Екатерина Садур.
        Перелетные работы

---------------------------------------------------------------
     Из сборника "Праздник Старух на Море", 1998
     OCR: Никита 791
---------------------------------------------------------------

     Светлой памяти моей прабабушки
     Сафроновой Зои Федосеевны.



        "ГЛАВА 1 - ТРЕЩИНА"

     Я проснулась и подумала: этот день я запомню.
     С  улицы через окно вливался  солнечный свет и казался блед-нее теплого
воздуха комнаты. Он лился не сплошным потоком, а распадался на лучи, которые
острыми указками протягивались от окна к моей кровати и упирались  в  стену.
Они показывали, что позолота на обоях осыпалась и что кое-где обои отошли от
стены.  В  щелях  просвечивало  что-то  розовое в масляных пятнах  серебра -
значит,  раньше комната  была  светло-розовой. Я  накрыла  ладонью солнечный
зайчик, но не поймала - он тут же заплясал на моей руке.
     - Этот день я запомню, - повторила я и села в постели.
     На подоконнике лежали ножницы  с загнутыми краями, крючки для  удочек в
спичечном коробке, разноцветный пластилин,  жестяная баночка  из-под зубного
порошка, наполненная  мелочью,  и  театраль-ный  бинокль,  белый,  с золотым
ободком. Крючки  для удочек  принадле-жали дяде  Кирше,  потому что  он  был
рыбак; все остальное было общим, то есть моим.
     Иногда  тетя Груша складывала на  подоконник лекарственные  порошки, но
они меня никак не  интересовали: от них пахло ед-ким и кислым. У тети  Груши
или у дяди Кирши  становились мутные глаза и вялая речь, как будто бы они не
говорили, а притворялись; тогда они высыпали свои порошки в стакан  с водой,
залпом выпи-вали его и затихали. Я знала, что они старики.
     Я  посмотрела  в  бинокль,  и  деревья,  росшие  за  окном,  мгно-венно
приблизились  вместе со всеми своими бугристыми ветками, трещинами в коре  и
дрожанием  листьев. Я перевернула бинокль, и  двор  тотчас  стал маленьким и
далеким, и  те же самые деревья, которые минуту назад протягивали мне в лицо
листья,  рассеченные бледными  прожилками,  и  умоляли о  жалости, -  эти же
деревья отшат-нулись от  меня и  горделиво ушли на  дно  бинокля. Теперь они
стали тонкими, как выгоревшие  спички,  а их ветки, сплетенные в своды между
собой,  казались  мне  зеленой паутиной. Теперь  деревья  стояли  вдалеке  и
холодно мне кивали.
     - А, Лелечка проснулась! - услышала я голос за спиной.
     Я обернулась и кивнула.
     В комнате стояла тетя Груша.
     - Лелечка, что тебе приготовить на завтрак? - ласково спро-сила она.
     У нее были крупные колечки кудрей, черных и седых. Если подряд  шли две
черные пряди, то третья оказывалась  седой. Она любила  подолгу стоять перед
зеркалом и  расчесывать по  отдельности каждую прядь, и тогда я видела,  что
почти у всех ее  черных волос  белые  поседевшие корешки. У нее было большое
лицо с широкими  бровями-дорожками.  А глаза под бровями,  карие  у зрачка и
светлые  к  краю,  всегда смотрели  удивленно  и с  любопытством.  Когда она
садилась, то  под тяжелым подолом у нее тут  же очерчивались толстые усталые
колени. Мы  с ней  ходили в одинаковых  сапогах  из  коричне-вого войлока на
шнурочках.  Эти  сапожки  назывались  "прощай,  моло-дость!".  "Какая  такая
молодость?"  -  думала я,  глядя на тетю Грушу, когда  мы выходили гулять, и
следом за нами бочком по ступенькам спускался старенький дядя Кирша...
     - Что тебе приготовить? - повторила тетя Груша.
     - Жареного поросенка, - ответила я, помолчав.
     -  Леля, - вздохнула тетя Груша, - у нас сейчас нет  поро-сенка.  Может
быть, ты хочешь что-нибудь другое?
     - Не хочу, - ответила я.
