Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
л! Вчера, когда вы с Лелей ушли домой, мы еще посидели немножко. Он
сначала качался на качелях, а потом вдруг спрыгнул, крикнул мне, что сейчас
придет, и побежал за дом. Его долго не было, и я уже собралась идти за ним,
как вдруг он вер-нулся. Он был очень напуган и все повторял: "Дядя Кирша...
дядя Кирша..." Я побежала за дом, но там не было никого. Вова мне ничего не
рассказывает, может быть, расскажет вам!
Но Вовка, он стоял в подъезде под нашей дверью и подслуши-вал, Вовка
пронзительно закричал:
- Не расскажу... не расскажу!
- Может быть, Леле скажешь? - мягко попросила его бабушка.
- И Леле не скажу, и никому!
И убежал обратно в свою квартиру.
Днем тетя Груша закрыла меня на ключ, а сама пошла на улицу. Она
вернулась очень поздно, когда совсем стемнело.
- Я ничего не нашла, - сказала она.
- А куда ты ходила? - спросила я.
Она промолчала, но я знала, что она была за домом.
Все следующее утро тетя Груша звонила по телефону. Потом мы с ней пили
чай с молоком на кухне, и она поджаривала на сково-родке кусочки хлеба и
заливала их яйцом. Она почти не разговари-вала со мной, а когда я что-то
спрашивала у нее, она мне не отве-чала, и мне приходилось повторять свой
вопрос заново. На подоконнике лежала коробка папирос. На коробке была
проведена голубая, сло-манная в трех местах линия и нарисован всадник на
белом коне.
- Каз-бек, - прочитала я. - Кто такой Казбек?
Тетя Груша промолчала.
- Я тебя спрашиваю, кто такой Казбек? - повторила я.
- Гора, - сухо ответила тетя Груша.
- Какая гора?
- Высокая...
На подоконнике стояла пожелтевшая пепельница, полная окур-ков и плевков
дяди Кирши. Я посмотрела в пепельницу: на дне лежал серый пепел и жженые
спички. Форточка была открыта, и тюлевая занавеска подергивалась от ветра и
краем норовила угодить в окурки. Я отодвинула пепельницу. Пепельница
взвизгнула, проехав по подокон-нику, но тетя Груша даже не обернулась. И
тогда я поняла: тетя Груша больше меня не любит. Она за что-то злится на
меня. Наверное, вспомнила, как я выбросила ее рубль. Я села на табуретку, на
которой обычно сидел дядя Кирша, и зарыдала. Тетя Груша выключила
сково-родку с жареным хлебом и подошла ко мне. Она обняла меня. Я уткнулась
лицом в ее коричневое платье с черными оборками и спросила:
- Это ты из-за дяди Кирши со мной не разговариваешь?
Тетя Груша вздохнула.
- Ты что! - убеждала ее я и гладила по коричневому воротнику. - Нам с
тобой и без него будет хорошо! Пусть он там лежит в своей больнице. Так ему
и надо! Ведь он обидел тебя. Давай выбросим рыболовные крючки из банки, его
удочки все равно поломали!
И тогда зарыдала тетя Груша.
В комнате зазвонил телефон. Я выбежала на звонок, зажала нос двумя
пальцами и сказала: "Алле!", но не услышала ответа, потому что тетя Груша
выхватила у меня трубку.
- Да, да! - кому-то отвечала она. - Скажите ему, что мы сейчас приедем.
Я вас не слышу... Нет, нет!
Мы вышли на улицу. Под деревьями снова никого не было. Круг,
начерченный для игры в "ножички", стерся. Качели во дворе стояли совершенно
пустые, но с дерева сорвался листик и упал на сиденье. У листика были желтые
края. Тетя Груша быстро шла и тяжело дышала. Я за ней не успевала. Тогда она
взяла меня за руку, мы побежали на остановку и сели в трамвай.
- Следующая остановка - улица Зои Космодемьянской, - объявили в вагоне.
Трамвай задрожал, звякнул и поехал. Я смотрела в окно.
Кирпичные дома улицы Гоголя кончились, и пошли маленькие, деревян-ные.
Они тесно жались друг к другу, просто валились. Соприкасались крышами,
иногда даже стенами, и часто окно одного дома в упор смотрело в окно
другого. И тогда дом не выдерживал такого присталь-ного взгляда и с грохотом
захлопывал ставни.
