вторую
сторону жизни -- тень.
   Никто из героев Казакевича не верит в гуманизм трибунала.
   "...  некоторые  офицеры  из  самых  молодых...  уже  заранее  обвиняли
трибунал в черствости и формализме..."
   В повести  Даниэля "Говорит Москва"8  советское правительство учредило,
по вымыслу Даниэля, День открытых убийств.
   Даниэль сказал это в годы "хрущевского  либерализма" -- лагерная судьба
его известна всем.
   Казакевич сказал нам не о днях,  а о годах открытых  убийств. И  сказал
это, не могу не повторить без удивления, в сорок восьмом году!..
   Однако что  же такое -- тень? Трибуналы?.. На этой мысли и остановились
герои Казакевича. Но не сам автор.
   Нет, не трибуналы! -- доказывает он.
   Страх   перед  собственной  жалостью   преследует  всех  трибунальских.
Джурабаев после первого же  боя полюбил Огаркова.  "И почувствовав  это,  --
пишет  автор,  --  решил принять  меры немедленные и жестокие". Он повел его
дальше, сказав через силу: "Штаб армии нада!"
   Да  что  Джурабаев! Председатель трибунала, полная,  суровая  женщина с
двумя  "шпалами", у  которой  незадолго  до этого убили  сына,  похожего  на
Старкова, "гладя на  высокого белокурого  молодого лейтенанта... на  секунду
ощутила ноющую боль, которую тотчас подавила..."
   Так в кого же и во что метит автор,  если вдруг оказывается, что и весь
трибунал, от председателя его до конвойного Джурабаева, непрерывно стремится
заглушить в себе все естественно-человеческое? Что это за тень, нависшая над
Старковым, Джурабаевым, всевластным председателем  трибунала,  женой  самого
командующего армией? Значит, и они косятся на тень, придавившую их?
   Вот  что,  оказывается, решился  написать и издать  фронтовой разведчик
Казакевич в годину массового террора.
   Но--  он не остановился и  на этом. Эммануил Казакевич прямо сказал и о
пущей  беде: миллионы Огарковых  все  еще  верят в справедливость варварской
эпохи;  что,  мол,  зря  не  сажают,  не  расстреливают. И когда  лейтенанта
Огаркова потащили на расправу,  по сути  без суда и следствия, он.  Огарков,
считал  это вполне справедливым, как  и  сам приговор. "Сильная, неудержимая
дрожь стала бить его.  Дрожь,  впрочем,  скоро унялась,  сменившись  мертвой
оцепенелостью.  Нет,   он  ничего   не  имел  сказать  трибуналу.  Все,  что
произойдет, -- должно произойти, потому что это справедливо".
   Справедливо и  то, что  подле  него стреляют  баптиста,  которому  вера
запрещает брать оружие.
   Баптист не просил снисхождения,  коль и  Огарковых стреляют. Только вот
перед  смертью  не удержался, спросил  у Огаркова, запертого  с ним в  одной
землянке:
   -- А ты-то, советский, за что сюды попал?
   Огарков  не усомнился  в  справедливости расправы над  ним  даже тогда,
когда прочел  в глазах председателя  трибунала -- еще до разбирательства его
дела -- нескрываемую  враждебность, глубоко поразившую  его.  Тут  уж нечего
было ждать пощады, и Огарков, "не читая, подписал все, что требовалось..."
   Впрочем, догадайся Огарков о дикой неправде,  не сказал бы он себе, как
миллионы его сверстников: "Лес рубят -- щепки летят!"
   Вот  когда проступила страшная густота тени,  нависшей над поколением и
омрачившей его сознание.
   За четверть века до "Архипелага ГУЛАГ" Эммануил Казакевич сказал и, как
видим,  сказал прямо,  о  черной  тени  этого  "Архипелага" над страной, над
каждым ее жителем.
   ... Сталин  пришел в ярость, о чем стало известно не только Казакевичу.
Об этом  упоминает и самиздатский "Политический дневник", вышедший в те годы
на Западе.
   Не  знаю, что  спасло Казакевича.  Увело  от  беды в  те  кровавые годы
ареста, а  затем расстрела  всех  его старших  товарищей, с которыми он  был
связан еще до войны, когда жил в Биробиджане и начинал как еврейский поэт.
   Ему оставили  призрачную надежду на то,  что его могут помиловать, если
он напишет  "правдивое  произведение"...  И  через  год,  в  1949  году,  он
завершает воистину  с панической  скоростью, роман "Весна на  Одере", пухлое
произведение по всем канонам социалистического реализма.
