ов, доходя  до этого места. "Ха-ха, резал кур..." А уж как было сметно,
когда  всю семью  деда выкинули  по этой причине из квартиры,  всех -- деда,
бабку, шестерых дочек, их мужей, внуков.
   Точно так же,  как за пятнадцать лет до этого, в 1914 году,  вышвырнули
прадеда -- бывшего николаевского солдата -- и  всю огромную семью прадеда из
его дома на Виленщине, на основе указа Николая Николаевича, наместника царя,
распорядившегося выселить всех евреев из прифронтовой  полосы (в 400 км) как
"потенциальных немецких шпионов"...
   А  прадед мой  пролил  кровь  за  Россию еще  во  время  первой обороны
Севастополя, имел  награды  и как николаевский солдат,  отслуживший  царю  и
Отечеству 25  лет,  получил  даже клочок  земли  под  Вильно, тот  самый,  с
которого его и вышвырнули, окруженного конвоем казаков...
   Кольцо  обид!..  Кольцо обид!.. Вырвемся  из  этого  кольца,  продолжим
спокойно.
   Имел  право Солженицын-писатель  написать так, как он написал? Имел!  У
каждого писателя есть, по выражению Толстого, своя больная мысль, есть она и
у Солженицына,  которому страдания  русского народа и русской  церкви ближе,
больнее, чем страдания еврейского народа и еврейских священнослужителей.
   Я,  например, в России  выступал в защиту моих друзей, не выделяя их по
национальности, даже мысленно не  выделяя. Среди них были и  русские  --  их
было  большинство,  и  евреи, и  литовцы. Я  выступал  против  преследования
крымских татар как народа.
   Но  написал  я роман-документ  "Заложники"  --  о  нарастании в  России
государственного антисемитизма, о  горькой  судьбе  русского  еврейства, ибо
это, видимо, было моей больной мыслью.
   Значит ли  то, что  я не написал книги  об  истреблении крымских татар,
хотя  проклинал их палачей, -- значит ли это, что  я в душе -- татарофоб или
"с   татарофобским  душком",  как  теперь  любят   говорить,  заменяя  слово
"татарофобский" любым другим?
   Отнюдь не значит. Видит Бог, трагедия крымских татар -- и моя трагедия.
Но  больная  мысль (применяя все  то же  мудрое выражение Толстого) -- одна.
Одна,  естественно, в какой-то определенный  исторический  отрезок  времени,
когда писатель вынашивает то или иное произведение, живет им.
   Почему  же я-- не татарофоб,  а Солженицын-романист -- антисемит на все
времена?
   Солженицын,  автор романов "В круге первом" или "Архипелаг  ГУЛАГ",  не
виноват,  что  рядом  с  ним  не существовали другие Солженицыны,  которые о
страданиях   и   жертвах  других  народов  могли  бы  написать  с  такой  же
впечатляющей силой и тем уравновесить общественный резонанс.
   Однако сегодня  он один, и  это, именно  это  вызвало крен общественной
мысли, и, так сказать,  кружение сердца -- исстрадавшегося,  исполосованного
еврейского сердца...
   Писатель  вправе  писать о  главной  своей  боли,  он не  универсальный
магазин, где выставлено все.
   И не надо Солженицына  защищать, надо объяснить  его право сказать  то,
что он  сказал. Это  святое  право писателя!.. Тем  более сталкивать  его  с
Горьким, как это сделал тот же Р. Рутман, находя несовместимыми точки зрения
Солженицына и Максима Горького на вековые обиды еврейского народа.
   Ныне  модно  -- на  Западе  -- плевать  на Горького. Кстати  говоря,  в
какой-то мере он заслужил это, сформулировав во времена  сталинского террора
свои  крылатые  наставления:  "Если  враг не сдается,  его  уничтожают".  Он
поддерживал сталинщину и  был  уничтожен  ею (см. воспоминания  художника Ю.
Анненкова, воспроизведшего факты отравления Горького Сталиным,  известные  в
России многим).
   Но бессмысленно, неумно размещать  Солженицына  и Горького на различных
чашах весов, как бы Солженицын ни относился к трагедии Горького.
   Дело в том, что Горький на этой чаше весов не один. Рядом с ним, на той
же чаше  весов, Короленко. А за ним стоят рядом -- Герцен  и Щедрин, который
написал самые прозорливые слова о трагедии еврейского народа: "Даже поднятие
уровня  образованности,  --  пишет  он  в  "Неоконченных  беседах",  --  как
показывает антисемитское движение  в Германии,  не  приносит в  этом вопросе
осязательных улучшений". Что же нужно?  "... чтобы человечество окончательно
очеловечилось. А когда это произойдет?"
