лучил звание лауреата Сталинской премии... И
творчество и личность  Ильи Эренбурга были сложны,  противоречивы и несли на
себе,  за немногим исключением,  печать соглашательства: он пытался уцелеть.
Но...  жертвам  погромных  кампаний  писать  больше  было некуда,  Сталин не
отвечал, -- и они писали  Эренбургу; его дача в Новом Иерусалиме под Москвой
была  едва ль не до самой крыши завалена письмами растоптанных и поруганных.
Что  он  мог  сделать?  Он  опубликовал  в  "Правде"  статью,  умолявшую  не
удивляться  духовному единству  гонимых:  "Если завтра  начнут  преследовать
рыжих  и курносых, мы станем  свидетелями  единения рыжих  и курносых..." Он
переслал в ЦК несколько  ужасающих писем.  среди которых, помню, было письмо
от  соседей  русской  женщины-уборщицы.  Прочитав  в  газете,  что  ее  муж,
оказывается, злодей-космополит, она сошла с ума  и ночью  зарубила топором и
самого космополита, и троих детей, прижитых от него.
   Трагедии,  пострашнее шекспировских,  разыгрывались в снежных  глубинах
России, привыкшей верить печатному слову.
   Даже  робкое  вмешательство  Эренбурга вызвало ярость  профессиональных
убийц.
   Заведующий отделом культуры ЦК партии  товарищ  Головенченко объявил на
заседании редакторов газет под бурные аплодисменты о том, что "сегодня утром
арестован, враг народа космополит No 1 Илья Эренбург".
   Поспешил Головенченко, не проверив информации; непростительно поспешил:
Сталин не любил, когда аппарат забегал вперед...
   Один из  редакторов тут  же из зала позвонил на квартиру Эренбурга и...
застал его дома.
   Илья Эренбург потребовал, в свою  очередь,  немедля  соединить  его  со
Сталиным, и новому лауреату Международной Сталинской премии не отказали.
   ...Головенченко  вынесли  из  собственного кабинета на Старой площади с
инфарктом, тогда-то  и облетела Москву знаменитая фраза Льва  Кассиля: "И  у
них бывают инфаркты..."
   Не знаю,  может  быть,  сыграли  роль  горы писем, эти  потоки  скорби,
которые подхватили и понесли  его утлую писательскую ладью, -- Илья Эренбург
нашел в себе силы распрямиться и ослушаться Сталина...
   В Сибири, Казахстане и Голодной степи уже выстроили бараки  для высылки
еврейского  населения СССР, в день, когда на Красной площади 30  апреля 1953
года у Лобного места вздернут на виселицу "врачей-убийц"...
   В комбинате "Правды" собрали "государственных евреев"  -- подписываться
под статьей, одобряющей высылку всех евреев, до  грудных детей включительно,
чтоб спасти-де их от гнева народа...
   Лев Кассиль, который вслед за генералом Драгунским,  историком Минцем и
другими  уже  подписал  этот документ ("А  куда  деваться?"  --  бурчал он),
рассказывал, как  Илья Эренбург  поднялся и, ступая  по ногам и пошатываясь,
пошел к выходу... На него смотрели  с ужасом, как на человека,  выпавшего из
окна  небоскреба.  Илья Григорьевич позже сам рассказывал, что испытал в эти
минуты, когда впервые решился воспротивиться воле Сталина, то есть умереть.
   "Я  думал, меня возьмут тут же, у  выхода из конференц-зала...  Вижу, в
коридоре никого. Ну, думаю,  у гардероба... Нет, дали одеться. Вышел, сказал
шоферу: "На дачу самой длинной дорогой..."
   Эренбург писал в машине письмо-завещание, ни минуты не  сомневаясь, что
его возьмут у дачи...
   Эренбург распрямился в конце жизни.
   Об этих его годах, пожалуй, можно сказать словами поэта Иосифа Керлера,
брошенного в рудники Воркуты:



   Мне кажется, в то время
   Я был уже гранатой,
   Весь начиненный

   смертью
   и расплатой.
   На  том  "патриотическом сборище" никто, кроме Эренбурга  не  осмелился
поднять головы.
   Впрочем, протесты были,  но  несколько  своеобразные:  смертным  запоем
запил во  время  погромных кампаний Всеволод Вишневский,  хотя лично  ему не
грозило ничего. В ответ  на предостережение  врача он  спросил, сколько  еще
проживет, если будет пить так же.
   Три года, -- ответил врач.
   -- Впо-олне достаточно.
   И -- умер. Точно в отведенный самому себе срок...*
   Кровавый разгул был удесятерен  первьм  в России  атомным  взрывом.  На
заявление  ТАСС немедля откликнулся Е. Долматовский; он написал -- что бы вы
думали? -- "Атомную колыбельную":



   ...не тол, не динамит,
   Есть посильнее вещество
   Теперь в твоем краю.
   Не буду называть его...
   Баюшки-баю...