Через несколько сидений перед нами ехал Харитон Климович. Но он не
хотел, чтобы мы его узнали. Он надел черные очки и закрыл лицо книжкой. На
обложке я прочла слово "Любовь", но дальше шли его желтые пальцы с розовыми
ногтями, поэтому второе слово я про-честь не смогла. У Харитона Климовича
был черный пиджак, и из кармана торчал белый угол платочка.
- Зоя Космодемьянская была молодой девушкою, когда ее убили фашисты, -
громко сказала мне тетя Груша. Все, кто ехал в трамвае, обернулись на нас и
с интересом прислушивались. Один только Ха-ритон Климович не поднял головы.
- Зоя Космодемьянская была партизанкой... - продолжила тетя Груша.
Некоторые из деревянных домиков были видны только наполовину, вторая
половина пряталась в разросшемся палисаде.
- Немцы поймали ее и стали допрашивать, где прячутся парти-заны. Но она
не сказала. Тогда они вывели ее босиком на снег.
Один из домиков стоял совсем близко от трамвайных рельсов. У него было
раскрыто окно. Когда мы проехали мимо, то все, кто сидел в трамвае, и даже
Харитон Климович, оглянулись и заглянули в комнату. В комнате был чистый
блестящий пол. У стены стояла же-лезная кровать с кружевным покрывалом.
- Зоя Космодемьянская ни слова не сказала немцам, - гром-ким шепотом
говорила мне тетя Груша. - И тогда они решили ее каз-нить. Но сначала они
хотели записать в протокол ее имя. Они спро-сили, как ее зовут, и она
ответила им: "Татьяна!" Она ничего не выдала им, даже своего имени. Ее
отвели на край деревни босиком по снегу и повесили, а на грудь прикололи
табличку с надписью: "Партизанка"...
Трамвай остановился напротив палисадника. Мы с тетей Грушей вышли. На
дне палисадника желтела больница.
- Не пугайся, - прошептала мне тетя Груша, когда мы подни-мались по
лестнице. - Утром мне позвонили врачи и сказали, что дяде Кирше отрезали
ногу, потому что у него началось заражение крови.
- А как же он будет ходить? - спросила я.
- На костылях, - ответила тетя Груша.
Я вспомнила, как однажды на рынке мы встретили нищего гар-мониста. Он
стоял у входа в мясной павильон и играл на гармони. Он был одет в
телогрейку, и на телогрейке блестела кругленькая медаль. Одна нога у него
была в сапоге, другая была деревянной. Он играл очень плохо, и поэтому его
никто не слушал. Одна только тетя Груша кинула ему в кепку десять копеек.
Дядя Кирша лежал на железной кровати у окна под зеленым одеялом с
белыми полосками. На подушке у него не было наволочки, поэтому из нее
торчали белые и коричневые перья. Одно перышко запуталось в его волосах.
Когда мы вошли, он спал. Его темно--коричневые веки слиплись, тяжело наплыли
одно на другое, и в склад-ках спрятали редкие ресницы, как будто бы он
пытался увидеть что-то с за-крытыми глазами, но ничего не видел и его взгляд
мучительно искал выхода под веками.
Под одеялом вырисовывалась его немощная стариковская фигура: впалый
живот и бесконечно длинные тонкие ноги. Я примяла рукой одеяло и с одной
стороны почувствовала колено, а с другой - упру-гий матрац.
Дядя Кирша открыл глаза.
- Леля, - слабо улыбнулся он, и его взгляд заскользил по комнате. Он
бесцельно цеплялся за рисунок на обоях, оконную раму, медный шпингалет
форточки и вдруг уперся в тетю Грушу.
- Прости, прости меня! - прошептал дядя Кирша. Когда он говорил, щеки
глубоко западали внутрь, как будто бы он очень жадно пил. - Прости, прости
меня, Груша!
Тетя Груша кивнула.
- Измучил тебя, - прошептал дядя Кирша, - ведь я же тебя из-мучил...
- Да ничего, - ответила я за тетю Грушу, видя, что она медлит с
ответом. - Ты лучше скажи, где твоя нога?
И я указала на осевшее одеяло.
- Больше нет, - и дядя Кирша закрыл глаза, прогоняя слезы.
И вдруг я увидела под его кроватью маленькую куколку в синем платье с
белым воротничком. Точно так же, как и у дяди Кирши, у нее не было одной
ноги. Я наклонилась и заползла под кровать.
