сить глаза, но мне стало больно.
     Натка и тетя Груша сидели на диване. Диван сжался под Наткой.
     - Этим летом мы были в  деревне у  моей мамы. У нее там домик,  ну,  вы
знаете, колодец  при  доме, огород, сарайчик с  дровами  -  все  как надо, -
рассказывала Натка тете Груше.
     Дядя  Кирша   недовольно  рассматривал   альбом  с  фотографиями  и  не
участвовал в разговоре.
     -  А Аленка еще той весной  бегала  вместе с одной местной девочкой. Ту
девочку звали Домна. Домна Чмелева. Очень простое имя...
     - Очень простое, - согласилась тетя Груша.
     А дядя Кирша только пожал плечами.
     - Такие имена  сейчас  дают  только в  деревнях, -  грустно продол-жала
Натка, - потому что у нас в городе с таким именем просто задразнят...
     - У нас в городе с таким именем - никуда! - подтвердила тетя Груша.
     - Но я слышала, что скоро и в деревнях перестанут называть детей такими
странными именами. Их просто запретят...
     - А имя Леля не запретят? - испугалась я. - Оставят?
     - Оставят,- успокоила меня тетя Груша.
     И Натка подтвердила:
     - Оставят...
     И она  подняла  глаза  и  оглядела комнату, и следом  за  ней  ком-нату
оглядела  тетя Груша. Я подумала,  что  сейчас снова начнется полет бабочек:
черная бабочка  будет преследовать коричневую, а коричневая легко закружится
под потолком;  тогда  черная  бросит пресле-дование  и  весело  пересядет на
мячик,  а коричневая  заскользит  по  зеркальной  трещине.  Но вместо  этого
увидела грустные глаза Нат-ки и внимательные,  готовые к  печали глаза  тети
Груши.
     - Та девочка Домна была круглая сирота, - продолжила Натка рассказ.
     - Сирота... - повторила за ней тетя Груша и придвинулась поближе, чтобы
не пропустить ни слова.
     - Она жила у своей крестной Евы Степановны. Ева Степановна очень добрая
женщина и  очень  богатая.  У  нее большой  огород,  свиньи, курочки. Да вот
только  Домна совсем ей не помогала,  бегала  по деревне все дни напролет. Я
ей: "Ты куда,  Домнушка, бежишь?",  а она  мне: "За ветерком!" А ведь ей уже
тринадцатый  год.  Но  ее в деревне не обижают, боятся Евы  Степановны...  А
Домна ни обедать, ни ужинать домой не  приходит.  Только ночевать. Все зовут
ее: "Домнушка, иди покушай!", а она не идет. Она мою Аленку полюбила и у нее
одной пищу  принимала,  да  все  просила,  чтобы  та кормила  ее  из  рук  -
раз-ламывала хлеб на кусочки и на ладони протягивала ей...
     - Та Домна  совсем никуда, - подтверждала  мне Аленка, -  худая, лицо в
рябушках, росту  вот  такого, -  и  Аленка присела на корточки и  стала ниже
меня.  - А ножки у нее  еще тоньше, чем  у тебя, - и она  потрогала  меня за
коленку,  -  вот  прямо  как  мои  пальцы  у  нее ножки.  А глазки  круглые,
синенькие... Василечки!
     Дядя   Кирша  громко   захлопнул  альбом  с   фотографиями  и  пальцами
забарабанил по подоконнику, выбивая какую-то мелодию.
     Но Натка не обратила внимания:
     - И вот раз бегали они вместе с Аленкой по  деревне и забе-жали в поле.
Домна  споткнулась,  упала   и  выткнула  соломинкой  глаз.  Она  заплакала,
закричала  и  потеряла сознание.  Аленка  выбе-жала на дорогу, чтобы позвать
людей, - но  никого нет. Тогда она вернулась  назад  и видит: Домна пришла в
себя и  уже не кричит и не плачет, а только сидит на земле,  и сверху на нее
льется голу-бой ласковый свет, а по щеке бежит струйка крови...
