печальников
русской деревни.
   Марк Щеглов, наш однокурсник и общий любимец, болезненный, на костылях,
юноша неистовой силы духа.  Никто еще так умно и храбро не  высмеивал живого
мертвеца  Леонида  Леонова, который  вывел  в романе  "Русский лес"  негодяя
Грацианского и,  заранее  испугавшись  государственного  разноса,  попытался
увести  "корни" Грацианского к царской  охранке и  за границу.  Не  может-де
вырастить таких негодяев советская действительность...
   Ах,  как отхлестал его Марк  Щеглов, самый талантливый критик последней
четверти века, загубленный на корню.
   И Федор Абрамов, и Марк Щеглов -- дети "Нового мира", зеленая поросль в
вырубленном лесу неподкупной критики.
   А  за  ними  потянулись  маститые:  поэтесса  Ольга  Берггольц, героиня
блокадного Ленинграда, ударила душегубов статьей,  названной без смягчений и
уловок: "Против  ликвидации лирики". Драматург-моряк Александр  Крон высмеял
недоразумения,   которые  перепуганная  советская  драматургия   выдает   за
конфликты. И даже битый-перебитый поэт Илья Сельвинский и  тот опубликовал в
"Литературке"  свой  известный  протест, в  котором  он  сравнивал советских
литераторов с  оркестрантами: одни получают канифоль,  и  потому звуки от их
инструментов разносятся далеко, а другие -- нет, и  потому их слышат  только
первые три ряда партера...
   Срочно  убрали   из   секретарей  Союза  писателей-палачей  49-го  года
Грибачева и Софронова, провалились они, словно пушкинский каменный  гость...
И  вдруг  --  оказалось,  убрали  недалеко.  Один  стал  главным  редактором
витринного  журнала "Советский  Союз", а  другой  --  редактором  "Огонька",
который в СССР лежит во всех парикмахерских. Они были всевластны  еще 40 лет
-- до 1989 года.
   "Наш бронепоезд стоит на  запасном пути", -- горьковато шутили  в Союзе
писателей,  предчувствуя  недоброе. И  не  зря: сталинщина  не  могла выжить
правдой,  и  вот  началось  исподволь,   замутняя   нравственную  атмосферу,
половодье фальшивок, подобных пьесе "Персональное дело" Александра Штейна..
   Героиня  пьесы  Марьяна  не  хочет  подавать  в  партию.  "Почему?"  --
спрашивает чудом уцелевший в сталинской мясорубке папа Хлебников.
   "Пока тебя не восстановят, не могу, папа", -- отвечает дочь.
   Папа  Хлебников  (оттолкнув дочь, встал, как сообщает автор). А встав и
оттолкнув, вскричал:  "Ты что?  Обиделась? (Марьяна молчит). На  кого же  ты
обиделась? На партию?" (Марьяна молчит, естественно.)
   "Я спрашиваю, -- не унимается недобитый папа, -- на кого ты обиделась?"
   Марьяна  что-то  лепечет   нарочито   оглупленное,  ссылается  на  свое
психологическое  состояние.  Тут уж папа заходится  в страстном  припадочном
монологе: "Да чем бы была  моя жизнь без  нее? Дышал  бы чем?  --  И  т.д. И
прочее. -- И завершает: -- Стыдно!"
   Подобные  фальшивки,  во всех жанрах,  заполняют  сценические площадки,
оттесняя подлинное аналитическое искусство художественных открытий.
   Однако  этого недостаточно, чтобы спасти палачей.  Спасти палачей может
только безотказно работающая виселица, на которую вздергивают таланты.
   Ждать ее пришлось недолго. Благо она была сбита-сколочена давным-давно,
к 17 августа 1934 года.
   В этот день Максим Горький  открывает  1  съезд  писателей восторженным
восклицанием  по поводу того, что они собрались  все,  вместе с  зарубежными
писателями, "в стране, где неустанно и чудодейственно работает железная воля
Сталина".  Горького  прервал  "взрыв восторга", как  свидетельствует  газета
"Правда".
   Александр  Фадеев  поведал  тогда  вдохновенно,  какой  глубиной  может
поражать  слово,  допустим,  слово  "дружба".  К  примеру,  дружба,  которая
связывает  вождей партии. До убийства  Кирова  оставалось  всего три месяца.
Алексей Сурков  не уловил  глубины  фадеевского сравнения дружбы с железом и
досадовал  на  то, что на  I  съезде забыли про ненависть. Хитрая  лиса,  он
чувствовал,  к   чему  идет  дело.  Он  требовал  крови.  Без  эвфемизмов  и
поэтических тропов.