   Империя  ощутила  себя  неуязвимой  --  атомным  эхом  пришел  указ   о
расстрелах.
   12 января 1950 года в СССР была восстановлена смертная казнь.
   Кровавый девятый вал сталинщины  ударил, как мы уже знаем,  и по  Союзу
писателей.
   Кто, зная это, бросит  камень, скажем, в Веру  Панову, отшатнувшуюся от
социальных проблем, как отшатываются от мчащегося поезда.
   С  кем  была  она  все эти  годы,  о чем  молчала,  когда  писала  свою
талантливую     лирическую     прозу:    "Сережа",     "Валя",     "Володя",
сценарии-кормильцы?..
   В 1967 году было  передано в Президиум IY Всесоюзного съезда писателей,
а  затем  в  самиздат  и  широко  разошлось  по  России письмо,  подписанное
незнакомой широкому читателю фамилией "Д. Дар, член СП".

   Д. Дар, автор нескольких книг, общительный, добрый старик,  который уже
давным-давно не обижался, когда его представляли молодым писателям так:
   -- А это муж Веры Федоровны...
   Мужу  Веры  Федоровны  было  посвящено  в   те   годы  почти  дружеское
четверостишие:



   Хорошо быть Даром:
   Получаешь даром
   Каждый год по новой
   Повести Пановой.
   Вот отрывки  из этого письма Президиуму IV Всесоюзного съезда писателей
СССР 16.
   "Не имея возможности выступить на съезде, прошу приложить  к материалам
съезда мое нижеследующее открытое письмо:
   ...пришло  время  покончить  с   иллюзией,  будто  государственные  или
партийные служащие лучше, чем художники, знают, что  служит интересам партии
и народа, а  что вредит этим  интересам. Сколько их было  в  России,  разных
Бенкендорфов*, Ильичевых и  Поликарповых**, безуспешно пытавшихся задушить и
поработить русское искусство!
   Нынешний съезд должен назвать своим подлинным именем такое явление, как
бюрократический реализм. Только то, что угодно  чиновникам и служащим разных
ведомств  (в  том  числе  и  такого  бюрократического  ведомства,  как  Союз
писателей), получает спасительный ярлычок социалистического реализма...
   Мы не нуждаемся  ни в чьей опеке. А тот литератор, который не чувствует
своего права самостоятельно творить, тот, кто по своей глупости, невежеству,
неопытности или трусости испытывает необходимость в подсказке, руководстве и
опеке, тот попросту не достоин носить высокое звание писателя.
   9 мая 1967 г.
   Ленинград"
   Это  письмо подписано Д. Даром, мужем Веры  Пановой. Я  верю,  что  она
разделяла мысли, выраженные в этом письме.


5. КАРАТЕЛИ

   Выход  смелой книги  в СССР походит  на бегство опасного  арестанта  из
тюрьмы. Объявляется тревога, погоня, травля собаками.
   Состоялось первое Всесоюзное совещание молодых писателей.
   Оно  было  созвано  как  по  пожарной  тревоге  --  после  выхода  книг
Казакевича и  Некрасова. Молодых писателей доставляли самолетами.  Секретари
ЦК комсомола отвели для них свои кабинеты. Денег не жалели.
   Над    притихшими   парнями    в    застиранных   гимнастерках    навис
величественно-красивый, с седыми висками Александр  Фадеев, раскрывая основы
соцреализма:
   "Мы должны  показать  нашего  человека правдиво  и  показать его таким,
каким  он  должен  быть,  осветить  его  завтрашний  день.  --  Он  шелестел
листочками, шелестел  все  эти годы,  на всех  Пленумах и  совещаниях: после
"государственного камнепада" он был возвышен в Генеральные секретари, вместо
блокадного ленинградского поэта Николая Тихонова, мягкого к людям.
   --  Яблоко,  какое  оно  есть  в природе, довольно кислый плод. Яблоко,
какое  оно  есть в  саду... это  яблоко, "какое оно  есть",  и одновременно,
"каким оно должно быть"... -- теоретизировал Александр Фадеев.
   Через десять лет он уже не прибегал к метафорам. Каялся -- косноязычно,
прячась за газетные стереотипы.
   Невыправленная,  честная стенограмма 56-го  года, которую уже через год
давали читать в  Союзе  писателей под большим  секретом,  свидетельствует об
этом красноречиво:
   "...  Нужно  полностью  выявить   последствия  культа  личности...  что
сводилось к попытке, к насильственной попытке привития партийности..."
   ... Всего двадцать дней оставалось жить Фадееву. Через двадцать дней он
пустит себе пулю в висок.
   Выстрелить в висок -- решится Александр Фадеев, быть правдивым до конца
-- нет. Даже в эти дни.

