фортово  после  страшного  приговора:  десять   лет  "тюрзака"  (тюремного
заключения  --  Г.С.)  --  Так  реветь станешь,  личность у  тебя распухнет,
отекет... Парни-то и глядеть не станут!
   --  Я не девка  вовсе. Я  мать. Дети  у меня.  Ты  пойми, товарищ, ведь
ничего, ну  ровно  ничего  плохого не  сделала...  А  они...  Десять  лет!..
Разбойники!..
   --  Вот  еще на мою голову горласта бабенка  попалась!  Молчи,  говорю!
Знамо дело, не виновата. Кабы виновата была  -- али десять дали?  Нынче вот,
знаешь, сколько за день-то в расход? Семьдесят!.. Одних баб, почитай, только
и оставляли... Трех даве увез.
   Я моментально замолкаю, сраженная статистикой одного дня..."
   Евгению  Гинзбург  ободряют  стихи. Помогают  выжить. Она  читает  их в
камере. В вагоне. На пересылках. Звучат и  Пушкин,  и Блок, и Сельвинский, и
Пастернак, который то и дело возвращается к ней,  чудом избежавшей расстрела
в Лефортово: "Каторга, какая благодать!.."
   Ссылок, литературных ассоциаций много.  Может быть,  не меньше,  чем  у
Синявского.
   У  Евгении Гинзбург  --  психический  уклад  женского  лагеря,  быт  --
подлинная, неповторимая жизнь, если этот ад  можно назвать жизнью. Характеры
своеобычны. Каждое наблюдение выстрадано свое, кровное: наблюдение ее зорких
глаз.
   Литературные ассоциации Е.  Гинзбург  --  стихия, обогащающая  главного
героя.  Литература  здесь --  внутренняя  свобода.  Максимально подчеркнутая
внутренняя свобода, о которой она  говорит  и в собственных тюремных стихах:
"Есть у меня вот такое, что вы не в силах отнять".
   "Крутой  маршрут"  --  проза поэта-гуманиста. Проза  мастера, авторское
предисловие  которого  может, правда,  насторожить,  если  не  знать  широко
известного   в   Москве   выражения    профессора-востоковеда   М.    Занда,
выражения-ключа  к многим смелым и как бы  противоречивым рукописям из СССР:
"Надо уметь  танцевать по эту  сторону  решетки. На  Востоке это  привилегия
мудрецов".
   Нелегко  "танцевать по  эту сторону решетки" автору, запечатлевшему для
многих поколений многоголосицу  седьмого вагона  -- едут матери и  сестры  в
лагеря, мечтают, вспоминают детей, и вдруг время  словно булгаковский Воланд
приоткрывает   будущее  мечтателей.  Двуплановое   восприятие  бросает  свой
зловещий, свой безысходно-смертоносный свет. Мы узнаем, что маршрут седьмого
вагона  для  большинства  --  последний маршрут... А смертники  шутят, поют,
читают стихи...  Ужас --  шутка,  ужас  -- смех. Пожалуй, это не  прием,  не
"психологические волны", хотя многим  и  покажутся приемом... Это -- стихия,
неунывающий   характер  Евгении   Семеновны,   которая,  ожидая   расстрела,
закручивает локоны на палец, пудрит нос зубным порошком, да еще отмечает про
себя,  усмехнувшись горько своим  привычным  жестам:  "Ничего удивительного.
Шарлотта Корде тоже прихорашивалась перед гильотиной".
   С первых строк  звучит в книге оголенная правда  фронтовой прозы: "Я не
подписала лживых обвинений,  но скорее  всего потому, что меня не  били. Мое
следствие закончилось еще до  начала  широкого  применения "особых методов".
"Мысль о них (детях -- Г.С.) лишала меня мужества". Е. Гинзбург беспощадна и
к  самой  себе,  и к  зэкам-сталинисткам,  и к эсеркам, отвергающим папиросы
Евгении Семеновны, поскольку та не бывала в оппозиции. Атеистка, она говорит
не  тая,  что поддерживала  ее  в  смертельно опасные дни  великая стойкость
религиозных крестьянок: крестьянки отказались на Пасху  работать, и тогда их
разули и поставили в холодную воду, выступившую надо льдом озера.
   "Они стояли босиком  на льду и продолжали петь молитвы,  а мы, побросав
свои инструменты, метались от одного стрелка к другому, умоляя и уговаривая,
рыдая и плача".