   И  ведь написал  это Щедрин чуть ли не за  столетие до газовых печей  и
Освенцима...
   Потому нецелесообразно, мягко говоря,  огород  городить -- выстраивать,
"защищая  Солженицына",  новую  теорию  о  правоте  Солженицына и  неправоте
Горького в национальном вопросе.
   Не с Горьким, в таком случае, пытаются столкнуть Солженицына. Не только
и не столько с Горьким. А со всей общественно-чуткой русской классикой XIX и
XX веков; прежде всего с Короленко, Герценом, Салтыковым-Щедриным...
   Если мы хотим для России, многонациональной России, светлого  будущего,
мы должны сейчас  додумывать все  вопросы до  конца. Иначе  кровопролитие не
будет остановлено. Никогда.
   Существует два  Солженицына.  Александр  Солженицын  бессмертный. Автор
"Одного  дня...",   "Матренина  двора",   "Круга...",   "Ракового  корпуса",
"Архипелага  ГУЛАГ". Вызвавший сдвиг в литературе и  общественном  сознании.
Давший  толчок целому  направлению в искусстве --  словом, породивший  время
Солженицына.
   И Александр Солженицын -- болезненно-субъективный, остервенелый от боли
за попавшую в тупик Россию. Солженицын смертный...
   Солженицын  бессмертный  не  противостоит  ни  Щедрину,  ни  Короленко,
печальникам и борцам земли Русской. Он -- рядом с ними.
   Солженицын смертный...
   Эгоцентричность  прозы  Солженицына,  явление  самобытное,  справедливо
осознанное как  достоинство,  оказалось, как  видим,  лишь  одной  из сторон
восславленной личности. Дало себя знасть и в эмоциональной  футурологии, и в
"огнепальной" публицистике, не идущей в своих размышлениях до конца.
   Но об этом в своем месте.


3. ФРОНТ ВОЕННЫЙ И ФРОНТ ТЮРЕМНЫЙ

   Литература -- дело  партизанское. Где отпор  -- там фронт...  Он возник
из-за панического противодействия властей, самиздат  отвергнутых  рукописей.
Задолго до Солженицына.
   Года через два после смерти Сталина, помню, пришла в журнал "Новый мир"
рукопись бывшего чекиста. Мне  дали  пробежать несколько  страничек: "Ежов в
Свердловске..."
   "Железный  нарком"  Ежов, сообщалось  в рукописи,  прибыв в Свердловск,
собрал  работников  госбезопасности.   Свердловск   не   выполнил   ежовской
разверстки, плохо  искоренял  "врагов  народа",  и нарком  стучал по трибуне
кулаком.
   Едва он сел  на  свое место, к трибуне пробился парень  в  гимнастерке.
Лицо простое,  крестьянское. Работник органов. В руках он нес чемоданчик. Не
выпуская  из  рук  чемоданчика,  он произнес в микрофон  твердым, низким  от
волнения  баском,  что  в   Свердловске  уничтожают  верных   Родине  людей,
патриотов.
   И начал рассказывать  о пытках... Договорить ему не дали. Вывернув руки
назад, стащили с трибуны и тут же во дворе застрелили.
   Тогда  в  зале поднялся  второй  паренек, тоже  с  чемоданчиком (ребята
готовились к тюрьме), и  сказал, что он  разделяет взгляды своего товарища и
может подтвердить, что уничтожают ленинцев.
   Его застрелили в том же дворе через десять минут.
   Больше никто не протестовал...
   История   Веньки  Малышева,  рассказанная  Павлом  Нилиным   в  повести
"Жестокость",  немедля  получила,  как  видим, документальное подтверждение,
хотя  Павел Нилин не мог знать этой непошедшей рукописи: "Новый мир"  не был
"Новьм миром" Твардовского. Главным только  что стал  К. Симонов... Рукопись
отправили  обратно, куда-то  в провинцию, как впоследствии и сотни  и тысячи
произведений -- документов  "тюремной прозы", от которых уже и не знали, как
избавиться*.
   Рукописи   профессионалов   возвращались   не   всегда.   Уходили   "на
консультацию". Приходили порой  без  некоторых  страниц. К примеру,  из моей
рукописи  исчезла главка о  ханжеском призыве вождя:  "Нам Гоголи  и Щедрины
нужны!"  Перекочевала,  видно, в "седьмую" комнату милиции: в России еще  не
было  копировальных аппаратов. Впрочем, будь и  они, --  чего  стесняться  в
своем отечестве! "
   "Терялись" страницы и у моих друзей.
