ий,  оскорбил  Евтушенко,  высмеял,
высек, как дошкольника. Все были огорчены. Кроме него самого: на другой день
мир его упомянул. Не так, так этак!
   Похоже,  он  уже  не  мог  жить без  газетного шума,  как диабетик  без
инсулина.
   Схема его творческой  жизни становилась примитивно  простой. Качели, --
как-то назвал ее талантливый и непримиримый критик Бенедикт Сарнов.
   Евтушенко  пишет  стихи,  в  которых  есть  доля  правды,  искренности,
"левизны".  Стихи  вызывают  восторг  молодежи,   но...   ярость  партийного
руководства. Его "разоблачают", -- сперва охотнорядцы из ЦК комсомола, затем
сановный "правдист"  Юрий Жуков.  Евтушенко мчит на  Кубу, загорает на пляже
вместе с Кастро и...  печатает  в  "Правде"  отчаянно плохие,  безликие,  на
софроновском  уровне,  стихи. Все  опечалены.  Кроме  него самого...  Качели
вознесли его, и он... ухснова вниз. Появляются "Наследники Сталина".
   Опять сгущаются тучи. В  квартире его КГБ монтирует микрофоны.  ("Вы не
живете  нигде, вы  ездите..." --  скажет  Евгению Евтушенко и  его жене Гале
добрая  дворничиха, когда  он  переселится  в другой  дом.) Лекторы "оттуда"
намекают на какие-то связи Евтушенко с заграницей. Полковник из  погранвойск
на  Памире  говорит  мне: "Нам все известно.  Недолго  еще  чирикать  вашему
Евтушенко...".
   Что делать? Как выпутаться?



   Я как поезд, что мечется столько уж лет
   Между городом "Да" и городом "Нет".
   Мои нервы натянуты, как провода,
   Между  городом  "Нет"  и городом  "Да".  Снова  потянулись,  как  лента
телетайпа,  "оправдательные" километры  блеклых  официозных поэм.  "Братская
ГЭС", "Опять на  станции Зима".  Ложь  ситуаций, ложь психологическая,  а уж
какая стихотворная техника!
   Забеременела,  к  примеру,  Нюшка  из  деревни  Великая  Грязь   (поэма
"Братская ГЭС").  Отец  ребенка отказался и от Нюшки, и от будущего ребенка.
Нюшка в отчаянии:



   Я взбежала на эстакаду,
   Чтобы с жизнью покончить враз,
   но я замерла истуканно,
   под собою увидев мой Братск.  Остановила Нюшку "недостроенная плотина в
арматуре и голосах"... А также "сквозь ревы сирен и смятенье... председатель
и Ленин смотрели...".
   Ленин ее и спас.
   Ленин, как  видите, тоже встал в один легковесный  ряд с лабазниками из
"Бабьего Яра", Нюшками  и  клюшками,  --  у  хорошего  хозяина и гвоздик  не
пропадет.
   Ну, а все же Ленин спас. Не Керенский!..
   Качели рванулись вверх. Высоко взлетел.
   Бедный  Евгений! Похоже, настиг его,  как  пушкинского  Евгения, медный
всадник  государственности... Было успокоился он, снова  зачастил  в Клуб  с
иностранными гостями, стреляло шампанское.
   И тут -- советские танки рванулись в Прагу.
   Все  изменилось  в  один  день. Старые  писатели  чувствовали  близость
перемен задолго: не случайно их последние юбилеи были прощанием.
   Позеры слиняли мгновенно: надо было либо  прочно сотрудничать с режимом
-- "всенародно одобрять" оккупацию, либо рвать с ним.
   Заметался Евтушенко. Господи, как он  испугался! Ибо понял,  как и все,
что пришел предвиденный Борисом Пастернаком



   ...Рим, который
   взамен турусов и колес
   Не читки требует с актера,
   А  полной гибели всерьез. Никаких  иллюзий  более  не  оставалось. Ни у
кого. Если подмяли танками целый народ, значит, придушат и любое инакомыслие
внутри страны.
   "Социализм с  человеческим лицом" -- последняя наша надежда -- оказался
такой же иллюзией, как "Государство солнца" Кампанеллы или фаланстеры Фурье.
   В  то утро сосед по дому, ученый-литературовед,  принес "верный слух" о
том,  что предполагается арестовать, для  острастки, тысячу "инакомыслящих".
Чтоб никто не вздумал протестовать.
   Льва Копелева, Бориса Балтера, меня снова топтали в высоких инстанциях.
Человек  пятьдесят  топтали.  Не  хуже  бабелевского конармейца  Павличенко.