   "Крутой  маршрут"  (ч.  1) издан за  последние десять лет, наверное, во
всех уголках земли. Кроме России*.
   По-видимому, нетрудно понять теперь, отчего  был так  взбешен тогдашний
министр  госбезопасности СССР  Семичастный,  который  угрожал Е.  Гинзбург в
печати.
   Быть бы Евгении Семеновне в беде, если б Семичастного не сняли: устроив
облаву  на сбежавшую дочь Сталина, он провалил  многих своих разведчиков, не
подготовленных для ловли дочерей Сталина.
   Изгнание Семичастного спасло Е. Гинзбург.
   Их  всего-навсего  трое,  крупных  литературных  талантов,  выживших  в
сталинских  лагерях  и описавших  пережитое.  Солженицын,  Е. Гинзбург  и В.
Шаламов.
   ... Я видел Варлама Шаламова всего один раз: не помню, кого я искал, --
заглянул в  конференц-зал Союза писателей, где шло заседание. Быстро оглядел
зал, трибуну. За трибуной, не касаясь ее, словно трибуны вообще  не было или
она была отвратительно грязной,  стоял человек с  неподвижным лицом. Сухой и
какой-то  замороженный,  темный.  Словно черное  дерево,  а  не  человек.  В
президиуме   находился   Илья   Эренбург,   измученный,   взмокший,   нервно
подергивающийся,  отчего  его  седые  волосы  встряхивались,  как  петушиный
гребень, и тут же падали бессильно.
   Эренбург пытался встать и  тихо уйти,  но человек,  не  прикасавшийся к
трибуне, вдруг воскликнул властно и тяжело: "А вы сидите, Илья Григорьевич!"
-- и Эренбург вжался в стул, словно придавленный тяжелым морозным голосом.
   Знай я тогда о Шаламове хоть что-нибудь, я бы бросил все суетные дела и
остался, но Шаламов тогда еще был неведом мне: не  отыскав  взглядом нужного
человека, я попятился из душного прокуренного зала к дверям.
   Шаламов как мне рассказывали позднее говорил  о расправе  с  писателями
его   поколения,   говорил   что-то  угрожающе-неортодоксальное  и  Эренбург
попытался "при сем"  не  присутствовать:  лучшие главы из его  книги  "Люди,
годы, жизнь" -- о Мейерхольде, Таирове -- цензура вырубала в те дни топором.
Он   отстаивал  их   в  ЦК.  Однако  пришлось  ему   остаться.   Вернувшиеся
писатели-зэки  открывали  новую страницу истории литературы -- Илья Эренбург
не смел, да и не желал прекословить.
   Так же, как необычен облик Варлама Шаламова, словно открытого из вечной
мерзлоты,  в  которой  заледенел, да так  и не  оттаял еще, так  же необычны
рассказы Шаламова*.  Они резко  отличаются и по стилю, и по тональности и от
прозы  Евгении  Гинзбург, и  от  книг Александра Солженицына,  дополняя  мир
Солженицына своим шаламовским неулыбчивым миром глубинной лагерной России, в
котором  человек,  по  твердому  убеждению  Варлама  Шаламова,  хуже  зверя,
беспощаднее зверя, страшнее зверя.
   Шаламов не озабочен сюжетной выстроенностью своих рассказов; сюжет хоть
и заостряет повествование, но так или иначе трансформирует действительность.
Шаламов небрежен порой даже в стиле.
   Но  никто и не ждал от Шаламова  стилистической безупречности, от  него
ждали правды,  и  он  от  рассказа  к  рассказу  приоткрывал  такие страницы
каторжной  правды,  что  даже  бывшие  зэки,  и  не  то  видавшие, цепенели;
шаламовская правда потому  и потрясает:  она написана художником,  написана,
как  говаривали еще  в  XIX  веке,  с таким  мастерством, что  мастерства не
видно...
   О самом себе он говорит скупо, Варлам Тихонович Шаламов. Но -- объемно.