     -  Про поросенка мы прочитали с тобой в книжке, - терпеливо начала тетя
Груша.
     - Да, прочитали, - кивнула я.
     -  Карабас  Барабас крутил  его на  вертеле  над  огнем для  себя и для
Дуремара.
     - Крутил, - подтвердила я.
     - А  что, ты  хочешь  быть как Карабас  Барабас  или,  может быть,  как
Дуремар?
     - Не хочу, - сказала я, подумав.
     - Так что тебе приготовить?
     - Яичницу.
     - Яичницу, - облегченно повторила тетя Груша.
     - Да, - сказала я, - только чтобы она была без желтков!
     - Как без желтков?
     - А вот так! - ответила я и, притопывая, побежала на кухню.
     На  кухне  за столом  сидел дядя  Кирша.  Синий  стол был накрыт  белой
клеенкой с  красными ромбами. Дядя Кирша  сидел на  синем  табурете, и синее
пламя газа приплясывало над конфоркой.
     - Леля хочет яичницу без желтков, - вздохнула тетя Груша.
     -  Ну  и  что? - ответил  дядя Кирша. - Разбей яйца  и отдели желток от
белка.
     Я молча слушала. Дядя Кирша потянулся через  стол и вклю-чил радио. "Мы
передавали концерт", - сказало радио и замолча-ло.  Тюлевая штора зацепилась
за край подоконника и нависла над полом.
     - Выступает  Анна Герман,  - сказала  я и завернулась  в што-ру. - Один
лишь раз цветы цветут, один лишь раз, один лишь раз... - громко запела я.
     Дядя Кирша  улыбнулся. Между зубов у него застряла капуста из борща. Он
любил борщ со сметаной. Он очень неаккуратно ел.
     Тетя Груша хлопотала над яичницей.
     - Смотри, чтобы желтого не попало ни капли, - сказала я.
     - Я очень стараюсь, Лелечка, - послушно ответила тетя Гру-ша, переливая
яйцо из одной половинки скорлупы в другую.
     - Ты очень строга, - заметил дядя Кирша.
     - Ну и что? - удивилась я, скидывая с себя штору. - А сей-час выступает
Алла Пугачева.
     Тетя Груша обернулась к  окну, чтобы посмотреть на меня, но я не успела
запеть, потому что она сказала:
     - Хулиганы, опять эти хулиганы! - и сморщила свое большое лицо.
     Тогда  дядя Кирша встал со своего места, и даже ложку  забыл положить в
тарелку - она так и осталась в его руке, - и подошел к окну. По подбородку у
него  бежала розовая  струйка  борща,  он  ее сначала  не  замечал, а  когда
заметил, то ладонью растер по щеке.
     -  Я люблю молодежь, - сказал он тете Груше. - Никакие они не хулиганы,
просто вместе проводят время.
     - Держись от них подальше, - расстроилась тетя Груша.
     - А я с ними на равных! - выкрикнул он.
     Он стоял и  улыбался, и мне  очень  не  нравилось, что  у него  на щеке
засохло пятно  борща,  а  между зубами  висит желтоватый клочок  капусты.  Я
обдумывала, как это исправить.
     - Борщ остынет, - рассердилась тетя Груша. - Сейчас же садись за стол!
     И мне показалось, что она не хочет, чтобы те, на улице, заметили нашего
дядю Киршу; как он стоит и некрасиво улыбается и держит мокрую ложку в руке.
Дядя Кирша попятился  назад,  не отрывая глаз  от окна. Я быстро  перебежала
кухню и, как только он собрался сесть обратно за стол, выхватила из-под него
табу-ретку.
     -  Яичница!  - только и  успела ахнуть тетя Груша. Дядя  Кирша медленно
осел на пол, и тогда она закончила: - Готова.
     -  Готово, - слабо отозвался дядя Кирша,  сидя на полу. -  Лель-ка,  ты
зачем отодвинула табуретку?
     - Я не двигала, - тут же сказала я.
     - Ах ты! - замахнулся на меня дядя Кирша, тяжело поднимаясь.
     - Не сметь!  - грозно вступила  тетя Груша. -  Ребенок  по-шутил!  -  и
поставила на стол яичницу без желтков.

