Малеевка. Такие  дома творчества  есть  и под
Киевом,   и  под  Ереваном,   и  в  Крыму   --   всюду  и  всюду  не  только
предупредительные  сестры-хозяйки   ("ласковое  притворство   входит  в   их
обязанности", -- пишет Л. Чуковская), всюду -- поразительное, единственное в
своем роде, возможно уникальное, размежевание. Не по рангам или  достатку, в
этом не  было  б  ничего  уникального.  Размежевание по  воззрениям. Честный
писатель не сядет рядом с Александром Чаковским. Продажное перо не осмелится
разделить  стол  с  Кавериным,  обойдет  стороной  Лидию  Корнеевну.  Таково
неписаное  правило  домов творчества писателей  СССР.  Теснятся друг к другу
единомышленники... И частенько бывало какой-либо критик Шкерин сидит в углу.
Пьет в одиночку. Появится на горизонте другой такой же, Шкерин бежит  к нему
навстречу, обнимает, как родимого, тянет к себе за руку.
   Газетное величание, премии или, напротив, немилость в Домах творчества,
как правило, силы не имели. Здесь давным-давно знали, кто есть кто...
   Лидия  Корнеевна  любила  Малеевку.  Я  не  раз  видел ее  возле  речки
Вертушинки,  седую,  молчаливую, близорукую, почти  никогда не  улыбавшуюся.
Близорукость ее однажды и подвела: Лидия Корнеевна оказалась за одним столом
с  людьми чужими и фальшивыми. Зашел  разговор о Пастернаке; сосед-журналист
естественно разделял официальную точку зрения на Пастернака:
   -- Мы с женой читали и смеялись -- замечает он.
   Что  ответила  ему Лидия  Корнеевна, можно было предвидеть. После чего,
пишет  Лидия Корнеевна, "...они обращаются со  мною так, будто я  заряженное
ружье; не задеть бы спуск".
   Космополитическая кампания наэлектризовала атмосферу до предела. Помню,
критик  Шкерин  обрушился  даже  на меню, где  обнаружил  нерусское название
"цимес". Он кричал на повара все  утро: де, поддался  на "удочку", и  тут же
начал гулять по столам листочек, исписанный известным русским поэтом:




   Съел критик цимес и не знает он;
   Теперь он Шкерин или Шкеринсон?..
   Шкрины выведены и в повести "Спуск под воду".
   Автор  знакомится   с  писателем  Николаем  Александровичем  Билибиным,
побывавшим  в  лагерях. Знакомство с пострадавшим  Билибиным вызывает сны об
Алеше, муже, которому когда-то дали десять лет тюрьмы без права переписки.
   Никогда она не забывала Алешу, чувствовала себя виноватой.
   Но в чем же виноватой?
   "Сегодня я поняла в чем дело -- пишет Лидия Корнеевна. -- Я жива. Вот в
чем".
   Нахлынули давние воспоминания, к которым нельзя остаться равнодушным.
   Несмотря на поток тюремной литературы, на книги Солженицына и Шаламова,
тюремные страницы Лидии  Корнеевны самобытны; тюрьма здесь  в ином  ракурсе.
Всю ночь мерзнет Лидия Корнеевна в очереди женщин возле Большого дома. Среди
толчеи молодая женщина-финка с мертвым младенцем. Младенцем умер только что,
в очереди. Обезумевшая женщина никому не говорит, что ребенок умер, чтобы ее
не вытолкали из очереди, пустили к окошку, за  которым сидит  некто, знающий
где  ее  муж.  Появляется  развязный  комендант  --  "он   был  загримирован
тюремщиком. Ключи тяжело звякают у пояса. Кобура револьвера расстегнута".
   Рассказчица  старается  вызубрить  слова,  которые  надо  будет  быстро
сказать там,  у окошка. "Я по опыту знаю, --  пишет Лидия Корнеевна, -- чуть
только  я  увижу  лицо  и  глаза  человека,  сидящего  за большим  столом  и
перебирающего  карточки  с  фамилиями  арестованных,  --  чувство  тщетности
всякого слова неодолимо охватит меня".
   Это чувство  охватило ее и в  этот раз. Быстро закрылось окошко.  Перед
глазами лишь кривая фанерная дверь с надписью: "Выход здесь".
   Как потянулась обездоленная женщина к Билибину, бывшему зэку!.. Билибин
все откровеннее с ней. Однажды  она вернулась после  прогулки,  думая о нем,
"чувствуя себя голодной, бодрой и почему-то не несчастной".