   "Я был вызван ночью в "Правду", где было просто сказано Поспеловым:
   "Товарищ  Сталин  дал  срочное  задание  разгромить  антипатриотическую
группу космополитов... Статья "Правды" была сделана по указанию и написана в
одни сутки..."
   Подлинную правду  знали многие; не  очень  скрывал ее и  сам  Фадеев, в
беседах  с глазу  на  глаз.  Я впервые  услыхал, как  дело было,  от  Иосифа
Юзовского, театрального критика.
   Я помню захватанные  пальцами странички  журнала "Театр" с искрометными
статьями  Юзовского, Юза, как называли его друзья. И его самого, маленького,
сухонького,  доброго гнома,  едва  не  погибшего в  лесу. Он ушел с  утра на
лыжах,  голый  до  пояса,  с  рюкзаком  за плечами.  Потерял  направление  и
четырнадцать часов подряд мчал, а затем брел на лыжах, чтоб не окоченеть.
   Он прибился к своим лишь  к  ночи. Напрасно мы  целый день искали  его,
аукали. Юз не отзывался.
   Таким он  навсегда  и  остался  в  моем  сердце: отчаянный,  в  вязаной
шапочке, на ночном снегу. В лютый мороз свернувший с лыжни...
   И позднее,  в той  же подмосковной Малеевке,  у огромного,  как сундук,
приемника, когда мы ловили новости.
   Неслышной  походочкой   приблизился  "номенклатурный"  критик  Корнелий
Зелинский, слащаво-вежливая, учтивая  литературная  гиена.  Спросил  как  бы
небрежно: "Что ловите? Чужедальное..."
   Не страшно умирать, --  произнес вдруг Юзовский, -- страшно, что именно
те, кто всю жизнь  тебя травил, они-то и будут разглагольствовать  над твоим
гробом.
   Корнелий Зелинский  отпрянул столь  же неслышно, как и подошел, а через
несколько лет, как и предвидел мудрый Юз, разглагольствовал над его гробом.
   Александр Фадеев любил веселого, искреннего Юза, а кто его не любил!
   В  феврале  49-го  года  они  встретились  вдруг  на  заваленной снегом
Пятницкой улице, нос  к носу,  палач и его жертва. Багроволицый, под винными
парами, благополучный Фадеев и щупленький,  голодный Юзовский, которого  все
газеты  крестили в те дни "диверсантом" и "разбойником пера"  и который ждал
ареста с часу на час...
   Остановились,  поскользнувшись и  уставясь друг на друга,  затем Фадеев
предложил  своему  старому  товарищу зайти  в  закусочную,  где теснились  у
высоких столов  красноносые  завсегдатаи...  Распив  на двоих  с  "безродным
космополитом"  пол-литра водки,  Фадеев поведал  извиняющимся  тоном  о том,
сколь серьезно дело, и жалеет он Иосифа от всей души.
   Дело обстояло так. Несколько руководителей Союза писателей -- Софронов,
Грибачев, Суров, Бубеннов и  другие --  написали Сталину письмо  о  том, что
группа антипатриотов -- литературных критиков мешает развитию истиннорусской
патриотической драматургии.
   "Юз, что я мог ответить  Иосифу Виссарионовичу? --  воскликнул виновато
Фадеев, булькая водкой. -- Что я мог?"II
   Спустя семь лет  Фадеев скажет на  совещании в Союзе  писателей  хорошо
поставленным  голосом профессионального  проповедника: "В статье "Правды" (о
Юзовском и других -- Г. С.) был оттенок шовинизма".
   Перед  понуро-трезвым  Фадеевым  сидел  тогда  в  первом  ряду  Василий
Гроссман. Лицо Гроссмана было окаменело-презрительным.
   Скользнув взглядом по рядам, Фадеев приоткрыл рот, словно губы обжег:

   "Еще один пример. Вся история с романом Гроссмана... мы его насиловали,
крутили. Но он человек умный, он понимает, что это зависит не от нас...
   Совершенно ясно, что перегибы в борьбе  с космополитизмом были по всему
идеологическому фронту... И если Шолохов обвиняет Фадеева и Суркова, что они
фельдфебели, то  возникает  вопрос,  не  является ли  это  одной  из  сторон
прикрыть  (ох  и язычок у  художника  слова.  -- Г.С.)...  прикрыть  большее
количество фельдфебелей...
   Яшин написал "Алену Фомину". Он плакал, когда писал. Он говорил: "Я  не
могу смотреть на то, что делается в деревне"*.
   Получилась платформа  неправды,  на  которой  ничего  толкового создать
невозможно... Литература и  искусство  не могут существовать на  неправде...
Если взять XIII пленум (1949 г. -- Г.С.) и  прочитать стенограмму... если бы
теперь заставить вслух прочитать свое выступление, то никто этого сделать не
решился  бы,  испугался  бы  аудитории,  она  его съела  бы. Это  касается и
Шкерина, и Белика, и Кирсанова, и Первенцева -- они громили всех...
   Я хорошо проинформирован  и хорошо знаю, как произошло закрытие театров
Мейерхольда и Таирова. Театр Мейерхольда был закрыт потому, что на него было
два  показания,  что  сам Мейерхольд  является французским шпионом...  нужно
людям снять  пелену  с  мозга и  сказать: давайте свободно  покритикуем  все
ошибки...  Вот  все  мои мысли  в грубой  форме...  Вы понимаете, что сейчас
обдумываешь свою жизнь..."

   Замолчал  Фадеев,  хотел уйти  с  трибуны. Но из  зала  на него глядели
писатели,  только что вернувшиеся из лагерей. Среди них -- нервный ироничный
Юрий  Домбровский,  молчаливый  Макарьев,  который публично обозвал  Фадеева
негодяем. Вскоре  Макарьев, увидев, что ничего  не меняется, повесился. Но в
те дни он еще требовал справедливости, и Фадеев выдавил  из  себя то, что уж
никак нельзя было скрыть. Бывшие зэки не дали бы...

   "Этот вопрос связан с групповщиной:  Грибачев, Суров,  она существует и
сейчас... У нас есть одна группировка, которая была при "Октябре".

   Возглас с места: "Да, и не одна!"