   Роману дали  Сталинскую премию и тут же перевели на  иностранные языки,
чтоб Запад  не подумал, что в  России  не ценят  таланты... Сам Фадеев обнял
его.
   Физически Казакевич спасен. Но писателя уже нет, хотя он пишет книгу за
книгой.
   Последним  взлетом Эммануила  Казакевича был  56-й  год,  когда он стал
одним  из редакторов  "Литературной  Москвы",  поднявшей знамя литературного
мятежа.
   Он  умер  в  1962   году,  не  дождавшись   выхода  "Одного  дня  Ивана
Денисовича". Всего за несколько месяцев...
   И вот сейчас,  когда  я пишу  об  Эммануиле  Казакевиче,  я  все  время
вспоминаю  его  лицо,  неподвижное,  как посмертная маска;  передо мной, как
наяву,  стоят  его  глаза,  пронзительно-внимательные,   печальные,  мудрые,
которые за толстыми стеклами очков кажутся расширившимися от ужаса...

3. ГЕРОИ РАССТРЕЛЬНЫХ ЛЕТ. ВИКТОР НЕКРАСОВ

   Виктор  Платонович   Некрасов   --   явление,   возможно,   еще   более
удивительное,  чем  Эммануил Казакевич.  Его книга "В  окопах  Сталинграда",
вышедшая в 1946 году, составила целую эпоху, а эпохи  не вырубить из истории
даже циркуляром Главлита...
   Рукописи на  тетрадных  листочках,  подписанной неизвестным именем  "В.
Некрасов", повезло неслыханно: она попала  на квартиру старейшего рецензента
"Нового мира" В. Келлера-Александрова. На окнах этой странной отшельнической
квартиры навсегда остались  черные шторы  затемнения военных лет, хотя война
давно  уже  кончилась.  Похоже,  старик  Келлер отгораживался  от  "мирного"
сталинского времени, стараясь жить в прошлом, на высотах духа...
   Чудаковатый,  тощий,  больной  Келлер  был  гениальным  стилистом,  ему
первому читал Твардовский свои стихи, советуясь с ним, веря его слуху.
   Я до сих  пор помню взволнованный фальцет Келлера в трещавшем телефоне:
"Рукопись выудил. В самотеке. До-сто-верная!"
   Здесь, на забытой  богом  3-й Тверской-Ямской, у забаррикадировавшегося
под  тремя  засовами  Келлера,  я  впервые  прочитал  достоверную  рукопись,
познакомился  с   чернявым  немногословным   парнем  с  запавшими  щеками  и
жестковато-насмешливым голосом "Виктором, или просто Викой", как он сам себя
представил,  а затем с его героем,  еще  более молчаливым, боксерской  стати
молодцом, окрещенным в книге Чумаком.
   Удивительное это было  время,  когда авторы привозили  на  ночлег своих
героев,  чудом  выживших,  израненных,  хлопотали  по  их делам, а редакторы
"пристраивали" не  только рукописи, но  и авторов,  порой зверски  голодных,
бездомных, в прожженных мятых шинелях.
   Келлер перепечатал рукопись, уговорил Александра  Твардовского прочесть
ее.  Тот  прочел  и  немедля  позвонил  Всеволоду  Вишневскому*, только  что
открывшему Казакевича...
   Да будет славен старый небритый Келлер!
   Спасенная им рукопись стихийно-талантлива. Пожалуй, она  противоположна
прозе Казакевича  по словесной  ткани.  Почти нет  поэтических  тропов,  той
взволнованно-метафоричной  прозы, которую невозможно без потерь пересказать.
Проза Виктора Некрасова деловита, часто суха, как дневниковая запись.
   Однако и такие записи -- писательские;  действуют на все органы чувств:
"Дождь перестал, немцы  молчат. Воняет раскисшим куриным пометом. Мы лежим с
Игорем около левого  пулемета".  Целую гамму чувств  рождает у читателя этот
запах куриного помета. Значит, пули  свистят у  крестьянских домов. Рядом, в
подвале  или  просто  распластавшись  на  полу  хат,  лежат  дети,  старухи,
вздрагивающие от каждого выстрела.
   А  как талантливо-своеобразен  Виктор  Некрасов в своих характеристиках
героев! Вот приходит  начальник штаба Максимов. Мы даже звания его не знаем.
Подтянутый,  сухой, --  вот, пожалуй,  и все. И  вдруг: "С его приходом  все
умолкают. Чтобы не казаться праздными -- инстинктивное желание в присутствии
начальника штаба выглядеть занятым, -- копошатся в планшетках, что-то ищут в
карманах".