   Билибин и сообщил, "опасливо покосившись на дверь и потом почему-то  на
потолок". Объяснил, что "десять лет без  права переписки" --  это  расстрел.
Значит, муж ее погиб давно.
   Билибин рассказывает  ей  о  своих тюремных  друзьях,  о том,  как  они
подыхали в шахтах, замерзали на лесоповале; он помнит все, даже как заикался
душевный друг его, похороненный на лагерном погосте.
   Билибин заканчивает в Доме  творчества  роман. Он  уже почти  принят  в
журнале "Знамя". Рассказывает и пишет. Пишет и -- рассказывает.
   Наконец рукопись готова. Он приносит ее Лидии Корнеевне.
   И тут-то становится ясным,  что Билибин -- это собирательный образ всех
сломленных писателей-горемык, предавших своих товарищей. Бывшие зэки боялись
сесть вторично.  Поэтому каждый из  них --  и Ярослав  Смеляков, и Александр
Рекемчук, и  тихий Юра Смирнов, и  уж конечно  Василий Ажаев  -- все они  не
написали  свой  "Архипелаг  Гулаг"...  Сколько  их  было  затем,  сломленных
рекемчуков, ставших "подручными партии"  или запойными пьяницами! Писавших о
лагерных муках, как  о  счастливом  и здоровом  труде  на  благо  советского
народа!
   С подобной рукописью и знакомится Лидия Корнеевна.
   "До сих пор мне случалось испытывать в  жизни горе, -- пишет она. -- Но
стыд я испытала впервые". Билибин вошел.
   "Вы  трус,  -- сказала я.  --  Нет хуже: вы лжесвидетель. --  Он  начал
приподниматься. -- Вы лжец. "Ты не чеченец ты старуха..." Прощайте! Почему у
вас не хватило достоинства промолчать? Всего только промолчать?.. Неужели...
из  уважения к тем...  кого вы  засыпали землей...  вы не смогли  как-нибудь
иначе  зарабатывать себе  хлеб с  маслом?  Чем-нибудь  другим.  Не лесом. Не
шахтой. Не ребенком -- тамошним не... заиканием вашего друга?.." Он вышел.
   "От его двери до моей, я сосчитала однажды, -- девятнадцать шагов.

   Но  теперь они  превратились  в  девятнадцать  километров. Не менее.  В
девятнадцать веков".
   Лидия  Корнеевна Чуковская поднялась в бой  -- за слово. Слово, которым
были обмануты миллионы и которое продолжает быть страшным оружием, возможно,
страшнее атомной бомбы и нервных газов.
   Она  заклеймила не только палачей, но,  как видим, и жертвы, ставшие их
пособниками.  Она  приравнивает их  к палачам.  Так  же  ненавидит  их,  как
палачей. А презирает -- больше.
   Лидия  Корнеевна  --  одна  из   немногих,  кто   удерживал  слабых  от
компромисса  с  произволом.  Не  позволяя  никому забыть  вещую  толстовскую
истину:  нравственность человека  видна в его отношении  к слову. Подлецы от
этого, конечно,  не переставали быть самими собой.  Они таились. Не решались
порой и  голову поднять. Честные  ощущали себя крепче, такое время пришло --
десятилетие  Солженицына.   Оно  наполняло  прозу  писателей  особой  силой.
Повысило меру честности.
   Писатели  убедились воочию;  государство иначе относится к тем, кто его
не боится. Власть паразитирует на страхе. Живет людской трусостью.
   "Они боятся только этого!"  -- воскликнул как-то Солженицын  и  показал
свой увесистый кулак
   Сильнее зазвучал и голос Лидии Корнеевны. Честные ощущули себя крепче.

   7. МИР СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ФАНТАСТИКИ И -- ТРАГИЧЕСКИЙ НАТУРАЛИЗМ
   Взлет и крушение фантастики -- одна из самых неожиданных гримас Эзопа в
подцензурной литературе.
   ...Реалистическую прозу  отбросили  от печатного станка. И  вся она, от
Солженицына до Бека, от Лидии Чуковской до новых имен, оказалась на Западе.
   И тогда она обернулась фантастикой.
   Литературу  сопротивления  в  новом  обличье  распознали  не  сразу:  к
фантастике привыкли относиться как к "чтиву". Она годами выдавала тунгусский
метеорит за корабль иных планет, уводила на Венеру. И -- прекрасно.
   В  1964 году "Литературная газета" написала, что  фантастика  в СССР --
Золушка.  Власть была  не  прочь  открыть фантастике зеленую  улицу. Отвлечь
читателя от солженицынских тем.