     - Все  так! - перебила Аленка и уперлась руками  в  бока. -  Синий свет
льется, ветерок  затих, все травки встали навытяжку, и Домнушка не кричит. Я
ее  зову, а  она  не  слышит,  я  ей  руку  на  плечо  положила,  а  она  не
оборачивается. Но я вижу, что она с кем-то говорит, а слов не понимаю...
     - Я буду рассказывать! - замахала на нее Натка.
     Аленка загрустила.
     А я попыталась ее утешить:
     - Возьми конфетку, - и придвинула к ней коробку.
     Аленка  взяла  золотую  звездочку  и серебряный  самолет  и опустила  в
кармашек на юбке.
     - А  Домна  рассказывала  потом,  что  видела  голубой  свет,  голубой,
глубинный цвет неба и  огненную лестницу, по которой спускалась Божья Матерь
в длинном хитоне, - напевно говорила Натка, раскачиваясь в такт словам. - По
всему хитону  были  раз-бросаны звезды, на  голове была корона, а вокруг  Ее
головы сиял венец Славы. Грудь  Ее  была  открыта и  вся в ранах,  а  из ран
бежала кровь. Она остановилась на шестой ступени снизу и благо-словила Домну
обеими руками, а потом  с выражением глубокой грусти склонила голову и стала
подниматься  обратно на  небо.  Когда свет  погас,  Домна очнулась, признала
Аленку и снова  стала чувствительной к боли. Она заплакала и стала растирать
кровь на лице. Но тут  пря-мо посреди поля их нашли люди, взяли Домнушку  на
руки, посадили в грузовик и отвезли в  больницу. А  в больнице она  впала  в
летар-гический  сон и проспала ровно двадцать четыре дня. Но мы с Аленкой не
дождались, когда она проснется, мы уехали в город...
     Дядя  Кирша  стоял  спиной  к Натке и смотрел  в  окно.  Я  видела, как
напряглось его лицо и мышцы на тонкой дряблой шее. Я знала, что он волнуется
вовсе не из-за Наткиного  рассказа.  Подростки с  ножич-ками выстроились под
нашим  окном. Они низко кланялись дяде Кирше  и называли его Князь. Он долго
смотрел  на них, потом не выдержал и показал им слабый, но тяжелый кулак  на
тонком запястье. Под-ростки захохотали и отошли.
     А тем временем Натка продолжала:
     - И  вот мы  приезжаем  на  следующий  год, а  мама  еще с поро-га  мне
говорит:  "Тут  про вас  Ева  Степановна каждый день  спрашивает!" Не успела
сказать, как сама Ева Степановна к нам  пришла, увидела нас, взяла Аленку за
руку и  просит: "Отпустите  ее  к  Домнушке пря-мо  сейчас. Она ведь у  меня
совсем  уже  не  бегает по деревне,  а  только сидит  у  окошечка, плачет  и
спрашивает Аленку, и  еще  молит, чтобы  ее в Киев Святым  мощам поклониться
повезли,  только  кто  же   ее  та-кую   возьмет..."  Аленка  пошла  с  Евой
Степановной, как она просила...
     - Да, я пошла, - взволнованно начала Аленка. - Мы идем с ней, идем...
     - Оставь! - махнула рукой Натка. - Я сама буду говорить.
     Аленка  снова  опечалилась  и  грустно  взяла  серебряный  пароход   из
раскрытой коробки.
     - Я осталась вдвоем с мамой, - сказала Натка. - Сидим мы с  ней, сидим,
а моей  Аленки нет час, другой, третий... Тогда  я собралась и  пошла к  Еве
Степановне.  Вхожу  к ним - Аленка  сидит на  полу возле Домнушки,  положила
голову ей на  колени, а  Домнушка гладит ее по волосам, а у самой  -  черная
повязка через  все лицо  закрывает проколотый глаз, и личико все такое юное,
так и светится.