   Страшнее всех пострадал, однако, Василий Гроссман.
   Вот  как, по  рассказу  Гроссмана,  был  конфискован его сталинградский
роман, о котором "донес" в ЦК Вадим Кожевников,  в то время главный редактор
журнала "Знамя".
   Явились на  квартиру  писателя на  Беговой улице  среди  бела  дня  два
человека  и сообщили будничным тоном водопроводчиков,  которые пришли чинить
прохудившийся кран: "Нам поручено извлечь роман".
   Дознание в КГБ велось точь-в-точь,  как  и двадцать лет  спустя,  когда
искали   "Архипелаг".   Бросили   на  следовательский   "конвейер"   больную
женщину-машинистку.   "Конвейер"   --  это  когда  следователи  меняются,  а
подследственный -- нет.
   Несчастного человека, вовсе еще ни  в чем не обвиненного,  истязают все
подряд, весь  следовательский отдел  попеременно, --  и  двадцать  часов,  и
сорок. Вплоть до обморока, сумасшествия, смерти или признания...
   Вырвали  на  конвейере признание  и  у  машинистки  Василия  Гроссмана.
"Сколько печатали экземпляров? Кто помогал?"
   Затем опергруппы КГБ провели  широкую  операцию: в разных областях СССР
были проведены обыски -- у родных, друзей, знакомых Гроссмана -- и извлечены
все  экземпляры рукописи,  черновики, записные  книжки,  даже ленты  пишущих
машинок.
   Вызвали в ГБ Василия Гроссмана, спросили со скрытой издевкой: "Ну, как?
Все у нас?  "Все",  -- глухо  ответил Гроссман. "Нехорошо  быть  неискренним
перед органами", -- усмехнулся тучный гебист и достал последний, семнадцатый
экземпляр, который хранился у двоюродного брата писателя в дальнем городе.
   Секретарь  ЦК  КПСС  Суслов согласился принять  убитого горем писателя.
"Нет, -- сказал он вежливо,  почти благодушно, угощая писателя  чаем, -- это
не то, что мы ждем от  вас. Такую книгу можно  будет издать, думаю,  годиков
через двести-- триста... Мы не можем  сейчас вступать в дискуссии, нужна или
не нужна была Октябрьская революция".
   Писатели избегали Василия Гроссмана, как прокаженного.
   Как страшился  талантливый прозаик  Борис Ямпольский,  потерявший  всех
друзей в  тридцать седьмом году,  переступить  порог  своего "поднадзорного"
соседа!  Но  --  преодолел  свой страх,  единственный из  немногих пришел и,
тщательно  затем  закодировав  свои записи,  оставил  последующим поколениям
предсмертные слова Василия Гроссмана: "Меня задушили в подворотне".
   И все-таки он  не дал придушить себя в гебистской "подворотне". Вопреки
повальным  обыскам,   у  друзей  и  редакторов  остались   отдельные  главы,
черновики, которые попали на Запад,  но главное  --  он  успел, буквально за
несколько дней  до смерти,  завершить повесть  "Все течет",  о которой  речь
впереди, -- ударил своих убийц из-под крышки гроба.
   Биолог  Жорес  Медведев не  ждал, когда  за рукописью приедут.  Человек
науки  и  точного  расчета -- недаром  ему  позднее была уготована  властями
калужская  психушка,  --  он  развез  рукопись  сам. И быстро. По  квартирам
ученых,  редакциям, друзьям. Его рукопись о разгроме биологической науки,  о
многолетнем палачестве Лысенко  стада первой рукописью, широко  разошедшейся
по стране.
   Высочайшее  одобрение  (Хрущевым) солженицынской темы и  успех  "метода
Жореса", который обошелся вообще без печатного станка, совпали по  времени и
вызвали последствия необратамые.
   Широко известны радостные восклицания Александра Твардовского, Григория
Бакланова и других писателей: "Теперь нельзя  писал" по-старому!",  не очень
пугали  ЦК  --  КГБ:  печатной  литературе  всегда  можно свернуть шею,  как
куренку.
   "Свернули шею" -- изругали-"проработали",  изъяли из библиотек честную,
мужественную книгу историка А. Некрича "1941".
   Под ней мог подписаться любой фронтовик,  начавший  войну  первые дни и
отступавший затем до Москвы или Сталинграда.