   "Я  родился  и  провел детство в  Вологде.  Здесь  в  течение  столетий
отслаивалась  царская ссылка  -- протестанты,  бунтари,  критики разные и...
создали  здесь  особый  нравственный  климат,  уровнем  выше  любого  города
России..."  Только  Вологда  почему-то  не  подымала  никогда мятежа  против
советской  власти.  Ярославль,  Север -- все вокруг  полыхало огнем. Вологда
притихла;  в  1919  году начальник Северного фронта Кедров расстрелял двести
заложников.  Кедров  был  тот  самый  Шигалев,  предсказанный Достоевским. В
оправдание он предъявил  письмо Ленина: "Прошу вас не проявлять слабости..."
Этот  давний  расстрел едва не прикончил и  самого  Шаламова: в 1919 году  в
Вологде застрелили, как заложника, учителя химии. Из  этой школы, где учился
Шаламов.  Шаламов  не  знал даже формулы  воды  и лишь  случайно,  благодаря
зэку-профессору, не поверившему что можно настолько не  знать химии, получил
"тройку"  на  экзамене  и  попал  на фельдшерские курсы  которые помогли ему
выжить.
   "Я был осужден в войну за заявление, что Бунин -- русский классик..."
   Это было второе или третье  "осуждение" неукротимого вологжанина, самым
глубоким произведением которого, на мой взгляд, является рассказ "Букинист".
   В грузовике, трясущемся по  колымской  дороге, перекатываются в кузове,
как деревянные  поленья, два человека.  Ударяются друг  о друга.  Двух зэков
везут  на те самые  фельдшерские курсы, о  которых  только  что упоминалось.
Шаламов  окрестил соседа Флемингом, ибо на фельдшерских курсах он один знал,
кто такой Флеминг, открывший пенициллин.
   Флеминг --  бывший  следователь ЧК-- НКВД. Он рассказывает  о процессах
тридцатых годов.  О подавлении  воли  знаменитых  подсудимых  химией. "Тайна
процессов была тайной фармакологии".
   Вот когда, оказывается, начались российские "психушки"!
   Флеминг  -- следователь-эстет.  Он  горд тем,  что  прикасался к папкам
"дела Гумилева"... "Я королевский пес? Государственный пес?.."
   От  него  мы  узнаем,  что  главным  осведомителем  "по  художественной
интеллигенции"  в  Союзе   писателей  был  генерал-майор   Игнатьев,   автор
нашумевшей  в  свое  время  книги  "Пятьдесят  лет  в строю". "Сорок  лет  в
советской разведке", -- уточняет Флеминг.
   Генерал  Игнатьев,  помню,  садился  на  собраниях  в  Союзе  писателей
где-либо неподалеку от  трибуны,  чтоб все слышать, и  аплодировал. медленно
разводя  руки в белых  лайковых перчатках. Ах, как  почтительны  были  с ним
Сурков и Фадеев! Я по простоте душевной считал, что секретарям СП импонирует
его породистость, которой им так не хватало, и эрудиция полиглота...
   "Да,  я здоров, -- пишет Флеминг в своем последнем письме Шаламову,  --
но здорово ли общество, в котором я живу? Привет".
   Шаламов стремительно разошелся по Руси, особенно в  те два  года, когда
писателей  за слово -- не сажали; тогда он, как  известно, печатался лишь за
рубежом в "Новом журнале", может  быть, это самый  большой  вклад журнала  в
русскую литературу сопротивления.
   Спасти  прозу Варлама Шаламова -- значит спасти  большую  часть правды;
хотя правда его  жестока, порой невыносимо жестока. После рассказов Шаламова
охватывает чувство безысходности: воистину он заморожен Архипелагом Гулаг на
всю жизнь. Черное дерево обожженное молнией, которое видно уж не зазеленеет,
но без которого нет и всей правды...