     После завтрака я пошла посмотреть в окно,  но  уже  без бинок-ля. Своды
деревьев  вздрагивали  от  ветра.  Ветер выворачивал  лис-тья  так, что  они
прижимались друг к другу, склеивались и даже иногда переплетались черенками.
А когда  он наигрался и отлетел, они потянулись за ним следом, умоляя, чтобы
он не оставлял их.
     Под  деревьями стояли подростки  и кидали в круг, начерченный на земле,
перочинные ножи. Они заводили  руку за  спину  и выкиды-вали нож из-за плеча
так, чтобы он перевернулся в воздухе и по рукоять вошел в землю. Они кричали
и  толкались  в  грудь, потому  что  некоторые ножи  вонзались  в  землю  не
полностью,  а  только кончиком  острия.  Подростки  казались  мне  высокими,
лохматыми, некоторые  из  них ходили в школьных формах с сумкой через плечо,
небрежно сплевывали и ботинком наступали на плевок.  Среди них вертелся один
шестилетний  коротышка. Я слышала однажды, как они  называли его Паша-Арбуз.
Они допускали его до себя, потому что он очень хорошо кидал ножи. А он вовсю
пытался им угодить. Он докуривал их сигареты, караулил их портфели, если они
куда-нибудь отходили, а когда они возвращались, он подбегал к краю  тротуара
и  плевал на дорогу прохожим.  Некоторые из  прохожих ругались, некоторые не
замечали. Подростки же в ответ дерзко хохотали и держали на-готове раскрытые
перочинные ножи.
     Я  часто качалась на  качелях и видела, как Паша-Арбуз  бе-жит к  ним и
тащит за  собой огромные сумки, полные хлебных бато-нов, сигарет и бутылок с
пивом. Тетя Груша не  раз говорила,  что все это он  ворует в  магазине. И я
думала, что она презирает его и смеется над ним, но однажды увидела, как она
подала  ему  булоч-ку с  маком и погладила  по голове. Он отстранил ее руку,
вырвал  булочку  и побежал,  но  потом  остановился через несколько шагов  и
печально посмотрел на нее. А тетя Груша сказала: "Кушай, маленький".
     - Как ты смела дать ему булочку с маком? - гневно спросила я, когда она
вернулась домой.
     - С чего ты взяла? - удивилась тетя Груша.
     - Не отпирайся! - крикнула я. - Я смотрела за вами в окно!
     -  Лелечка,  - ласково начала  тетя  Груша. - Его же  никто никогда  не
угощал!
     - Так ты любишь его, - догадалась я. - Вот в чем дело!
     - А кто же его еще будет любить?
     - Никто!
     - Так нельзя! - засмеялась тетя Груша.
     - Можно, можно!
     Но про себя я удивилась: оказывается, нельзя, чтобы тебя ни-
     кто никогда не любил.
     Я пристально вглядывалась под своды деревьев за окном - и вдруг поняла,
что  по  дороге  мимо  нашего  дома  кто-то идет,  потому  что  широкоплечий
коротышка Паша-Арбуз выбежал  на дорогу  и плю-нул. Прохожие  (я  их  еще не
видела) длинно заголосили.
     - Стыда у тебя нет! - кричал первый возмущенный голос.
     -  Неть,  совсем  неть  стыда!  -  подхватывал  второй  размягченный  и
веселенький голосок.
     По привизгиванию я поняла, что к нам в гости идут Натка и Аленка.
     Я не ошиблась. Через минуту они уже шли под моим окном. Толстая Натка в
длинном черном плаще показывала кулак Паше-Арбузу и подросткам с  ножами,  а
Аленка  в   маленьком  красном  плащике   подпрыгивала   и  приплясывала.  Я
обрадовалась и побежала открывать дверь.
     - Куда ты? - спросила тетя Груша.
     - К нам гости, - сказала я и потянула замок.
     - Но мы никого не ждем, - удивился дядя Кирша.
     Он сидел на диване и смазывал суставы коричневой мазью.
     Вместо ответа я распахнула дверь,  и все увидели,  что на поро-ге стоят
Натка и Аленка.
     - У вас обои в коридоре! - сказала Натка, переступая порог.