   "... Мы  так привыкли  жить  в  условиях  группы, -- вяло,  через  силу
продолжал Фадеев, -- что не  стремились и не в силах  были подняться на  эту
большую  вышку  (?1) Меня  вызвали в органы и  сказали, как вы  смотрите  на
Киршона,  когда  он был арестован. Я сказал, что Ягода, Авербах и Киршон* --
это одно и то же. Я привык так мыслить. Но такой ответ для Киршона мог стать
роковым" (та же стенограмма от 19 апреля 56-го года).
   13 мая  1956  года  Александр  Фадеев  застрелился  у  себя  на даче  в
Переделкино,  разослав  нескольким друзьям письма,  немедленно перехваченные
госбезопасностью.
   Узнав о самоубийстве Фадеева, я сразу же поехал в Союз  писателей и ...
не услышал слов сожаления.
   "Это  не  охотничий выстрел, -- сказал в  тот день старый  писатель  Н.
поэту А. Галичу. -- Помнишь, вчера в лесу слышали. Это тот самый... Как сука
застрелился! При ребенке! -- в сердцах добавил Н. -- Хоть бы в лес ушел".
   Известный  литературовед  Ф. --  трясущийся,  иссохший,  четверть  века
ждавший "черного ворона", вздохнул:
   -- Ничто так не убивает человека, Гриша, как чувство напрасно содеянной
подлости...
   Выстрел  Фадеева,  обдумавшего  свою  жизнь,   вызвал   ярость   членов
Политбюро.
   -- Он выстрелил в нас! В каждого из нас! -- вскричал Климент Ворошилов,
"первый красный офицер", как пело наше поколение.
   Наше  поколение вообще о самом главном узнавало  из песен. Нас скрутили
несмысленышами: когда  появился  фадеевский "Разгром"19, мы  еще не пошли  в
школу. "Разгром" был для нас такой же классикой, как "Казаки" Льва Толстого.
Сотни диссертаций и десятки книг  объясняли,  что  Фадеев -- это  Толстой XX
века: у него -- толстовская фраза, толстовская глубина психоанализа.
   Мы, парни в гимнастерках, заполнившие зал I Совещания молодых, тогда, в
марте  1947 года,  конечно, и знать не знали, что только  из  одного поселка
Переделкино, где строились писательские  дачи,  брошено  в ГУЛАГ на смерть и
муки  двадцать крупнейших писателей России, и каждый -- каждый! -- арест был
завизирован Александром Фадеевым или даже подготовлен им.
   Он  знал о  предстоящих  расправах.  За  день  до  обыска  у старейшего
писателя Юрия Либединского Фадеев  поспешил в его  квартиру (хозяев  не было
дома, открыла старуха-родственница, знавшая Фадеева в лицо и потому ничем не
обеспокоенная). Перерыв в кабинете писателя все бумаги, он отыскал, наконец,
и  унес папку: в ней хранилась его переписка с  Юрием  Либединским, которому
он,  Фадеев,  был  обязан своей  славой.  Именно  Юрий  Либединский  впервые
"открыл" молодого провинциального литератора Сашу Фадеева. Помог перебраться
в Москву, напечататься.
   Папка с письмами "меченого" Юрия Либединского могла скомпрометировать и
его, Генерального Секретаря ССП.
   Юрия Либединского, у которого на другой  день все в доме перерыли вверх
дном, впрочем, не арестовали; ограничились Авербахом и Киршоном. Всех подряд
брали несколько позднее.
   Нет, и мысли  у нас, участников Совещания молодых,  не было, что правда
для Александра Фадеева смерти подобна. И внимали ему, как оракулу.
   Оракул, правда, был смущен, когда один  из нас  (не помню  сейчас,  кто
именно) спросил  у него после его  речи, в  буфете,  где мы  пили водку, как
"настоящие писатели":
   -- Александр Александрович, если бы  сегодня пришел к вам некий юноша и
положил на  ваш стол тоненькую  книгу  под названием "Разгром", если бы этот
юноша положил "Разгром" таким, каким вы его написали: с трагическим концом и
мечущимся  хлюпиком Мечиком,  выдаваемым за  красного партизана,  и  главным
героем  с  нерусской фамилией  Левинсон, --  напечатали  бы  вы  сейчас  это
талантливое  произведение начинающего  автора? Скажите правду  или  вовсе не
говорите!
   Александр Фадеев улыбнулся натянуто, краснея  до шеи, быстро выпил свой
коньяк и выдавил, уходя:
   -- Боюсь, что нет!III
   Такие сцены отрезвляли, спасали от трескотни, выдаваемой за новое слово
в  литературе;  от  чиновничьей  лести, в любую  минуту  готовой  обернуться
гневом...
   И все же... мы  почти  верили Фадееву. Как  и  вся Россия,  повторявшая
фадеевское откровение о яблоках "диких" и "садовых".
   Не будь  за фадеевскими плечами  легендарной биографии дальневосточного
партизана,  славы  "почти  Толстого",  он вряд  ли смог  бы  нанести  нашему
поколению столь разящий удар...
   По    ущербу,     который     "почти    Толстой"     нанес    поколению
писателей-фронтовиков,  с  ним   можно  поставить  рядом  лишь   Константина
Симонова.
   Симонова,  помню,  после  войны,  забросали в  Московском  университете
цветами, хотя уже догорала,  чадила его "утешающая" поэзия военных лет: "Жди
меня, и я вернусь, только очень жди..."
   А я тянулся к нему еще со времен боев на Халкин-Голе, когда  среди моря
барабанного "искусства" во славу  грядущей войны, конечно же, "малой кровью"
и  "на чужой территории", вдруг прозвучал человеческий голос незнакомого мне
тогда поэта, склонившегося над  записной книжкой убитого: "Он матери адрес и
адрес жены в углу написал аккуратно: Он верил в победу, но знал, что с войны
не все возвратятся обратно..."
   Во время боев  в  Заполярье Константин  Симонов,  в дубленом полушубке,
ходил на  торпедном катере  к берегам Северной  Норвегии  высаживать десант;
нет,  что говорить, он был совсем не Толстым, но  -- дорогим нам  человеком,
поэтом-солдатом...
   И вдруг я  увидел "дорогого  человека"  в "дубовом  зале" писательского
Клуба  на улице  Воровского,  возле  ресторана,  откуда  тянуло  ободряющими
запахами.
   Разгром "юзовско-борщаговских" шел под звон посуды и восклицаний:  "Еще
графинчик "Столичной"!.."
   У  стола руководства  стоял маленький, с  разбухшим  и  красным  лицом,
хромой Анатолий Суров. Суров то и дело пьяно икал и угрожающе стучал клюкой.
   Обычно  он  стучал  клюкой  в ресторане,  только там он  газетное слово
"космополит"  не  произносил, а  тянул угрожающе-восторженно:  "Ух,  парочку
жидочков сейчас, на "закусь"!