     - И рябушек совсем нет, - вставила Аленка. - Одни  рыженькие веснушки и
глаз-василек...
     Натка сердито взглянула на Аленку. Аленка потупилась.
     - А сама Ева Степановна читает им  по тетрадке то,  что Домне открылось
во сне, в двадцать четыре  дня. Домна слушает  и кивает, так,  мол,  и  так,
потому что все записано с ее слов...
     -  Наточка, - робко вставила тетя Груша, - у тебя есть эта тетрадь? - и
взяла полную руку Натки в золотых перстнях.
     Натка мягко высвободила руку, открыла свой черный порт-
     фель и достала школьную тетрадь с таблицей умножения на корке.
     - Все записано с  ее слов  прямо  в больнице, - сказала Натка, - потому
что сама Домна Чмелева никогда не  училась в школе и не умела писать. "Скоро
я заметила  вдали город, -  начала  она  сбива-ющимся голосом. -  Он был без
конца в ширину и длину. Ворота  были из жемчуга и других драгоценных камней.
На правой створке ворот изображен был архангел Михаил, на левой - Гавриил. В
этом  городе  улицы  устланы  мрамором  с   разнообразным  узором  (крестом,
букетом). Дома украшены иконами, а между домами - множество церквей. Я сразу
же пошла  к часовне, и как вошла,  увидела Великомученицу -  икону Скорбящей
Божьей Матери. Часовня внутри  сияла и благоухала. И увидела  я перед иконой
подсвечник  дивной красоты, на нем горели свечи  различным  светом: голубым,
зеленым, золотистым и белым... И тогда один из архангелов сказал мне..."
     Дядя Кирша усмехнулся и пошел на кухню:
     -  У нас в гимназии был Закон Божий, - небрежно бро-сил он через плечо.
- Мы сидели в классах и целыми  днями читали сказки про Царствие Небесное. А
потом после  уроков ехали  на вело-сипедах  домой вниз по бульварам... Какое
было время!
     -  Но ведь  есть  еще  и  ад! - твердо  сказала  Натка  и  пронзительно
посмотрела на него.
     - Постой, Кирилл! - приказала тетя Груша.
     Дядя Кирша замер вполоборота в дверях кухни.
     - "Тут я увидела  толпу, - дрожащим  голосом  прочитала  Натка. - Народ
валит  толпой,  а за ним множество бесов всякого рода: гор-батые, высокие, с
ушами как  у свиней,  с коровьими рогами. Они  приближались к  воротам,  над
которыми стояла надпись: "Капище всех грехов". Мало кто избавляется от этого
капища. Только молитвами великих  духовников и благочестивых родителей можно
избавиться от него.  Издали увидела я раскаленные докрасна двери и  услышала
го-лоса: "Не к нам ли душу ведут?" И в пламени разглядела я железные балки с
цепями.  На цепях  висели женщины и мужчины. У  женщин  между  ребер торчали
младенцы  с  обугленными   головками,   а  у  мужчин  из-под  каждого  ребра
выглядывали змеи.
     Я спросила: "За какие грехи они так страдают?"
     Мне ответили: "Это блудники и прелюбодеи! Змей - это грех, а младенец -
вытравленный плод!""
     - Что ад? -  страшно закричал нам дядя Кирша, перебив Наткино чтение. -
Где доказательства, что он существует?
     - Подожди, Кирилл, ты их получишь, - мрачно ответила тетя Груша.
     Дядя  Кирша ушел на кухню и стал насвистывать какую-то ста-рую мелодию,
под которую я никак не могла подобрать слова.
     И тут же в ответ прямо у нас под окном подростки тонко и жалобно запели
дребезжащую дворовую песню...

     Мы вышли на улицу. Тетя Груша держала меня за руку и сводила с крыльца.
     - Раз, - отсчитывала она ступеньки, - два...
     - Четыре, - подхватила я.