     - Обои, - кивнула тетя Груша.
     - А мне не нравится, - сказала Натка, снимая плащ.  - Под обоями всегда
клопы.
     И Аленка сняла свой маленький  плащик.  На  ней было серое  платьице  с
деревянной пряжкой на поясе.
     Натка была  в широкой юбке  и широкой кофте. Ее круглое лицо  с крупным
носом и лохматыми бровями белело в полумраке коридора. Она зачесывала волосы
на  затылке  и  сверху   шпильками  прикалывала   накладную  шишку.  Аленка,
притопывая,  пробежала по  коридору, Натка  неторопливо пошла  за  ней. Дядя
Кирша  посмотрел ей вслед и сказал  нам с тетей Грушей:  "Какая женщина!" Мы
покивали. Тогда он сложил пальцы щепотью, поднес их к губам и поцеловал.
     Натка  вошла  в нашу  осеннюю  комнату,  и позолота на  стенах  тут  же
осыпалась на пол. Осталась вялая желто-серая бумага.
     -  Белить все надо, белить, - сказала Натка, оглядываясь по сторонам. -
А потом валиком накат - раз, два! - от пола до по-толка!
     Мы робко вошли следом в нашу маленькую комнатку.
     - Зато кухня у нас покрашена, - тихо сказала тетя Груша.
     -  А  это хорошо, -  кивнула Натка. -  Это я люблю!  - и грузно села на
зеленый диван с серыми полосками.
     Диван охнул, принимая ее. Тетя Груша легко присела на краешек, успокоив
волнение пружин.
     Дядя  Кирша встал  у  окна, скрестил  ноги  и небрежно облоко-тился  на
подоконник.
     Мы с Аленкой заскучали.
     - А давай походим, - предложила я.
     -  А  давай, - тут  же  согласилась Аленка.  Мы  несколько  раз  обошли
овальный стол с зеленой скатертью в белых цветах. Сначала мы  шли на пятках,
пытаясь не ступать на носок, а потом побежали галопчиком.
     Дядя Кирша курил, далеко отставляя  руку с папиросой. На стене рядом  с
радио висела семиструнная гитара в переводных картинках.
     - Натали, - начал дядя Кирша. И  тут же с дивана на  него взглянули две
пары блестящих внимательных глаз. - Агриппина...
     Натка и тетя Груша неотрывно следили за каждым его  движе-нием: как  он
тонким дрожащим пальцем стряхнул пепел  с папиросы, как  он  устало  поменял
положение ног и как, наконец, он потерялся под их взглядами.
     Их глаза,  как две бархатные бабочки - черная траурница,  слетевшая  на
лицо  гостьи, и  темно-коричневая с бледными  краями на лице  у тети Груши -
повсюду преследовали  его. В какую бы часть  комнаты он  ни отступал, они  с
легкостью его настигали.
     Я остановилась, убегая от Аленки, и подумала, что глаза живут  отдельно
от хозяев. Хозяева так увлечены собой, что за-бывают про глаза, предоставляя
им  полную  свободу,  и  вспоминают  о  них  только  тогда, когда  им  нужно
что-нибудь как следует рассмо-треть.
     - Вы  какой пудрой пользуетесь?  - немного развязно спросила Натка. Она
была младше тети Груши на пять лет.
     -  Конечно,  "Кармен",  -  ответила  тетя  Груша  и,  сознавая  Наткину
молодость, прибавила: - А ты, Наточка?
     - А я бледно-розовой. "Лебяжий пух".  Ее  почти незаметно на коже, -  и
подставила тете Груше свое  круглое матовое  лицо. Тетя Груша приблизилась к
ней, чтобы рассмотреть.  Натка улыбну-лась. Но  в  это время черная  бабочка
Наткиных глаз облюбовала мой малиновый мячик, выкатившийся из-под стола.
     - А какими вы поливаетесь духами?
     - Раньше "Красной Москвой", а  теперь  флакон  пуст.  Видишь,  стоит  у
зеркала.
     Желто-коричневая  бабочка   тети  Груши  слегка  покружилась  над  моим
малиновым мячиком, но потом перелетела на воротник дяди Кирши, потерялась на
миг в  клубах папиросного дыма, задела крылышком конец папиросы и отпрянула,
ужаленная.