5. ПАВОДОК ТЮРЕМНОГО САМИЗДАТА

   Тюремная литература  нигде  так не обильна, как в  России:  лишь Россия
выпестовала столько миллионов мечтателей,  отрезвленных кулаком следователя.
Только за последние годы  паводок тюремного самиздата прибил к издательствам
Запада, кроме  книг  А. Солженицына  Е.  Гинзбург  и В. Шаламова, "Дневники"
Эдуарда  Кузнецова.   "Мои  показания"  Анатолия   Марченко,  "Репортаж   из
заповедника  имени  Берия"  Валентина  Мороза, "Записки  Сологдина"  Дмитрия
Панина,  книги эсерки Катерины  Олицкой, сиониста  Абрама  Шифрина  и  много
других -- целую библиотеку тюремной литературы.
   Запад, как известно, едва замечал  ее (как  и другие книги  о  лагерях,
изданные на русском языке ранее), пока не заявил о себе "Архипелаг Гулаг"...
   И все же спрос на правду повысился.
   Самой недюжинной  книгой в  этом  тюремном  потоке  являются "Дневники"
Эдуарда Кузнецова,  философа  и мученика,  к  которой  вернемся  в главах  о
национализме. Самой разочаровывающей для меня была книга Дмитрия Панина.
   Она разочаровала  меня  назидательностью  и пророчествами, которыми  он
почему-то не донимал ни меня, ни других в Москве, но решил донять Запад.
   Это подлинная болезнь многих выдающихся в своем деле людей  -- считать,
что столь же компетентны и во всем прочем. Во всех проблемах.
   Известный ракетный  конструктор  Ф.  дает  безапелляционные  советы  по
экономике и политике; моторостроитель Микулин  мнит себя первооткрывателем в
медицине  и   требует,   чтобы  все,  желающие  быть   здоровыми,  на   ночь
"заземлялись"; прикрепляйся к трубе и  будь здоров! Сия известная психиатрам
мания всезнания становится,  увы, не смешной, когда овладевает  диктаторами;
назидательность и  пророчества Д. Панина;  хорошего инженера и мужественного
человека, увековеченного  А.  Солженицыным  в  образе  Сологдина  из  "Круга
первого",  не опасны; тем не  менее  вряд ли  можно пройти  мимо, по крайней
мере, одного  из его  пророчеств и  философских умозаключений, в которых  он
смыкается со своими мучителями...
   Д.  Панин  выводит  из опыта своих страданий, опираясь,  разумеется, на
весь исторический опыт,  что в  бедах  земли виноват "вредоносный  слой".  А
именно -- интеллигенция России. "Российская  интеллигенция не только создала
революционные партии  и  направляла  их деятельность, но  также  формировала
взгляды многих  рядовых людей". Она подняла их  против  монархии и тем самым
ввергла Россию в кровавый кошмар.
   Не   вступая  с   Д.   Паниным  в  мировоззренческий  спор,  как   лицо
пристрастное, я сошлюсь на высказывание отнюдь не  марксиста, а  изгнанника,
известного  зарубежного  философа  Федора  Степуна.  Ф.  Степун,  анализируя
причины  революции,  считает  главным ее виновником  русскую  монархию. И по
причине вот какой.  Русская монархия  не  поставила самый  образованный слой
русского  общества на  службу  народа,  а  загнала  его  в  подполье:  своей
тупостью, расстрелами девятого января, распутинщиной она восстановила против
себя почти всех.
   Вряд ли стоит задерживаться на заблуждениях тюремной прозы -- не в этом
ее  сила.  Не  будем  здесь  останавливаться  и  на форме  произведений,  на
мастерстве или неумении авторов-мучеников.  В тюремной прозе важнее "что", а
не "как".
   Попытаемся сравнить на основе документальных  сопоставлений (а тюремная
проза,  за  редким  исключением, вся  документальна!),  попытаемся  сравнить
безнравственность   страшного   сталинского  самовластия  и   нравственность
сегодняшнего  времени,  когда,  как  официально   объявлено,  "восстановлены
ленинские нормы". На  пути к  дальнейшему исследованию  литературы оглядимся
вокруг. Углубимся в документы.
   Как трансформировались -- за четверть  века  -- судьи, режим,  средства
воспитания, дружба народов,  веротерпимость, гласность? В  чем  нравственная
новизна, если есть новизна? Изменилось ли  общество, пробуждающееся от ужаса
массового  террора?  Оздоровилось  или  стало  грязнее,  циничнее?  Тюремная
литература дает обильную пищу для размышлений.
   Начнем  сопоставление  текстов  с лиц  судейских.,  как  представителей
советского закона.