     - Нет, - поправила тетя Груша. - Три...
     Я хотела поправиться  вслед за ней, но во дворе увидела Вовку. Он сидел
в  песочнице и лопаткой раскапывал подкоп.  Его бабушка сидела  на лавке под
грибком и  пристально наблюдала за ним. Я вырвалась от тети Груши, подбежала
к Вовке со  спины и  в  ухо крикнула: "Гав!" От испуга  и неожиданности  его
бабка под грибком вздрогнула и  поднялась со  скамейки, а Вовка  обрадовался
мне и закивал.
     - У тебя не бабушка, а бабка, - прошептала я ему на ухо.
     - Ты что! - расстроился он. - Так нельзя!
     - Можно, можно... - улыбнулась я.
     - А кто тогда у тебя? - обиженно спросил Вовка.
     - А у меня тетя Груша!
     Я обернулась: тетя Груша торопливо и тяжело шла к скамейке под грибком.
Я взяла лопатку и стала рыть подкоп с другой стороны.
     - Где твои брови, Вовка? - спросила я, отрываясь от работы.
     - Что? - не понял он и потрогал нос и переносицу.
     - Где твои брови? - повторила я.
     - Да чего там! - махнул он рукой и подставил мне свое лицо.
     Глаза  у  него  были  полукруглые,  остро-синие,  в  твердых  загну-тых
ресницах. Над глазами шли соломенные полоски бровей.
     - Теперь мне все понятно, - кивнула я и погладила его по лицу.
     Ветер раскачал  деревья, перевернул их листья светлой изнанкой кверху и
песком засыпал Вовке глаза. Его глаза тут  же закрылись, и по щекам побежали
широкие дорожки слез.
     - В чем дело, не понимаю! - тряхнул головой Вовка.
     И его глаза  раскрылись.  Они были заполнены слезами,  и на дне плавали
черные дрожащие зрачки.
     Тогда  ветер  раздвинул  кусты палисадника и  на мгновение  в расщелине
показалась автобусная остановка. На  остановке  мелькнула Натка. Ее  широкий
плащ был расстегнут. Из-под плаща  виднелось  крас-ное  блестящее  платье...
Потом кусты сомкнулись, и остановка вместе с Наткой исчезла. "Не может этого
быть! - подумала я. - Натка с Аленкой  только что были  у нас и рассказывали
про одноглазую девочку.  Куда она дела  Аленку?  И откуда на ней взялось это
крас-ное  платье?" И тогда ветер снова раздвинул кусты палисадника уже прямо
перед нами  с Вовкой.  В  просвет между кустами  мы  увидели  раскрытое окно
"Перелетных работ".  На подоконнике  стояла ваза из зеленого стекла с  узким
горлышком. Из горлышка торчала широкая хризантема  на тоненькой гнутой ножке
с ост-
     рым, в рыжих  пятнах, листом. Вовка  вскрикнул и шагнул в просвет между
кустами, я  шагнула сле-дом, и ветки сомкнулись  за  нами.  Последнее, что я
услышала, был испуганный вопрос тети Груши:
     - Где дети?
     И сонный, ленивый ответ Вовкиной бабушки:
     - Они там... играют... под деревьями...
     Но когда я обернулась на их голоса, то увидела перед собой только стену
зеленых дрожащих листьев...
     Оконные створки "Перелетных работ" раскачивались над нами.  Мы с Вовкой
запрокинули головы, чтобы посмотреть: под потолком тянулся коричневый кантик
обоев, посередине потолка на  длинном золотистом шнуре  висел желтый абажур.