   И ведь кто это суетится -- добавим. Фронтовые пехотные офицеры, которые
только что  подымали людей  в атаку, шли  в  штыковую, люди  в  забрызганных
кровью шинелях, которым не страшен ни Бог, ни черт! Бог и черт не страшны, а
вот начальник штаба!..
   Как видите, почти ничего не сказано о начальнике, а -- все сказано...
   И не только о нем. Начальник  штаба не в духе: одному офицеру достается
за расстегнутый карман гимнастерки,  другому и вовсе за ничтожные  нарушения
формы.  Но  вот  на  вопросы  начальника  штаба отвечает  комбат-1 Ширяев. У
Ширяева  "из-за  расстегнутого ворота выглядывает голубой треугольник майки.
Странно,  что  Максимов  не  делает ему  замечания..." --  как  бы удивленно
сообщает автор.
   И сразу ясно. Комбат Ширяев -- опора, надежда. Ему, кадровику, даже это
прощается. Одна вскользь брошенная фраза -- аккорд, вводящий в характер.
   Этот прием опосредствованного, через других героев, видения применяется
Некрасовым  часто, давая эффект максимально  впечатляющий.  Вот, к  примеру,
немая сцена: фронт  откатывается,  солдаты отступают, но  перед читателем не
они, солдаты: "У ворот стоят женщины -- молчаливые,  с вытянутыми вдоль тела
тяжелыми  грубыми  руками. У каждого  дома стоят, смотрят,  как  мы проходим
мимо. Никто не бежит за нами. Все стоят и смотрят".
   Когда  мне пришлось отступать по Белоруссии, почти во всех окнах города
Рогачева  были выставлены  иконы. Немцы, грохотавшие по  ту  сторону Днепра,
разбрасывали  листовки  о  том,  что  никого  не  тронут.  "Только  жидов  и
коммунистов".  И  вот  население  Рогачева,  не  дождавшись  нашего  отхода,
торопливо от нас открещивалось...
   Такое  не  могло  быть  опубликовано  в  46-м  году.  Казакевич дерзнул
написать "о бандитской мамке". Одной-единственной...
   Некрасов увековечил молчание. У каждого дома -- молчание.
   Как видим,  у Виктора Некрасова своя структура  языка, своя стилистика,
близкая отчасти  фронтовой прозе  Хемингуэя; однако она насыщена  подтекстом
такой глубины, которого,  скажем,  в "Прощай,  оружие" Хемингуэя  и быть  не
могло.
   Дело отнюдь не в сопоставлении талантов; о нет!
   Хемингуэй был свободен, раскован, о чем бы ни говорил. Некрасов писал в
годы  массового  террора  и  забыть  об  этом, естественно,  не  мог. Как  и
Казакевич.
   Поэтому книга "В  окопах Сталинграда" многослойна, как сама земля.  И я
попытаюсь исследовать ее, как геологи  землю.  Слой за слоем. Углубляясь все
глубже и глубже. К заветному, запретному и смертельно опасному.
   Верхний  слой повествования  -- бои под Сталинградом, героизм,  ставший
бытом, о  чем  пресса тогда только и писала. Она старалась, правда, не очень
задерживаться на этой  вот разящей достоверности  деталей и подробностей: "В
полку сейчас сто человек, не более". Вместо 2-- 3 тысяч активных штыков.
   Или  вот: готовится  атака,  приезжает  бездна наблюдателей. Начальство
спрашивает, вынимая блокнотик:
   -- А какими ресурсами вы располагаете?
   -- Я располагаю не ресурсами,  а кучкой людей, -- вырывается  у комбата
Ширяева. -- В атаку пойдет четырнадцать человек.
   Герои  позволяют себе не  только такое. Инженер-электрик сталинградской
ТЭЦ Георгий Акимович, не военный, правда, "в кепке с пуговкой", режет вдруг:
   Куда нам с немцами воевать... Немцы от самого Берлина до Сталинграда на
автомашинах  доехали,  а  мы вот  в  пиджаках и спецовках в  окопах лежим  с
трехлинейкой образца девяносто первого года.
   ... Что вы хотите этим сказать?
   -- Что воевать не умеем.
   -- А что такое уметь, Георгий Акимович?
   -- Уметь? От Берлина до Волги дойти -- вот что значит уметь.
   И далее,  опять он,  всеми  уважаемый,  "в  кепке с  пуговкой":  "Перед
Наполеоном  мы тоже отступали до  самой  Москвы. Но  тогда мы теряли  только
территорию, да и  то это  была узкая  полоска.  И  Наполеон,  кроме снегов и
сожженных сел, ничего  не приобрел. А сейчас? Украины  и Кубани нет  --  нет
хлеба. Донбасса нет -- нет угля. Баку отрезали. Днепрострой разрушен, тысячи
заводов в руках  немцев... В силах ли мы  все  это  преодолеть? По-вашему, в
силах?"