   Сталинщина
   А. Солженицын:  "Да не судья судит --  судья только зарплату  получает,
судит  инструкция.  Инструкция  37-го  года: десять,  двадцать,  расстрел...
Инструкция 49-го: всем по двадцать пять вкруговую. Машина штампует".

   После "восстановления ленинских норм":
   Э.  Кузнецов   1970  г.:  "...   прокурор  потребовал  нам  с  Дымшицем
расстрела..."  То,  что  приговор  суда  будет  полнейшим  образом  отвечать
пожеланиям прокурора,  для меня несомненно  --  ведется крупная политическая
игра, в которой наши судьбы в расчет совершенно не  принимаются,  мы даже не
пешки, пешки, -- это судьи и прокурор".


УБИЙСТВА В ЛАГЕРЯХ
   Сталинщина
   (В литературных свидетельствах, цитатах, думаю, не нуждается)

   После "восстановления ленинских норм":
   Э.  Кузнецов: "В конце лета 1964 г.  на  моих глазах  был  зверски убит
Ромашов.  Хотел упомянуть еще об  Иване Кочубее  и Томашуке Николае, которых
солдаты  убивали  чуть  ли  не  посередине  поселка,   да   разве  обо  всех
расскажешь"?
   А. Марченко: Глава "Рассказ Ричардса" об убийстве  литовских студентов.
Офицер  -- раненому студенту, перед  тем, как добить его;  "Свободная Литва!
Ползи, сейчас получишь свою независимость".
   В. Мороз: "Граница голодания (по  данным  ЮНЕСКО) -- 2400 калорий. Ниже
-- деградация умственная и  физическая.  В  карцере,  где  я  сижу (1967  г.
пятьдесят  лет советской власти. -- Г.С.), "повышенная норма составляет 2020
калорий. А есть еще ниже -- 1324".

КРИВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОЙ МОРАЛИ

   Сталинщина
   Д. Панин: уголовников отсутствие курева толкает на донос. Идут к "куму"
(оперуполномоченному): "Начальник,  уши опухли. Дай закурить! Хотим заложить
контру. Ведет агитацию. Ругает порядки". --  "Сейчас оформим протокольчик, а
потом закурим".