Вдоль  всего  дома  шел  низкий  кирпичный  пристенок, и когда  мы  на  него
забрались, то  подоконник  "Перелетных работ" оказался как раз перед  нашими
глазами, поэто-му мы  увидели,  что происходит в  комнате. В  боковой  стене
оказались две  двери. Одна  дверь  была  полуоткрыта  и вела  в  коридор.  В
кори-доре  виднелись черные  обои  с  зелеными  ромбиками. Другая дверь была
заперта. Между  этими дверями находилась  тумбочка с  малень-ким  серебряным
замком  на дверце. Из дверцы  торчал ключ.  Над  тумбочкой  висело  зеркало,
отражавшее  ровные  доски  паркета,  кар-тину  на  противоположной  стене  и
подоконник  с  мордастой хризан-темой  в  зеленой вазочке.  Под зеркалом  на
тумбочке стоял черный  плоский  ящик.  Вовка осматривал  комнату  и  поводил
носом, как принюхивался.
     - Что ты вынюхиваешь? - спросила я.
     - Ждут гостей... - и Вовка указал на круглый стол посреди комнаты.
     Стол  был  накрыт.  На  подносе  стоял  маленький  зеленый кофей-ник  с
вертикальными  золотыми  полосками  и две  таких  же зеленых  чашки.  Стояла
вазочка  с  вареньем и вазочка с конфетами. Над  ва-зочкой в вареньем,  тихо
жужжа, кружилась муха. Я думала, что  если она сядет на край, то еще ничего,
а вот если завязнет...
     Я принюхалась  вслед  за Вовкой  и  почувствовала  крепкий, горьковатый
запах кофе.  Он  смешивался с  горьковатым запахом хри-зантемы  и  от  этого
казался особенно притягательным...
     Неожиданно запертая дверь в стене отворилась, мы с Вовкой при-гнулись и
затихли, чтобы нас не  заметили.  Мы слышали,  что по комнате кто-то ходит и
вздыхает, потом вздохи  превратились в пос-вистывание, а свист выстроился  в
мелодию, в ту самую мелодию, которую только что на кухне напевал дядя Кирша.
     Когда  я  снова  заглянула  в  комнату,  то  увидела, что вокруг  стола
расхаживает старик,  назвавший  тетю  Грушу -  Грушенькой. Сейчас он  ходил,
низко опустив  голову,  и  ножом  срезал  с яблока  кожуру.  Кожура  свисала
крученой змейкой. Вовка захихикал и тол-кнул меня в  бок, и я уже собиралась
ему ответить, как вдруг старик отложил  яблоко  на край стола - кожура так и
осталась висеть  - и  поверх наших голов посмотрел в окно. Мы  испугались  и
затихли.  Он  уже  сделал  шаг по направлению  к подоконнику,  но  почему-то
остановился на полпути и приложил ладони к щекам, как будто бы вдруг надумал
умыться воздухом. Он поморщился - ему что-то не понравилось - и направился к
зеркалу.  Он снял пиджак, затем снял рубашку, и  когда он освобождал руки из
рукавов,  на  манжетах  звонко и зло  блеснули  запонки. Вовка  снова  хотел
засмеяться, но я прикрыла ему рот ладонью, и он тотчас сделал строгое лицо.
     Я  думала,  что  под  рубашкой  окажется  вытянутая  желтоватая  майка,
точь-в-точь как  у дяди Кирши, но вместо майки я увидела его дряблую спину с
торчащими лопатками.  Я знала, что его лопатки вот-вот должны были выпустить
крылья,  но сейчас  на крылья  не  бы-ло даже  и  намека.  Старик достал  из
тумбочки бритву и что-то отре-зал у себя на щеках, потом вслед за бритвой он
достал духи и по-брызгал себе  на  шею. Из коридора донесся звонок, но он не
пошел  открывать, он  вальяжно  крикнул:  "Войдите!"  - и набросил  на плечи
рубашку.
     На  пороге  показалась  библиотекарь.  Она  прижимала  к  груди  стопку
журналов.
     - Удивительно! - сказала она, оглядела старика и прошла в комнату.
     Старик смутился и  торопливо застегнул рубашку. Библиотекарь придирчиво
оглядела стол и сказала:
     - Вы кого-то ждете!