   Книгу  "обсудили"  в инстанциях. Это  "обсуждение" попало  в  самиздат.
Разошлось по России, возможно, большим тиражом, чем сама книга.
   В спор с государственным враньем включались все новые авторы, среди них
несколько позднее генерал Григоренко.
   Москвичи  в те годы таскали рукописи в авоськах и хозяйственных сумках:
самиздат  весом и объемен.  Его  читали и  те,  кто,  по обыкновению,  редко
раскрывал  книги:  писатели и  историки стали, неожиданно  для  самих  себя.
Верховным судом,  вскрывавшим  преступления, не  слыханные в истории. В  том
числе, преступления Верховного суда государства...  Не  успели  одолеть  еще
толстущий том историка Роя Медведева о злодеяниях И. Сталина  -- загуляла по
рукам  рукопись  писателя  Марка  Поповского  о  судьбе  академика   Николая
Вавилова, уничтоженного  по  навету  Лысенко и "лысенковцев". Марк Поповский
уличил  "лысенковцев" в кровавой лжи --  всех  до единого.  Представил копии
подписанных  ими  доносов...  Позднее  появились  блистательные эссе знатока
Востока  Григория  Померанца,  затем  рукопись  повести  "Квартира   No  13"
талантливой  Анны  Вальцевой;  стоило   этой   повести,  сокращенной,  почти
погубленной, увидеть  свет в журнале  "Москва", как  из  него тут же изгнали
главного   редактора,   прозаика   Николая    Атарова.   Посадили,    вместо
профессионального   писателя,  армейского  полковника  из   Политуправления,
который  ввел  в  литературоведение  две новых  научных категории: "Рукопись
ай-ай-ай!" и "Рукопись не ай-ай-ай!".
   Полковник забил тревогу:  кругом было сплошное "не ай-ай-ай!". Особенно
когда  по  стране  загуляли  запретные   романы  Солженицына,  а  вскоре  --
"Воспоминания"  Надежды  Мандельштам.  Их читали  по ночам,  в  поездах,  на
работе, прикрыв странички рукописи официальными бумагами.
   Ох, как встревожила власти Ниагара самиздата! Возле  писательского дома
задержали  жену  знаменитого  драматурга,  несшую  тяжелый  сверток.  В  нем
оказалось   белье   из    прачечной.   Молодцы    в   шляпах,   обыскивавшие
"подозрительных", были отозваны. Их место заняли другие.
   Самиздат затопил и журналы. Журнал был необходим самиздатчикам -- пусть
и уверенным, что их никогда не напечатают, -- только как вокзал: из редакции
рукопись  ведь могла  попасть куда угодно. Журнальная  отметка гарантировала
алиби.
   Водопад самиздата решили  запрудить по всем правилам щедринского города
Глупова: завалить навозом. К этому и приступили -- 10 февраля 1966 года.
   Процесс  Даниэля и  Синявского  известен  на Западе во всех деталях. По
счастью, в это время не было ни девальвации доллара, ни подорожания бензина,
-- сенсацией стала Россия,  которой снова, как во времена  Сталина, забивали
кляпом рот.
   Любопытно, как восприняли беду полностью  дезинформированные  советские
писатели, которых не пускали на открытый процесс: только самых "проверенных"
пускали, да и то лишь на одно заседание, чтобы  ни у кого не могла сложиться
цельная картина.
   Однако   "проверенные"   собирались  затем  в  писательском  клубе,  за
ресторанными столиками  и, окруженные толпой писателей непроверенных  и даже
подозрительных, пытались восстановить общую картину.
   Реплики звучали порой самые неожиданные.
   --  Бегуны,  -- презрительно отозвался  о  писателях-подсудимых толстый
благополучный  критик  Ш. -- Подкоп вырыли под "запреткой" и  на карачках на
Запад...
   Старый писатель, прихлебывавший кофе, обронил вдруг:
   -- А как бежать другим способом?
   Синявского  недолюбливали  --  это усложняло дело. Русь охотно  прощает
запой, невежество, даже честную глупость, но только не двуличие. А Синявский
в  одно  и  то же  время печатал  статьи и за, и против соцреализма. За -- в
России, против -- вдалеке...
   -- Кто его принуждал сидеть между двух  стульев? -- раздраженно говорил
прямой и бескомпромиссный А. Яшин.  --  Занимался бы Гоголем, Чеховым, а там
мочился бы  на  соцреализм... Это  хоть можно понять. А  так? Тьфу! С этим я
соглашался. Но только с этим.