   Именно за  подобные мысли, высказанные в  личном  письме,  и швырнули в
ГУЛАГ Александра Солженицына.  Всего-навсего полтора-два  года тому назад. А
тут они не в личном письме...
   На поверхности  повествования -- бесчеловечность войн. "справедливых" и
"несправедливых".
   "Я помню одного убитого бойца.  Он  лежал на спине,  раскинув руки, и к
губе его  прилип окурок.  Маленький,  еще  дымившийся  окурок.  И  это  было
страшнее  всего,  что  я  видел  на  войне.  Страшней  разрушенных  городов,
распоротых животов, оторванных рук и ног. Раскинутые  руки и окурок на губе.
Минуту назад была еще жизнь, мысли, желания. Сейчас -- смерть".
   Начинаются  бомбежки. Солдаты  торопливо  прячутся, "потом вылезают  и,
если  кого-нибудь убило,  закапывают  тут  же на  берегу в воронках от бомб.
Раненых ведут в санчасть. И все это спокойно, с перекурами, шуточками".

   Убийство стало бытом. Посмеются, похоронят, перекурят, снова похоронят.
   Это  --  обыденность каменного века,  когда шли  с камнями  на мамонта,
веселясь в случае удачи, даже если кого-то закапывали...
   Непонятные  иностранные  слова  издавна  переосмысливались  в  народном
языке, обретая порой  иронический оттенок.  Со времен  Лескова эта  народная
этимология прочно вошла в литературу. Ее зорко подмечает В. Некрасов.
   Пленный офицер предлагает солдату огонька: "Битте, камрад!"
   Ладно, битый, сами справимся, -- и подносит огонь.
   --  Па-а-а щелям!  -- кричит  один  из  героев. Лисогор,  когда  родная
артиллерия начинает обстрел немецких позиций. --  Прицел ноль пять, по своим
опять!
   Язык откровенен, как народ. Документы утаят, язык выдаст...
   В июне 41-го  года крестьянин, удиравший на скрипучей телеге от немцев,
сказал  мне  со страхом и невольным  уважением к силище, заполонившей  небо:
"Гансы летят".
   А зимой 41-го об окоченелом немце говорили уж не иначе, как иронически:
"Фриц". А украинцы -- "Хриц!" И какое презрение вкладывалось в это "Хриц"!
   Виктор  Некрасов  чуток к фронтовой и лагерной  лексике.  Это  язык, от
которого писатели отставали,  случалось, на  годы, а  словари  -- на десятки
лет, все еще помечая  самые  распространенные, укоренившиеся слова пометками
"жарг", "обл.", "техн." и пр. Но пойдем дальше.
   Ординарец   лейтенанта   Керженцева   (прототип   автора)   Валега   --
замечательный  паренек, добрый,  сердечный,  храбрый.  "О себе он  ничего не
говорит, --  пишет Некрасов.  --  Я  только знаю, что  отца и  матери у него
нет... За что-то  судился,  за что --  он  не  говорит. Сидел. Досрочно  был
освобожден. На войну пошел добровольцем..."
   Образ простодушного Валеги -- один из самых обаятельных образов солдата
в советской литературе. И вдруг -- сидел Валега. Кого же на Руси сажают?
   С  разных сторон, с разных фронтов тянутся к одной и той же трагической
теме  писатели  Некрасов  и  Казакевич, друг  друга  до  того  и  в глаза не
видавшие...
   "Лопата  --  та  же винтовка,  --  весело  говорит  офицер  из  "Окопов
Сталинградэ",  собрав  на  берету бойцов,  --  и  если  только,  упаси  бог,
кто-нибудь  потеряет лопату, кирку  или даже ножницы для резки проволоки, --
сейчас же трибунал". -- Бойцы сосредоточенно слушают и вырезают на рукоятках
свои фамилии. Спать ложатся, подложив лопаты под головы".
   Казакевич  блистательно  написал о  том,  как  человека  приговорили  к
расстрелу за  недоставленный  пакет. Не  только за пакет, расширяет  картину
Некрасов, могут и за лопату. И за кирку.
   Естественно,  что отсидевший  свое Валега вовсе  не так  уж  прост, как
думалось ранее.
   Проезжают  столб  с надписью "Сталинград  -- 6  км".  Столб накренился,
табличка указывает прямо в  небо. "Дорога  в рай", -- мрачно говорит Валега.
Оказывается, он тоже не лишен юмора. Я этого не знал".