И тут в палату вошел доктор. Я увидела его ноги в черных бо-тинках и
черных брюках. Над коленями нависал белый халат.
- Как вы сюда попали? - строго спросил он тетю Грушу.
- Доктор! - возмутилась тетя Груша. - Я его жена!
- Жена? - переспросил он и обидно захохотал.
Я затаилась под кроватью.
- Нам позвонили из больницы, сказали, что позавчера была опе-рация...
- Пойдемте, я вам все объясню... И все же, как вы вошли, не понимаю...
Черные ботинки доктора развернулись к двери, за ними засе-менили
"прощай, молодость!" тети Груши.
Я смотрела на куколку. У нее были круглые синие глаза и ресни-цы
черными щеточками. Надо мной тяжело ворочался дядя Кирша, пружины кровати
позвякивали и прогибались. Я не разговаривала с ним. Ждала, когда вернется
тетя Груша.
- Где твоя ножка? - шепотом спрашивала я куколку.
Куколка пронзительно смотрела на меня.
Вскоре дверь раскрылась, и в палату снова во-шли черные ботинки с
черными брюками, но тети Груши не было. Пру-жины звякнули в изголовье
кровати: это дядя Кирша повернул голову к доктору и пронзительно закричал.
Я выглянула: в палате стоял Харитон Климович. Он, как и в трамвае, был
в черных очках, а нижнюю часть лица закрывал книжкой. В этот раз на красном
переплете я сумела прочесть название: "Любовь и смерть"...
- Да это же я! - раскатисто крикнул Харитон Климович, отбросил книжку
на пол и рывком снял очки.
- Харитон! - обрадовался дядя Кирша и захохотал.
- Князь! - захохотал в ответ Харитон Климович.
- Ой, ты меня напугал!
- А ты меня! Как твои ноги?
И тут голос дяди Кирши оборвался визгливым смешком. Он замолчал.
- Как твои ноги? - осторожно переспросил Харитон Климович.
- Ты ничего не знаешь, Харитон? - глухо прошептал дядя Кирша.
- Ничего, Кирилл, - испуганно ответил Харитон Климович.
- Мне отрезали ногу, потому что... потому что...
- Да, неважны дела, неважны! - забормотал Харитон Климович.
- У меня началась гангрена, заражение и еще что-то! Словом, они мне
быстренько наркоз, и...
- А знаешь, Князь! - и Харитон Климович с размаху хлопнул осевшее
одеяло. - А ведь ты выглядишь, как сорок лет тому... - и натянуто засмеялся.
Дядя Кирша выдавил из себя смешок. Смешок получился жалким и одиноким,
как бульканье в пустом кране, когда на все лето отклю-чают горячую воду.
- Мы, может, последний раз видимся, - задумчиво начал дядя Кирша. - Ко
мне ведь никого не пускают. Груша с Лелькой пришли, а их выгнали...
Я хотела крикнуть из-под кровати, что я здесь, но вовремя удержалась,
потому что Харитон Климович сказал:
- Может быть, ты и прав, Кирилл, насчет последнего раза. А ведь я
пришел к тебе по делу.
И тут надо мной зазвенели пружины. Дядя Кирша напряженно вытянулся на
кровати и хрипло ответил:
- Слушаю...
- Узнаешь? - спросил Харитон Климович и положил на его ладонь маленькую
коробочку. В коробочке лежали малахитовые запонки в сере-бре.
Дядя Кирша поднес коробочку к глазам:
- Как они попали к тебе?
- А ты их кое-кому подарил ровно десять лет назад. Помнишь?
- Нет, - покачал головой дядя Кирша. - Я не мог их никому пода-рить.
Эти запонки носил мой отец...
- И все же вспомни, - настаивал Харитон Климович. - Ровно десять лет
назад!
- Или я был пьян, Харитон, или у меня их украли...
- А двадцать лет назад ты хотел их продать, помнишь?
- Ну да, было что-то...
- Ты еще принес их ко мне в мастерскую и попросил, чтобы я подыскал
тебе покупателя...
- Помню, - кивнул дядя Кирша.
- А я продержал их у себя ровно три дня, а потом сказал, что покупатель
от них наотрез отказался...
- Ну да, - подхватил дядя Кирша. - Мы еще с тобой очень пережи-вали, и
ты мне занял сто рублей... Ты был хорошим другом, Харитон!