   Карателей подвело невежество. Фантасты не скрывали своих намерений.
   Станислав Лем сообщил, что  будущее занимает его лишь как ученого. "Как
писателя меня волнует только настоящее, современность".
   Братья  Стругацкие  были  не   менее  откровенны:  "Нас   привлекает  в
фантастике  прежде  всего  то, что  в литературе  она является  идеальным  и
единственным  пока  орудием, позволяющим подобраться  к одной  из  важнейших
проблем сегодняшнего дня".
   Если б  они  остались  лишь теоретиками! Но  они  -- не  остались  ими!
Начиная  с  1966 года, с  участия в  сборнике писателей-фантастов "Эллинский
секрет", братья  Стругацкие  переходят от утопической  научной  фантастики к
фантастике   социальной   и   философской.   Их   аллегории    и   символика
расшифровываются без труда. Над попранным человеком торжествует зло.
   Поняла ли  Россия  Стругацких? Полюбила  ли их? В  1966  году  редакция
журнала "Фантастика" провела анкету. Самыми популярными фантастами оказались
польский писатель Лем,  братья  Борис и  Аркадий  Стругацкие и  американский
писатель Рэй Бредбери. Официально восславленный и отнюдь  не бесталанный  И.
Ефремов был отставлен, вместе со своими описаниями коммунистического завтра,
на одиннадцатое место.
   Братья  Стругацкие приняли  эстафету  безбоязненно: вся  реалистическая
тюремная литература прокляла  "тройки"  ОСО (особого совещания),  засудившие
миллионы, в том числе Евгению Гинзбург,  Варлама  Шаламова и  многих  других
авторов,  рассмотренных  мною или, по разным  причинам,  опущенных;  кто  из
писателей не помнит этих механических  судей с глазами мороженых судаков?  И
вдруг...  в  жанре  фантастики  снова  "тройка".  "Сказка  о тройке" братьев
Стругацких. Рукопись  обошла  многие журналы, и, наконец,  была напечатана в
провинциальной "Ангаре", после чего немедля  изъята из обращения, а редакция
"Ангары" разогнана "за политическую слепоту".
   Повесть   "Улитка   на  склоне",  одно   из   философских  произведений
Стругацких,  тоже была оттеснена  в Сибирь.  Она  нашла  убежище  в  журнале
"Байкал", после чего была в свою очередь  изъята из обращения, а редколлегия
наказана и распущена.
   Следующая книга -- "Гадкие лебеди" -- уже вообще была отброшена от всех
печатных станков. Естественно, она оказалась в самиздате, а позднее вышла на
Западе.
   Опубликованную ранее повесть "Трудно быть богом" перевели на английский
язык  --  к  братьям  Стругацким пришла мировая  слава. И -- государственная
опала.  К  сожалению,  эти  обстоятельства  были в  России  неразлучны,  как
сиамские близнецы.
   Вот каких строк испугалось всесильное атомное государство:
   "В  приемной  послышались шаги... и в комнате появилась Тройка в полном
составе -- все четверо.  Председательствующий Лавр Федотович  Вунюков, члены
Хлебовводов и Фарфуркис и научный консультант Выбегалло.
   Машина  завертелась.  Объявлено  первое  "дело":  старикашка  Эдельвейс
Петрович -- изобретатель. С изобретателем расправились быстро. "Смерть ему!"
-- взревел Лавр Федотович.
   В дальнейшем перед  тройкой предстал Константин с другой планеты, затем
птеродактиль  Кузьма, ящер Лизка, который  так  и  не вышел из озера,  далее
комиссия  выехала  в пункт  Коровье  вязло.  На комиссию  напали  комары,  и
комендант был обвинен в подготовке террористического акта!"
   Фантастика, как видите, чистая фантастика!
   Еще  более  фантастичен Константин,  представитель  другой планеты.  Он
хочет  мира, Константин, а заодно  просит помочь ему уехать обратно. Словом,
детанта он хочет, наивный Константин.
   А что на это особая "тройка"?  "Психологический разрыв не позволяет нам
составить  правильное  представление о  целях  вашего  прибытия сюда, мы  не
понимаем, зачем вам  нужна дружба  и сотрудничество с нами". Поэтому решение
принимается воистину государственное: "Всякий  корабль, появившийся в  сфере
достижения наших средств, будет уничтожаться без предупреждения".
   Дела  и  далее вершатся  в  духе: "Смерть  ему!";  положительные  герои
пытаются вмешаться в процесс мышления тройки при помощи специального прибора
-- реморализатора. Фантастика это, в конце концов, или не фантастика?!