   Самый простой советский человек, проще некуда, зорок, чуток, уязвим.
   И  тема  эта,  глазами   лейтенанта  Керженцева,  рассматривается   все
пристальнее, все глубже и разностороннее.
   Оскорбляет,  досаждает,  случается,  разлагает таких парней  не  только
постоянное  застращивание,  но  и  многое  другое,  скажем,  привычная  ложь
донесений.  По донесениям, противник теряет втрое больше, советские -- втрое
меньше.  "Один  раз  в расположение  нашего полка  падает  "мессершмитт", --
сообщает Некрасов. -- Кто его подбил -- неизвестно, но в вечерних донесениях
всех   трех   батальонов   значится:   "Метким    ружейно-пулеметным   огнем
подразделений сбит самолет противника". Итак, сбито три самолета...
   Атмосфера  постоянной лжи и  неразберихи порой  сгущалась так,  что это
сбивало  с  ног  даже таких стойких  людей,  как комбат-1  Ширяев. Как-то  в
землянке,  за  водочкой, он  разоткровенничался, спрашивает у Керженцева: "А
скажи...  было  у  тебя  такое  во  время  отступления?  Мол,  конец  уже...
Рассыпалось... Ничего уже нет. Было? У меня один раз было..."
   Уж  не  вызывает  удивления,  что,  случается,  отстают   в   походе  и
разбегаются по своим деревням солдаты (когда армия  оставляет  их  деревни);
приходится комбату Ширяеву  перед командирами рот даже  пистолетом потрясти,
пригрозить: "Если потеряется еще  хоть один  человек -- расстреляю из  этого
вот пистолета".
   Но бегут не только солдаты. Пропадает вдруг  офицер Калужский. Вместе с
подводой и солдатом. Хотят выжить.
   "Народный  монолит", как принято  было тогда писать, подточен, и давно,
встречным потоком: террором, разорением крестьянства, нескончаемым "пиром во
время чумы" в иных генеральских блиндажах, увешанных коврами, куда адъютанты
доставляют все новых ППЖ (походно-полевых жен).
   Бегство  Калужского, помощника  по  тылу, который  --  по  должности --
обязан  снабжать  начальство  "всем  необходимым",  --  отражение  разброда,
бездушия  и своекорыстия в  штабных  "верхах":  ничто так  не  действует  на
человека, как пример высшего начальства.
   Но большинство  ведь не бежит, сражается до последнего. Их-то  берегут?
Какое!
   ... Матросы еще есть?-- спрашивает поверяющий перед боем.
   -- Есть, человек десять, -- ответили ему.
   -- Ну, тогда возьмешь, -- успокоение говорит поверяющий.
   "Еще есть..." Как о гвоздях, о карандашах!
   Мы  достигаем,   наконец,  глубин   подтекста,  порой,  заметим,  столь
очевидных, что  у  критиков отнимался  язык.  Даже  догадаться об этом  было
смерти подобно, не то что высказать...
   Харьков был позором Сталина, я  упоминал об этом. Вторичное наступление
под Харьковом, предпринятое вопреки штабным расчетам,  по личному и гневному
приказу  Сталина,  привело к  потере  750  тысяч солдат.  После  харьковской
катастрофы   И.   Сталин,   по   рассказу  маршала  Баграмяна,   отошел   от
непосредственного    руководства    операциями,    доверив   их,    наконец,
специалистам...
   Харьков -- больное  место Сталина, "ахиллесова пята" гения. Кто посмеет
об этом сказать?
   Виктор Некрасов. "Надо еще  поменять карту у Корсакова, -- пишет он. --
Так и не воспользовались мы той новенькой, хрустящей, с большим разлапистым,
как спрут, пятном Харькова в левом углу...".
   Но это лишь присказка...
   В землянке друга "чадит лампа, сплющенная из  артиллерийской гильзы. На
стенке... вырезанный  из  газет портрет  Сталина и еще кого-то --  молодого,
кудрявого, с открытым симпатичным лицом.
   Это кто?..
   -- Джек Лондон.
   -- Вы любите Джека Лондона?..
   -- А его все любят. Его нельзя не любить.
   Почти  вся страница  о  том,  как хорош Джек Лондон. А о Сталине, между
прочим,  ни слова. Чувствуя, что подставляет себя под удар, автор добавляет:
"... Настоящий он  какой-то  (т. е.  Джек  Лондон. -- Г.С.). Его даже  Ленин
любил. Крупская ему читала...".
   Ну, это почти полное алиби.
   Однако Виктору Некрасову неймется.  Друг,  у  которого  висели портреты
Сталина и Джека Лондона, погиб. И автор вешает у себя по