     - Возможно... - кивнул старик.
     Библиотекарь прищурилась под очками и бросила на стол пачку журналов.
     - И кого же вы ждете? - недовольно поинтересовалась она.
     - Одну особу, - ответил старик, надевая пиджак.
     - Это молодая особа? - настаивала библиотекарь.
     - Возможно... - повторил старик.
     - Вы понимаете, -  сказала  библиотекарь,  - мне  нет никакого  дела до
того, кто эта особа...
     Старик кивнул:
     - Я всегда ценил ваш такт...
     - Я просто принесла заказ  и  хотела бы, чтобы он был готов  как  можно
скорее!
     - И это возможно! - и старик пролистал  журналы. - Я вижу, здесь совсем
немного работы.
     Библиотекарь кивнула и, скрестив ноги, присела на краешек стола.
     - Не боитесь сквозняков? - миролюбиво спросила  она и ука-зала на окно.
- Все-таки осень...
     Я  держалась  за  подоконник,  и  от напряжения  мои  руки  затекли.  Я
заерзала, и  тогда мордастая хризантема  выронила лепесток, и он упал мне на
пальцы.
     - Я закаленный, - сухо ответил старик.
     Библиотекарь рассердилась и, не прощаясь, пошла к выхо-ду, но у зеркала
она сказала слово:  "Патефон" - и,  подняв руки, не-подвижно застыла, словно
собиралась кого-то обнять. Старик подошел  к ней и, делая вид, что целует ей
руку, поцеловал воздух.
     - Удивительно! - вскрикнула библиотекарь, дернула плечом и ушла.
     - Заказ будет готов послезавтра, - сказал старик в коридор.
     В ответ хлопнула дверь.
     Старик  раскрыл  черный  ящик  на тумбочке, вложил в него  пластинку  и
опустил иглу.  Сначала  раздалось  шипение,  а за ним  -  смешли-вая музыка:
стройно  позвякивало  пианино,   как  будто  бы  кто-то  крошечными  пятками
торопливо  бежал по клавишам. Потом вступа-ли трубы, на разные лады подгоняя
маленького   бегуна.   Трубы   были   сиплыми,   визгливыми,   басовитыми  и
переливчатыми. И они оказались главнее пианино.
     Вовка Зорин-Трубецкой стоял рядом со мной на приступочке и одной  ногой
притопывал в  такт пианино и  ловко пожимал пле-чами,  пытаясь  угнаться  за
трубами.  Музыка  была  настолько  смешной,  что  сами  музыканты  не  могли
сдержаться: они отрывали трубы от  губ, набирали  воздуху  в легкие и громко
смеялись: "Ха-ха-ха-ха-ха!" И в эти короткие паузы раздавался только их смех
и звонкое пьянень-кое пианино.
     В прихожей снова послышался звонок,  но  на этот  раз  старик  побоялся
кричать: "Открыто!" - и  торопливо пошел к двери. Я испугалась, что вернется
библиотекарь  и  все  испортит.  И  действительно,  в  прихожей  послышалась
недолгая борьба, старик, пятясь, вошел в комнату, и следом за  ним на пороге
показалась Натка с черным порт-фелем в руках.
     - Эту тетю я  знаю...  - громко зашептала я Вовке,  но на  этот  раз он
закрыл мне рот ладонью.
     Старик выключил музыку.  Натка  сняла  плащ, и  вдруг из  его  глубоких
внутренностей к ногам старика выпал пестрый букетик астр.
     - Прежде чем идти к вам, я  зашла на рынок,  - сказала она и улыбнулась
уголком рта.
     Старик поклонился и грациозно поднял букетик.
     Натка стояла над ним в  ослепительно-красном платье. И сей-час  она  не
казалась мне  толстой. Она казалась мне взбитой, пышной, как мыльная пена  в
ванне во  время  стирки, когда тетя  Груша,  рас-качиваясь,  терла  белье  о
деревянную доску. Красное платье Натки