   После "восстановления ленинских норм":
   А.  Марченко:  (зэк Будровский, оклеветавший Марченко,  везет плату  за
донос: конфеты, печенье. -- Г.С.)
   "Откуда  у  тебя?" -- "Еще  из  Ашхабада, из  тюрьмы... Мне следователь
выписывал".  "Что-то  мне  ни копейки  не выписывал".  --  "Так,  Толик,  он
говорит,  кто хорошо  себя  ведет".  "Отрядный не  выдает  посылок  из дому,
говорит, "надо заслужить". -- "Заслужить -- это известно, что значит..."
   В. Мороз:  "Майор  Свердлов  заявил  (арестованному в  1957  г.  Даниле
Шумуку. --  Г.С.): "Согласишься на  сотрудничество с нами -- тут же при тебе
разорву ордер на арест и протоколы допросов..." Шумук снова поехал в  Сибирь
-- отбывать десять лет каторги за то, что остался честным человеком".
   ПЛОДЫ ГОСУДАРСТВЕННОЙ МОРАЛИ

   После "восстановления ленинских норм":
   А. Марченко:  "самодеятельный хор "полицаев" исполняет песни "Партия --
наш рулевой", "Ленин всегда с тобой".
   В  зале  хохот,  улюлюканье,  надзиратели   орут:  "В  карцер  за  срыв
мероприятия!" Один раз спели "Бухенвальдский набат", но начальству почему-то
не понравилось".
   В. Мороз: "Уполномоченный украинского КГБ  в Мордовских лагерях капитан
Круть  заявил  мне:  "А  какие  у  вас претензии  к Сталину?..  В  целом  он
заслуживает высокой оценки".
   "Сталин  был--  так  порядок  был"  --  эти  слова  капитана  Володина,
сказанные им  на  допросе Масютко во Львове, дают больше, чем целые тома для
уяснения генезиса КГБ и роли, исполняемой им теперь".
   ДРУЖБА НАРОДОВ СССР

   Сталинщина
   Д.  Панин:  "Несколько  раз  чекисты делали неуклюжие  попытки  вызвать
взаимную резню между заключенными разных национальностей. Ставка делалась на
распрю  между  бандеровцами и магометанами  (чеченцами,  ингушами, татарами,
азербайджанцами). Но  план  сразу удалось  разгадать и обезвредить. Особенно
старался устроить такую резню лейтенант Мочеховский".

   После "восстановления ленинских норм":
   А. Марченко: "На охрану мордовских лагерей стараются пригнать солдат из
нацменьшинства или из дальних республик (но только не из Прибалтики), таких,
которые плохо знают русский язык".

   Владимир  Буковский,  открытое  письмо  Председателю  Совета  Министров
Косыгину:
   "В апреле 1975 года в Уральском концлагере ВС 389 35  состоялась беседа
зам.  начальника  учреждения ВС  389  капитана  Шарикова  с  моим  товарищем
Чекалиным.   Шариков   недвусмысленно   внушал   Чекалину    шовинистическое
настроение, требовал от него, как от русского, порвать отношения  с  жидами,
украинцами и т.п.
   Я русский. И мне больно за свою страну, где официальные лица откровенно
проповедуют  шовинизм  ,где  русификация  возведена в  ранг  государственной
политики...  Мне  больно,  что Россия является  тюрьмой  народов  в  большем
масштабе,  чем это  было 60 лет назад,  а в тюрьме  добровольных жителей  не
бывает" ("Русская мысль" No 3086 от 15.1.1976 г.).
   ГЛУМЛЕНИЕ НАД РЕЛИГИОЗНИКАМИ

   Сталинщина
   У Е.  Гинзбург, как мы знаем, за празднование Пасхи -- босыми ногами на
лед...

   После "восстановления ленинских норм":
   А.  Марченко:  "...когда  религиозный обращается в тюрьме  к врачу, ему
говорят: "Вы  зачем записываетесь,  вы  запишитесь к  своему  Богу на прием,
пусть он вас и лечит".
   В.  Мороз:  "Осетин  Федор Бязров  был  вором. Потом стал  иеговистом и
перестал воровать. Воспитатель ему: ".Лучше бы ты воровал".
   "Лагеря -- зеркало  советского общества", по справедли