   "Не берет!"  -- горько произнес у  меня над ухом Эдик... -- Плохи дела,
Саша... Нет у них морали, у этих канализаторов".
   Окончательную характеристику современной "тройке" руководителей дает...
белая грязная коза, которую приводит лесник Феофил.
   "Это вот Хлебовводов, -- сказала коза, -- ... профессии,  как  таковой,
не имеет... За  границей  был... в  сорока двух  странах. Везде хвастался  и
хапал.  Отличительная  черта  характера  -- высокая  социальная  живучесть и
приспособляемость,  основанные  на принципиальной глупости и  на  неизменном
стремлении быть ортодоксальнее ортодоксов...
   -- Расскажите что-нибудь, -- попросил Хлебовводова Феофил.
   -- Ошибки были,  -- быстро сказал  Хлебовводов. -- Люди не ангелы. И на
старуху  бывает  проруха.  Конь о  четырех ногах  и то  спотыкается. Кто  не
работает, тот не ест...
   -- Понял, понял, -- сказал Феофил. -- Будете еще ошибаться?
   -- Ни-ког-да! -- твердо сказал Хлебовводов".
   Думаю, столь научно-завершенных и лаконичных портретов "номенклатуры" в
реалистических романах было немного. Коза "прыгнула" выше реалистов.
   Со  вторым членом "тройки"  у нее  и у  лесника Феофила вообще разговор
короток:
   "-- Как вы насчет лжесвидетельствования? -- спросил Феофил.
   -- Боюсь, что этот термин несколько устарел, -- сказал Фарфуркис. -- Мы
им не пользуемся.
   -- Как у него насчет лжесвидетельствования? -- спросил Феофил козу.

   --  Никогда,  --  сказала коза. -- Он  всегда  свято верит в то, о  чем
свидетельствует.
   --  Действительно, что такое ложь, -- сказал Фарфуркис. -- Ложь  -- это
отрицание  или  искажение фактов.  Но  что есть  факт?.. Можно  ли  вообще в
условиях нашей невероятно усложнившейся действительности говорить о факте?"
   Однако    едва    коза    начала    задавать    свои   вопросы   самому
председательствующему Лавру Вунюкову, как Хлебовводов воззвал к милиции.
   Коза  с  бесовскими  глазами, не ожидая появления  милиции и прокурора,
удалилась.
   И поделом  ей!  Осудить  руководящую "тройку"! Самого  Лавра  Вунюкова,
говорящего  языком  Косыгина  и  других  правительственных  лиц:  "Мы  имеем
заявить...   Мы   имеем   подчеркнуть...   Мы   имеем   уверить..."   Самого
председательствующего, который действует  только от имени народа: "Народ нам
скажет спасибо, если эти задачи  мы станем выполнять  еще более активно, чем
раньше. Народ нам не простит,  если  эти задачи мы  не станем  выполнять еще
более активно, чем раньше".
   "Задерните штору! --  предложил каменнолицый Лавр Федотович. --  Народу
это не нужно".
   Конечно, народу не нужны такие произведения, и ЦК партии, как мы знаем,
не пощадил  сибирские  редколлегии,  не  сразу  сообразившие,  почему  вдруг
всемирно известные писатели оказались со своими рукописями в Сибири.
   Второе  произведение, "Улитка на  склоне", всполошило  власти  не менее
прежнего.  Невинный  жанр фантастики  отныне  стал,  в  глазах  политических
руководителей, опаснейшим троянским конем.
   В самом деле, давно не было в России фантастики столь прозрачной.

   Над обрывом, у края таинственного леса, высится Управление. Лес -- сама
жизнь со  всеми ее  сложностями,  а  Управление  --  сказочно невежественное
руководство  лесом.  "Невежество испражняется  в лес.  Невежество  всегда на
что-нибудь испражняется".
   Отношения  властей с  населением предельно  ясны. "Стоит  нашим отрядам
появиться вблизи деревни, как они бросают дома,  все имущество и уходят", --
жалуется  Беатриса,  чиновница  из  группы  помощи  местному населению.  "Мы
пытались одеть их по-человечески. Один умер, двое заболели..." "Я, например,
предлагаю отлавливать их детей и организовывать специальные школы".
   Сатирическим  разоблачением повесть  "Улитка  на  склоне",  однако,  не
исчерпывается. Она глубже и... безнадежнее. Может  быть,  это самая грустная
книга современности.