Часами. Исключили уж отовсюду, откуда могли...
   --  Вас  троих возьмут,  это точно. У дома две черных "Волги" с утра. И
"топтуны". Гляди сам! Гриша, береженого Бог бережет...
   Напугал меня ученый сосед. Я решил бросить путевку в Коктебель, которой
запасся заранее,  и  скрыться  где-либо  на  Волге или  в  Сибири. Переждать
облаву. Но  -- посмеялся своей прыти.  Ныне не  тридцать седьмой год.  Тогда
брали миллионы. Исчезнувших порой не искали. Не до того было. Ныне, коль КГБ
решит посадить  писателя, -- отыщет его  и на  дне морском. И --  завернул в
Коктебель, к морю. Хоть немного отдышаться. На любой случай.
   В Коктебеле, на другое  утро, меня  окликнул  Евтушенко. Кинулся ко мне
обнимать:
   -- Исключенец ты наш!..
   Попросил он  меня уйти  с ним  подальше  от  общего пляжа,  на  котором
отогревали свои  ишиасы "номенклатурные" писатели. Я воспротивился: опасался
в первый день вылезать  из-под навеса, на  жгущее  солнце. Он повторил  свою
просьбу,  в тоне его  звучала неуверенность,  почти смятение. Я взглянул  на
него. Его била дрожь.
   Мы зашли далеко, за  Лягушачьи бухты, наконец выбрали пляж,  на котором
никого не было. Легли на камни. Он начал декламировать стихи, прося, чтобы я
тут  же "забыл" их. Я "забыл" их, конечно. Однако вскоре они начали гулять в
самиздате как стихи Евтушенко, хотя сам он, по-моему, публично никогда их не
читал.
   Существование их в самиздате дает мне право  воспроизвести,  по крайней
мере, начало:



   Танки идут по Праге,
   Танки идут по правде,
   Танки идут по ребятам,
   Которые в танках сидят...  "Боюсь записывать,  боюсь  читать, -- сказал
он, нервно отшвыривая морскую  гальку. --  Этого мне никогда  не  простят...
Слушай! -- Он приподнялся порывисто: -- Посылать  телеграмму протеста или не
посылать? А?! С  одной стороны, пошли-ка они... куда  подальше: с другой, --
если промолчу,  как  я  взгляну  в  глаза Зигмунду и Ганзелке: они дали  мне
телеграмму.  Они  верят, что  я  что-то могу сделать... --  Он сел, обхватив
колени, покачался из стороны в сторону.  -- По-ло-жение... Слушай,  посылать
или не посылать?"
   Я ответил,  что  нельзя советовать человеку  садиться в тюрьму.  Это он
должен решить сам.
   За  обедом Галя,  жена Евтушенко, пожаловалась: "Женька  сошел  с  ума!
Сорок рублей истратил на телеграммы...".
   Но и  это были  все те же качели. Рисковая игра. Когда спустя некоторое
время  секретарь  ЦК  Демичев  запретил  посылать  его за  границу  ("Вы  не
разделяете  взглядов  партии!"   --  сказал  глава  идеологической  службы),
Евтушенко  ответил,  что  разделяет  и готов взять  свои телеграммы протеста
назад...
   "Турусы и колеса" -- пожалуйста! "Полной гибели всерьез" -- извините!
   Спустя  некоторое  время  я увидел  Евтушенко  в  Клубе  писателей.  За
соседним столиком сидели Василий Аксенов и Владимир Максимов. Максимову было
худо. Он  только что получил приказание явиться к психиатру.  Никто не знал,
как повернется дело. Боялись  худшего... Евтушенко отозвал Аксенова и сказал
громко, чтоб зал слышал: "Зачем ты сидишь с этим антисоветчиком?!"
   Я был бы несправедлив,  если б снова не напомнил  здесь о стихах поэта,
ставших, увы, автобиографическими.
   "...Танки идут по ребятам, которые в танках сидят...".
   Как живопись  нонконформистов  сметали  бульдозерами, так поэзию давили
танками.
   Стоило  самому  глубокому и, возможно, самому талантливому поэту России
Олегу Чухонцеву написать о  князе  Курбском, бежавшем в Литву  от царя Ивана
Грозного:  "Чем  же,  как  не  изменой,  воздать  за  тиранство...",  стоило
появиться этим строчкам в журнале "Юность", как едва ли  не весь Генеральный
штаб  Советской  Армии пришел в движение.  Слава Буденного, "изничтожавшего"
Бабеля, видно, не давала покоя, -- целая когорта генералов немедля подписала
яростное  письмо  о  том,  что  поэт  Олег  Чухонцев  "призывает  молодежь к
измене...".