- А ведь у меня перед тобой грех, Кирилл, - перебил Харитон Климович. -
Ты, Кирилл, темный человек и поэтому вряд ли поймешь. Тебе все равно, что
заводская штамповка, что старая работа. А ведь здесь все дело в работе...
Когда ты принес их ко мне, я, конечно же, не поверил, что такую вещь мог
носить твой отец. Я сразу же увидел, что это работа какого-то хорошего
мастера, но не мог определить чья. Я ими пленился, Кирилл, и никакого
покупателя тебе не искал...
- Ах, подлец! - засмеялся дядя Кирша.
- Уволь, - махнул рукой Харитон Климович. - Это же было двадцать лет
назад! Я заболел этими запонками и решил оставить их себе, а для тебя я
изготовил подделки, и даже за сходством я не гнался - знал, что ты все равно
не отличишь. Главное, что там было серебро с малахитом.
- Так я ходил в поддельных? - удивился дядя Кирша. - Ну, так ты мастер,
Харитон, я ничего не заметил...
- Поддельная из них была только одна, - перебил его Харитон Климович. -
Мне, Кирилл, очень хотелось над тобой посмеяться, и я отдал тебе одну
настоящую, а другую - фальшивку. Они отличались между собой точно так же,
как живая нога отличается от протеза...
- Но за что, Харитон? - засмеялся дядя Кирша.
Но лучше бы он не смеялся. Его смех был тихим и страшным. Я думала, что
гость не выдержит его смеха, и гость с минуту молчал.
- Так за что, Харитон? - переспросил его дядя Кирша, но уже спокойно.
- Я отвечу тебе, только ты сначала вспомни, кому ты подарил эти
запонки.
Дядя Кирша надолго задумался, но потом сказал:
- Нет, не могу никак вспомнить!
- Ты подарил их Натке! - торжественно сказала я и вместе с куколкой
вылезла из-под кровати.
Харитон Климович удивленно смотрел на меня.
- Леля, - добродушно засмеялся дядя Кирша. - А ведь я и не заметил, как
ты спряталась.
- Эти запонки принесла ему Натка, - рассказала я. - Она была в красном
платье с черненьким пояском. Они собрались танцевать тангоґ, но Натка
передумала и убежала.
- Так это ты подглядывала! - крикнул мне Харитон Климович и сделал
страшные глаза.
- Да, я, - призналась я.
Я его не испугалась, потому что знала: дядя Кирша меня защитит.
- Послушай, Харитон, - снова засмеялся дядя Кирша. - Так Натка до сих
пор к тебе приходит?
- До сих пор, - кивнул Харитон Климович. И вдруг его лицо исказилось от
злобы. - И ты знаешь почему?
- Почему?
- Да потому что ровно двадцать лет назад Аграфена Федосеевна
отказалась!
- Груша? Моя Груша? - воскликнул дядя Кирша.
- Ну да!
- Какой смешной у нас разговор! - сказал дядя Кирша. Я ведь давно
замечаю, что надо мной все смеются, даже Лелька. Вот я и сам развеселился!
- Я не смеюсь, я не смеюсь! - запротестовала я.
Но дядя Кирша меня не услышал.
- А ты помнишь, - обратился он к Харитону Климовичу, - ты пом-нишь, как
мы с тобой рыбачили!
- Какое было время! - воскликнул Харитон Климович, и его лицо просияло.
- Утро, лес кругом, и мы с тобой в лодке ждем - клюнет-нет? А каких рыб мы с
тобой вытаскивали! Лещи такие! - и он развел руками, показывая огромные
размеры леща.
- А сазаны! - подхватил дядя Кирша и развел руки еще шире.
- А щуки! - закричал Харитон Климович. - Ты щук помнишь? Да и карасики,
Кирилл, были маленькие, а что за чудо! А окуньки! Ты окуньковую уху любил!
- А мои удочки... - крикнул дядя Кирша.
- А спиннинги! - подхватил Харитон Климович и разулыбался.
- ...они все, все валяются на улице Гоголя под моими окнами,
растоптанные, сломанные пополам, с порванной леской!
Оба замолчали.
- Но почему, Кирилл? - тихо спросил Харитон Климович.
- Да потому, Харитон, что надо мной опять посмеялись! - от-ветил дядя
Кирша. - Последний раз в жизни, я думаю!
- Как же так, Кирилл? - прошептал Харитон Климович. - Как же так?