   Говорил  себе со  вздохом,  что традиция русской  классики,  видно,  не
готовит к восприятию иронически-гротескной манеры Синявского.
   "Объелись  овсянкой  соцреализма",  -- повторял я, когда слышал отзвуки
осуждения Синявского-прозаика в устах знакомых.
   Всю прозу Синявского, книгу за книгой, я смог прочитать лишь на Западе.
И похолодел.
   Я  увидел,  что  проза  Синявского  --  это,  за  редким   исключением,
реминисценции из Орвелла, Рэя Бредбери, Кафки,  Гоголя, Щедрина, Грибоедова,
Достоевского,  Булгакова,  Замятина, Ильфа и Петрова, Солженицына...  и  так
вплоть до  Дудинцева, драматургов Розова, Ю. Роста, газетного поэта Ошанина,
и анекдотного "изюма".
   Каждая  из  этих реминисценций, окрашенная иронией  Терца,  несомненно,
имела бы право на существование. Иронично-фантастическая проза  -- кто бы не
радовался  ей?! Но густой, возможно, принципиально густой  лапшевник  из, на
мой взгляд, навеянных книгами мыслей, пусть  даже с ироничной приправой, дал
новое качество,  которое в  литературе не имеет  права на  существование, --
вторичность.
   Сила      литературоведа      Синявского      обернулась      слабостью
Синявского-прозаика.
   В Москве старые  писатели говаривали о плагиате. Повторяли давнюю фразу
Юрия Олеши: "Конокрад! На чужих конях въезжает в литературу".
   Плагиат?..  Нет,  конечно!  Это  именно  вторичность,  та  вторичность,
которая  отличает  Леонова  от  Достоевского,  Чирикова  от  Чехова,  Абрама
Терца... от Булгакова...
   Имеют  ли,  в  таком   случае,   отношение  к  Синявскому  слова  Осипа
Мандельштама из "Четвертой прозы", приведенные Синявским в одной из книг как
эпиграф:  "Все  произведения  мировой  литературы я  делю  на  разрешенные и
неразрешенные. Первые -- это мразь, вторые -- ворованный воздух".
   "Ворованный  воздух"  Мандельштама -- это его "город, знакомый до слез,
до прожилок, до детских припухлых желез"...
   Только  прошептать  можно было, только записать украдкой:  "Ты вернулся
сюда -- так глотай же скорей Рыбий жир ленинградских ночных фонарей... И всю
ночь напролет жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных..."
   "Ворованный воздух"  Мандельштама --  это воздух его жизни. "Ворованный
воздух" А. Синявского -- уж слишком часто! -- заемный "воздух литературы".
   Разный,  совсем разный  "ворованный  воздух"  у  поэта  Мандельштама  и
книжника Синявского.
   Синявский знал об этом.
   "Уж если чтение книг -- наподобие кражи, то как же не быть немножечко в
романтическом духе".
   "Познание    всегда   агрессивно    и   предполагает    захват".    Эта
прокламированная  позднее  "вторичность",  несомненно, ослабила  для  России
воздействие прозы Андрея  Синявского, рвущего, с болью и  злостью, в тоске и
яростном смехе, с подлой и лживой советской действительностью.
   Я намеренно не вступаю здесь в полемику с авторами величальных статей о
прозе Синявского, изданных на Западе: моя задача совсем иная, я хочу понять,
почему его  проза, внимание  к которой было подогрето скандальным процессом,
не вызвала у московских писателей большого интереса.
   Но  раздумья  мои о  прозе  Синявского --  поздние, нынешние. В те  дни
волновало совсем иное. Судьба писателей Синявского и Даниэля, особенно когда
мы  достали   наконец  полный   текст   обвинительного  заключения.   Цинизм
"заключения" возмутил всех. Власти обличали, скажем, рассказ Даниэля "Руки",
как  призывающий к  возмездию  за  насилие,  которое советская впасть "якобы
чинила над народом..."

   Якобы?! Шестьсот  писателей, значит,  не  умирали  в лагерях,  а  якобы
умирали?..
   Писатели зашептались о  храбрости Даниэля, который со скамьи подсудимых
отважился  заявить,  что  "страна  накануне  вторичного установления  культа
личности".
   Даже  талантливый  Ярослав  Смеляков,  багроволицый,  с остановившимися
глазами,  который трижды  побывал в концлагере  и  о процессе  не хотел даже
слышать, вдруг трезвел: становил