   Главный  герой  произведения  по  фамилии  Перец, естественно, только и
мечтает   о  том,   как  вырваться  из  Управления,   которое  искореняет  и
отлавливает. Он отправляется к директору с тайной надеждой отпроситься. Ждет
своей очереди, в которой происходит многозначительная перепалка:
   "Секретарша сказала:
   -- Перец, ваша очередь.
   -- Как моя? -- удивился Перец. -- Я же четвертый.
   -- Внештатный сотрудник Перец, -- повысив голос, сказала секретарша. --
Ваша очередь.
   -- Рассуждает... -- проворчал кто-то.
   -- Вот таких  нам надо гнать... -- громко сказали слева. -- Раскаленной
метлой...
   -- Чует кошка, -- сказали в приемной.
   -- Сколько веревочке ни виться...
   -- И вот такого мы терпели!
   -- Извините, но это вы терпели. Я его в первый раз вижу.
   -- И я, между прочим, тоже не двадцатый..."
   Эпизод   поистине   фантастический,  фантасмагорический...   как   сама
действительность, давшая тысячи и  тысячи подобных. Шельмование Пастернака и
Солженицына  людьми,  которые  книг их  и в  руках  не держали,  а  до этого
рукоплескали  любому  убийству,  любой  передовой "Правды",  даже  если  она
призывала пролить "пуды крови" врагов  народа, -- была и такая передовая. От
нескончаемого кошмара и алогизма происходящего люди... перестали размышлять.
   "Я  живу в мире, который  кто-то придумал, --  с ужасом говорит бедняга
Перец, -- не  затруднившись объяснить его мне, а,  может быть, и себе. Тоска
по  пониманию,  --  вдруг подумал Перец. -- Вот чем  я  болен  -- тоской  по
пониманию".
   Перец не выдерживает  наконец этого механического существования  -- под
бдительным оком чиновника  по искоренению Доморощинера и -- бежит, выпрыгнув
из автомашины  в болотную жижу. Он  бредет по болоту,  почти захлебываясь  в
жиже,  и мечтает где-нибудь отыскать  людей. "Для начала -- просто добрых...
Не надо полета высоких мыслей..."
   И натыкается  на колонию говорящих  автоматов.  Перец с такой резвостью
кинулся от  них, что случайно оказался... победителем  соревнования по бегу,
которое как раз в это время проводилось в Управлении. Его обнимают. Его моет
в ванне добрая Алевтина, возлюбленная шоферов.
   А далее...  далее  и начинается  тот  прыжок  в  безнадежность, который
многое проясняет. И новое мироощущение прославленных авторов,  и,  возможно,
мотивы "гневных протестов" братьев Стругацких против публикации их рукописей
за рубежом...
   Переца  то  ли как  чемпиона  по  бегу, то  ли  по  ошибке назначают...
директором.  Самым  главным  в  этом  душегубном  Управлении.  Интеллигент и
нигилист   Перец,  заболевший  тоской  по  пониманию,  становится  верховной
властью... Он потрясен и долго не может осознать случившегося. Доморощинер с
трудом затаскивает его в кабинет  директора, уже  несколько часов пустующий:
Доморощинеру необходима виза, он не может искоренять без руководящей визы...
На директорском столе табель-календарь с пометками о бульдозерах и прочем.
   "К черту  бульдозеры, -- подумал Перец,  -- все: никаких бульдозеров...
никаких  пилящих  комбайнов  искоренения... Взорву!"... Он  представил  себе
Управление...  и  понял,  что очень многое  нужно взрывать. Слишком  многое.
"Взрывать и дурак умеет", -- подумал он".
   Перец  долго  возился,  пока   наконец  отомкнул  сейф.   Директорский.
Хранилище главных  тайн. Распахнул тяжелую броневую дверцу.  "Изнутри дверца
оказалась оклеена  неприличными картинками  из фотожурналов для мужчин,  а в
сейфе  почти ничего не  было.  Перец  нашел там  пенсне с  расколотым  левым
стеклом..."
   Да  ведь  это  сатанинское   пенсне  Фагота-Коровьева   из  "Мастера  и
Маргариты" Булгакова!  Оно  блеснуло еще  в "Сказке  о тройке", где  снежный
человек, привратник зловещей "тройки", снимал его ногой. Там оно было еще не
расколото, а здесь уже расколото,  точь-в-точь, как у  Булгакова, описавшего
полномочного представителя нечистой силы.
   Треснувшее  пенсне  Фагота  становится и намеком,  и...  почти символом
Управления.  Правда,  в  сейфе был  еще  "парабеллум,  хорошо  вычищенный  и
ухоженный, с единственным патроном в стволе..."