- Иди, Харитон, - попросил дядя Кирша.
Харитон Климович неподвижно стоял на месте.
- Ты прощаешь меня?
Дядя Кирша промолчал.
- Скажи, прощаешь или нет, - и Харитон Климович наклонился над его
кроватью.
- Прощаю, иди!
И дядя Кирша отвернулся.
Гость надел черные очки, поднял с пола книжку "Любовь и смерть" и на
цыпочках вышел из комнаты.
Я села на кровать.
- Ты хочешь куколку, дядя Кирша? - спросила я.
Но он промолчал. Он смотрел на стену и чему-то улыбался. "Наверное,
вспоминает рыбалку!" - подумала я, спрыгнула на пол и выбежала в коридор. Я
бежала по коридору, и мне навстречу нес-лись окна в стене, раскрытые в
палисад. В каждом окне стояло по дереву и тянулись длинные трамвайные
рельсы.
На лестнице тетя Груша беседовала с доктором. Доктор что-то говорил ей
и барабанил пальцами по подоконнику. Он казался худым, но его пальцы были
толстыми в коротких черных волосках. Тетя Груша кивала головой. Когда я
подбежала к ним, она сказала: "Спасибо, доктор!" Доктор кивнул и пожал ей
руку. Я тоже протянула ему руку, он тоже пожал мне ее.
- Все будет хорошо! - крикнул он нам, когда мы спускались по лестнице.
Мы обернулись и повторили:
- Спасибо, доктор!
На обратном пути было холодно, и тетя Груша заметила, что больше окна
открывать нельзя. "Жалко, - подумала я, - значит, больше нельзя будет
подсматривать за Харитоном Климовичем!"
Вечером, когда мы читали "Голубой цветок", нам позвонили из больницы и
сказали, что дядя Кирша умер.
Тяжелые веки дяди Кирши были мутно-белыми, и точно таким же мутно-белым
было его лицо. Тетя Груша надела на него новую китайскую рубашку, которую
при мне достала из упаковки. Когда она застегивала пуговицы на его груди, я
удивилась, какая узкая у него грудь с мато-вой, картонной кожей, натянутой
на ребрах. В рукава рубашки она вдела малахитовые запонки, и от близости к
этим запонкам манжеты стали отливать зеленью и серебром.
- Папа мой! Это мой папа! - закричала Аленка, увидев дядю Киршу в
гробу.
Ее левый глаз плакал под пластырем, правый плакал в открытую. Натка
стояла в дверях, не решаясь войти в комнату. Она была в черном глухом
костюме. Под глазами у нее лежала черная тень, губы казались серыми.
- Так это твой папа? - спросила я Аленку.
Аленка кивнула.
- Такой старенький...
- Какой есть! - крикнула мне Аленка и тут же поправилась: - Какой был!
Зато сейчас у меня нет никакого!
Дядя Кирша был закрыт покрывалом, и казалось, что под по-крывалом у
него две ровных здоровых ноги.
- Дядя мой! Дядя! Как же так? - приговаривала моя мама, стоя над гробом
и покачивая головой.
У нее были черные лаковые туфельки и серые колготки в серых упругих
бородавках. Она опустила волосы прямо к покрывалу и закрыла лицо руками. В
щель между средним и указательным пальцем смотрел мокрый глаз в завитых
ресницах.
У окна стояли тетя Груша и Вовкина бабушка Зорина-Трубецкая в черном
берете с вуалью. Берет ополз на обе щеки. Вовкина бабушка держала за плечо
тетю Грушу.
- Его убили, убили... - шептала ей тетя Груша. - Ваш внук мне все
рассказал. Он сидел в кустах и видел... Эти люди... - и она ука-зала в окно
под деревья. Под деревьями было пусто. - Они завели Ки-рилла за дом и
насильно напоили водкой. А когда он опьянел, они сняли с него ботинки и
заставили танцевать на стеклах. А потом им на-доело, и они бросили его,
бросили одного, чтобы он лежал в кустах на холодной земле среди разбитых
бутылок, но он полз за ними и просил, чтобы они вернули ему гитару.
- А где Вова? - громко спросила я его бабушку и потянула за рукав.-
Почему он не пришел?
- А Вова...- и тут его бабушка сглотнула и замолчала. - Вову положили в
больницу. Он все время плакал и не мог спать, и врач сказал, что ему нужно в
больн