   Себя они ассоциировали с опричниной Грозного, что ли?..
   Олега  Чухонцева отбросили  от  литературы  на десять лет,  -- подобные
"психические атаки" генералов, естественно, травмировали и остальных поэтов,
в том числе Евгения Евтушенко, который любил и высоко ценил Олега Чухонцева.
   Евтушенко сердито  требовал в стихах: слышать  стон  и  за стеной твоей
квартиры, а  не  только  во  Вьетнаме. Но... -- не  заступился  ни за Жореса
Медведева, заключенного  в свое время в психушку, ни за генерала Григоренко,
ни за Владимира Буковского.
   В медицине  существует машина,  заменяющая  больное  сердце.  На время.
Человек и с отключенным сердцем -- жив.
   В поэзии такой машины не придумано.
   Читатель не прощает бессердечия. Не прощает ханжества. По Москве широко
распространились стихи о Евгении  Евтушенко, написанные как бы от лица поэта
Евгения Долматовского:



   Я -- Евгений. Ты -- Евгений.
   Я -- не гений. Ты -- не гений.
   Я -- говно, и ты -- говно.
   Ты  -- недавно,  я  --  давно...  ...Так случилось,  что  первой  стала
закисать  в  юбилейном безвоздушье молодая поэзия  пятьдесят  шестого  года,
поэзия антисталинского порыва.

   2. МОЛОДАЯ ПРОЗА: ОТХОД С БОЯМИ, ПОТЕРИ.
   ОБЛАВА НА... ЭЗОПА

   Проза держалась крепче; вжимаясь,  как пехота,  в землю,  не прекращала
огня... Несколько прозаиков заняли круговую оборону, защищая друг друга.
   Многих выбили. Устрашили  голодом,  мордовскими  лагерями, Владимирской
тюрьмой.
   Иные притихли сами, видя судьбу неуемных.
   Поутих  и  прозаик  Василий   Аксенов,  один  из   самых  популярных  и
талантливых писателей,  пришедших  в  литературу  после 56-го года, вместе с
Евтушенко,  Вознесенским,  Ахмадулиной, Булатом Окуджавой. Стал  работать  с
оглядкой, волей-неволей. И все же успел сказать свое.
   Как и многие  другие писатели  его поколения, он  наиболее глубок не  в
романах и повестях, требующих огромного жизненного опыта, а в рассказах, где
его талант, знание современного языка проявляются в полной мере.
   На  мой  взгляд, самый  значительный  и совершенный  по  форме  рассказ
Василия  Аксенова  -- рассказ "На полпути  к  луне", напечатанный впервые  в
"Новом мире"
   Герой рассказа -- рабочий Кирпиченко, который жил и в детском доме, и в
тюрьме, и в леспромхозах. "Всегда он жил в общежитиях, казармах, бараках, --
сообщает автор. -- Койки, койки, простые и двухэтажные,  нары, рундуки...  У
него не  было  друзей, а "корешков" полно. Его побаивались, с ним шутки были
плохи. Он не долго думал перед тем, как засветить тебе фонарь".
   Был у них на работе передовик Банин. "В леспромхозе все носились с ним:
"Банин, Банин! Равняйтесь на Банина!.."
   "В леспромхозе были ребята, -- пишет автор, -- которые работали не хуже
Банина, и давали ему фору по всем статьям,  но ведь у начальства всегда так:
как нацелятся  на одного человека,  так и пляшут вокруг него,  таким ребятам
завидовать нечего, жалеть надо их".
   Не по сердцу пришлась официальной критике эта тема.
   Автор развивает ее, эту  тему, идущую  вторым планом, как бы исподволь,
своеобразно. Банин  повез  Кирпиченко  в  Хабаровск,  где у него, сказал он,
"мировые девчонки" и сеструха. И пытался женить там Кирпиченко на этой своей
сеструхе Лариске, которой под тридцать и которая "видала виды".
   Они поссорились.
   --  Ты,  потрох! -- с рычанием  наступал  на него Кирпиченко. --  Да на
каждой дешевке жениться?
   -- Шкура лагерная! -- завизжал Банин. -- Зэка! -- И бросил в него стул.
   И тут Кирпиченко ему показал...
   ...Все это Кирпиченко вспоминает в самолете "ТУ-114", который несет его
через всю страну, из Хабаровска в Москву, в отпуск.
   И вот такой Кирпиченко влюбляется, и чистота человеческой души в грубом
парне, бывшем лагернике, не свободном к тому же ни от лагерной жесткости, ни
от лагерного сленга, его высокое преимущество перед  казенными передовиками,
эта чистота  была вызовом казенной литературе. А рассказ -- большой высотой,
достигнутой Василием Аксеновым как писателем.