   От I до II  съезда писателей прошло  ни много ни мало  двадцать лет. И,
как  все знают теперь, это были двадцать лет такой железной дружбы,  которой
не знала ранее веками окровавленная Русь!
   И вот снова подкатили  виселицу, убранную цветами,  увитую праздничными
гирляндами и даже иллюминированную. Произошло это 16 декабря 1954 года.
   ... Я был на  II съезде со  второго до последнего дня, наивно  надеясь,
что литературе дадут жить.
   Когда я вошел в Колонный  зал Дома Союзов, на какое-то мгновение  почти
поверил  в  то,   что  все  изменилось.  Стены  Дома  Союзов   были  увешаны
карикатурами. Такие карикатуры были  невозможны даже  год назад.  Тем  более
полтора.  При  Сталине.  Вот  на   одной  из  карикатур   девчонка-грязнуха,
хитренькая-хитренькая,  с  остреньким  угодливым лицом ябеды.  Рядом  --  ее
безликий силуэт с  красным галстуком. Под  первым рисунком  написано: "А вот
Лиза, Лиза-подлиза". Под соседним: "А вот Лиза в изданье "Детгиза".
   Рядом была нарисована на всю  стену, огромная голова Корнея Чуковского.
Стихами его о "Мойдодыре" начиналось восприятие  жизни почти каждым ребенком
в России. Корнея Чуковского долго поносили, особенно когда на репинской даче
было найдено  и отправлено "куда  следует"  его  письмо к Репину,  в котором
Чуковский умолял Репина не возвращаться в сталинскую Россию.
   И  вдруг  на  всю  стену добрый шарж  на  носатого  Корнея Чуковского с
ободряющей подписью: "Нашдодыр".
   Рядом   --  стихи   Михаила  Светлова,   примирительно-иронические,   о
"проработчиках", которые  всюду  ищут обратную сторону медали.  Успокойтесь,
мол...




   Обратная сторона медали --
   Это те, кому не дали.
   Открыла   "действо"   Ольга   Форш,  старейшая   писательница,  умница,
интеллигентка,  язва.  Она  сказала  в  фойе о  представителе  ЦК  партии на
писательском съезде: "Да разве у него лицо? Коровье вымя!"
   А на  трибуне  она прошелестела что-то  по бумажке,  которую ей  подал,
почтительно горбясь и  ведя ее  под руку  к  трибуне,  Константин Федин.  Ни
единой мысли не было в этой бумажке, заготовленной, видимо, тем же "коровьим
выменем".
   Если вдуматься, какая  это трагедия, когда  совесть нации, ум и  талант
начинают шелестеть пустыми канцелярскими бумажками!
   Вряд  ли  я  когда-либо  забуду   талантливого  Павла  Антокольского  с
расширенным  ужасом глазами Акакия Акакиевича, у которого украли  шинель.  И
шинели не вернешь, и жаловаться некому.
   Треть зала стала с шумом подниматься и выходить в коридоры.
   И вдруг началось обратное движение! Помню, как повалили в зал писатели,
дожевывая на бегу  бутерброды. Это объявили выступление "блокадной поэтессы"
Ольги Берггольц.
   Белое,  испитое,  измученное лицо  ее и едва  слышный  мерцающий  голос
вызвали  в  президиуме почти  панику: она  заговорила о  праве  писателя  на
самовыражение...  О  том,  что  без  самовыражения  нет   ни   писателя,  ни
литературы... И вдруг, повернувшись к дергающемуся президиуму, она сказала с
усталостью и застарелой тоской вечного зэка:

   -- А вообще вам  этого ничего не надо...  Литературы,  говорю, не надо.
Вам нужен один писатель, да и то...
   Ни  я, никто из соседей так  и не разобрали завершающего слова... "Да и
то... что? "да и то...?"
   Это слово выпало из официальной стенограммы, из которой вообще выпадало
довольно много.
   Мы принялись выспрашивать всех подряд: "... Что "да и то...?"
   Сама Ольга Берггольц  уже  не помнила:  она  сидела  в буфете, в  углу,
наливая дрожавшей рукой водку в стаканы и стараясь хоть таким  путем быстрее
уйти, пускай на время, из  этого  страшного  мира,  где  литературу публично
казнят, как некогда казнили цареубийц.
   Допросы  без  сна,  лагеря, расстрел  мужа -- поэта  Бориса  Корнилова,
ленинградская  блокада,  безнаказанность  доносчика  Лесючевского,  ставшего
после  войны   руководителем  издательства  "Советский  писатель",  избиение
послевоенной литературы -- все это было не под  силу худой маленькой женщине
без кровинки в лице, -- кто осудит ее, героиню ленинградской блокады?
   Наконец  общими   усилиями  текст  Ольги   Берггольц   восста