   Выше подняться  ему  не дали, следующая его  книга была заказной книгой
Политиздата  из  серии "Пламенные революционеры".  Она писалась  через силу,
ради хлеба насущного. Василий Аксенов запил, и только угрозы врачей, что это
кончится  для него смертью, время  от времени останавливали его.  Он слишком
рано узнал оборотную сторону жизни, талантливый Василий Аксенов, сын Евгении
Семеновны  Гинзбург-Аксеновой,  бывшей  лагерницы-колымчанки,  автора  книги
"Крутой маршрут" о женских лагерях, широко известной на всем  свете.  Родной
сын бывших зэка, он много знает, он талантлив, как, быть может, никто из его
сверстников.  Однако в СССР  он жил,  подобно всем литературным  талантам на
Руси, со связанными руками.
   Рассказ  этот, как  и  вся проза  Вас. Аксенова, пожалуй, незаменим для
того, кто хотел бы исследовать сленг России  тех лет. Он  отнюдь  не кажется
нарочитым,  этот  сленг,  в  устах  Кирпиченко  или  передовика  Банина;  он
достоверен, как и сами образы Кирпиченко и Банина.
   "Куда-то  учапала", "законно повеселились", "руки мерзнут, ноги зябнут,
не  пора  ли  нам  дерябнуть",  "и  прочие  печки-лавочки", "чин-чинарем"...
"шуточек таких, что оторви да брось", "буги-вуги лабает джаз", "ну и будка у
тебя, Валерий"... И прочее, и тому подобное.
   По знанию новейшего сленга Василия Аксенова можно сравнить разве только
с Александром Галичем,  поэзия которого порой просто настояна на современном
сленге;  настояна так густо,  что старые парижские эмигранты,  пришедшие  на
первый  концерт  Галича,  порой  не  понимали  ничего, словно  Галич  пел на
незнакомом языке...
   Сленг между тем придает пронзительную достоверность этому, казалось бы,
невинному  рассказу, в котором с огромной впечатляющей силой сказано о  том,
что  жизнь вольного человека на  Руси, -- как жизнь зэка.  Те же нары, те же
бараки, та  же  работа,  порой  связанная со  смертельным  риском,  и та  же
недосягаемость мечты, любой мечты, не связанной  с деньгами, до которой, как
выясняется, не ближе, чем до луны.
   ...Все  эти годы  не прекращает труднейшей работы и Владимир Тендряков;
первые  его  произведения --  "Ненастье",  "Падение Ивана  Чупрова" и др. --
имели  подзаголовок  "очерк".  При  переизданиях  подзаголовки  "очерк"  или
"очерки" обычно снимались.
   Очерк  -- жанр  литературной  разведки,  он  как бы  не  претендует  на
вселенские обобщения,  описывает  частный  случай и в  этом  описании  может
исследовать "частность" как угодно глубоко...
   Простое ухищрение, но оно очень помогло Владимиру Тендрякову, которого,
по выражению одного из критиков, "развернуло мгновенно,  как пружину". Он не
вошел  в литературу,  а скорее врезался в нее. "Тугой  узел", как, впрочем и
"Ухабы", о которых я говорил особо, уже не имели подзаголовка "очерки", хотя
и тут все начинается со  "случая". Скажем, дождь в "Тугом узле" -- случай, а
то, что колхозников заставляют  сеять в холодный дождь, когда заведомо зерно
не прорастает, -- не случай. Авария в "Ухабах" -- случай, но то, что Княжев,
несший раненого, не дает трактора, -- это уже не дорожный случай.
   "Конкретность  факта  и конкретность  мысли --  в поддержку друг другу.
Именно  эта плотность сросшихся между  собой  наблюдений  и составляет  силу
прозы  Тендрякова",  -- справедливо замечает лучший исследователь творчества
Вл. Тендрякова новомирский критик Инна Соловьева.
   Такой плотностью факта и мысли отмечены и ранние и последующие рассказы
и повести Тендрякова. Скажем, "Тройка -- семерка -- туз", рассказ, в котором
представители правосудия увозят невинного, защищавшегося от убийцы.
   Этой  плотности  нет и в помине в толстых  романах Тендрякова последних
лет,  в  которые он ушел,  как  уходят  в  бомбоубежища  во  время жестокого
налета...
   В  последние  годы  он жил на даче, в Союзе  писателей  не показывался.
огонь; Зарабатывал главным образом переводами "классиков-националов".
   Владимир Тендряков  был опытен и умен, не высовывался на ураганный увы,
в литературе  опыт  подобного рода не раз приводил писателей к  литературной
смерти. Возможно,  этого состояния  Тендряков и  не  выдержал.  Он  умер  от
инфаркта в 1984 году.
   ...Если кого-нибудь красносотенцы ненавидели  воистину остервенело, так
это  автора  "Нового  мира"  И.  Грекову.  И.  Грекова  --  псевдоним.  Если
произнести  его  слитно --  "игрекова".  От игрека, означающего  неизвестную
величину,  и  происходит псевдоним  одаренной  писательницы Елены  Сергеевны
Венцель, доктора наук, одного из самых известных в  стране ученых, в прошлом
профессора Военно-воздушной академии им. Жуковского.
   Ненависть к ней  вызывалась  и ее  прозой, и полной  независимостью  Е.
Венцель от  литературных временщиков.  Она  была недосягаема,  паря  там, на
высоте своих засекреченных наук.
   Однажды,  когда  И.  Грекова  сидела  за столом  президиума,  Александр
Твардовский  шепнул, наклонясь к  ней, что  пора ей  окончательно уходить  в
литературу, так как она давно уж профессионал. И. Грекова ответила что-то, и
оба  расхохотались, и  она,  и Твардовский.  Оказалось, она ответила  своему
редактору: "Мне? Профессионально -- в литературу? Да это все равно, что мне,
солидной женщине, матери троих детей, предложить пойти на панель!"
   И. Грекова вошла в литературу рассказом "За проходной". В  рассказе  --
молодые  ученые  секретной лаборатории, которым мало восьмичасового рабочего
дня, и  они, энтузиасты, борются за десятичасовой... Борются  все:  Саша  по
прозвищу  Мегатонна,  огромный парень, самый  умный  после "Вовки-умного"  и
который,  в  то  же время,  некультурен, дик. "От земли" -- талант.  Научный
таран...  Слишком  красивая  Клара   по  прозвищу   "Три   пирожных  сразу".
Женька-лирик, мечтающий  написать поэму "Аврал умственной работы".  Спорят о
том, нужна ли вообще лирика, не прав ли инженер  Полетаев, который объявил в
"Литературке" лирику устаревшей. Ругают Илью Эренбурга и вдруг кто-то читает
стихи. "Лишь через много-много лет,  Когда пора давать ответ,  Мы разгребаем
груду слов. Весь мир  другой -- он  не таков". И все замолчали, задумались о
чем-то, казалось, необычном для этой секретной лаборатории.
   Лабораторией  руководит  "чиф", научный  руководитель Логинов  Викентий
Вячеславович, по прозвищу "Черный ящик". И  дело не только в том,  что "чиф"
непонятен--  не  то  ученый,  не  то  авантюрист,  --  а  в  том,  что  труд
великолепных ребят  использует современное  варварство, способное  истребить
весь земной шар плодами их труда.
   Ребята работают на "черный ящик"...
   Никто  не  посмел  так  расшифровать  рассказ  Грековой,  но  никто  из
руководителей не забыл ей этого.
   Из  подобных  "черных" лабораторий  вскоре  вышли  на  свет  и академик
Сахаров, и десятки молодых ученых, его сподвижников.
   Следующий  рассказ И. Грековой,  "Дамский мастер" -- один из лучших  ее
рассказов,  о парикмахере-художнике  Виталии, которому не позволяли творить.
От него требовали план -- и только. И Виталий, подлинный художник, творивший
с женской головой чудеса, ушел в слесари. Подальше от халтурщиков и выжиг.
   Оказывается,  творить невозможно даже  парикмахеру. Он же не  на  войну
работает!
   Этот  рассказ трагический, хотя  его трагизм руководителям культуры был
непонятен, и И. Грекову оставили в покое, пока она  не  опубликовала повесть
"На  испытаниях". Тут уж  ей  воздали  за  все:  и за правдивое  изображение
дикости и тупости жизни захолустного гарнизона, и за еретические мысли.
   В  дни  нескончаемой  "юбилиады",  перешедшей  в  обычный  литературный
погром,  И. Грекову, по совокупности еретических мыслей и  в литературе и  в
жизни, прорабатывали на всех собраниях.
   Судьба "Нового мира" стала и ее литературной судьбой.  На  литературную
панель  И.  Грекова,  как  можно  догадаться, не  пошла,  а  удалилась  тихо
профессорствовать в один из невоенных институтов.
   Много разговоров вызвали Виталий Семин  своей повестью  о рабочей семье
"Семеро  в  одном  доме"  и  рассказами, и  Юрий Домбровский,  бывший  зэка,
светлейший человек, писатель и ученый,  автор романа "Хранитель древностей",
напечатанного