     - Трещина на стекле, - сказала Натка, случайно посмотрев в зеркало.
     Она поднялась с  дивана,  оправляя широкую юбку. Диван радостно звякнул
пружинами и выпрямился.
     На столике стояли  тети-Грушины  помады,  пустой флакончик  для  духов,
румяна  с широкой  кисточкой, и  пластмассовый  гребешок  валялся  здесь же,
неподалеку.
     - Трещина! - печально повторила Натка, но вдруг заметила принадлежности
на столике и вскрикнула: - Какая красота!
     Она по очереди открывала тюбики с помадой, выдвигая красные, коричневые
и  розовые  стержни,  потом раскрыла румяна, но  румяна ей  не  понравились,
поэтому она их сразу же отставила в сторону и несколько раз  понюхала флакон
из-под духов.
     - Это давно, - и тетя Груша указала на трещину.
     - Это к смерти, - сказала Натка страшным сдавленным голосом и выпустила
из рук пустой флакон.
     -  А  мы  не  верим,  -  тихо  ответила   тетя  Груша,  опуская  глаза.
Желто-коричневая бабочка  перестала  кружить по комнате. - Мы  жи-вем себе и
живем. Мы ничего не боимся!
     -  А  я боюсь!  -  тускло сказала  Натка.  -  Я смерти  боюсь.  Вот  вы
представьте себе: мы жили, ходили по улицам, одевались,  красились. И в один
прекрасный день - все! Мы не проснемся. От-ходили, открасились.  Все про нас
забудут.  Заколотят  в  гроб  и  уве-зут...  А в  гробу  тесно,  руки-то  не
раскинешь, как на полосатом диванчике.
     - Ты фантазерка, - печально сказала тетя Груша.
     - Какие здесь  фантазии, - отмахнулась Натка. -  Я вот о чем все  время
думаю: ну  ладно, я умру, и меня увезут на кладбище. Ладно, оставят одну под
землей.  Но  ведь  сами-то  они потом  вернутся домой, а  в  шкафу висят мои
платья, а  на столике  -  губная помада и гребешок. Ведь у меня дома  столик
один в один как у вас! Что они будут делать с моими платьями и с моей губной
помадой? Выбро-сят или оставят? А если оставят, то для чего - чтобы смеяться
надо мной или чтобы вспоминать и печалиться? А что, если будут смеяться?
     Мы  с  Аленкой  молча  стояли  посреди  комнаты. Аленка  рассмат-ривала
красную пряжку на поясе своего платья, я прислушивалась.
     - Не будут, - твердо сказала тетя Груша. - Я все продумала. Я все унесу
с  собой. Может  быть, только платья оставлю, - и она  грустно улыбнулась. -
Меня страшит  могила, что и говорить, но, чтобы не пугаться, хочу, чтобы мне
завили кудри, - и она дотро-нулась рукой до своих черно-белых волос, - хочу,
чтобы лицо при-сыпали пудрой,  не бледной,  а  темной, как загар,  -  и  она
приложила  ладони  к  своим  широким  щекам,  -   хочу,  чтобы  губы  слегка
подкра-сили помадой и на все лицо добавили румян!
     Дядя Кирша  не  слушал. Его мучила капуста из борща, застряв-шая  между
зубами. Он  пытался поддеть ее мизинцем,  но  у  него ни-чего не выходило. В
одной руке он  по-прежнему держал папироску, а другой нащупывал капусту, но,
заметив острый взгляд  Натки, сделал  вид,  что  гладит  себя по подбородку,
проверяя, насколько чисто он выбрит.
     - Так и в жизни можно! - усмехнулась Натка на слова тети Груши.
     - Нет, только в смерти, - печально ответила тетя Груша.
     -  Да ведь этого всего в смерти  не нужно, ни платьев  ваших, ни румян.
Это все для жизни, для радости! - разгорячилась Натка. - Там все по-другому.
То, чем мы здесь дорожим, там даже не за-мечают!
     - Замечают! - страстно выкрикнула тетя Груша. - Еще как замечают!
     - Вы еще вспомните мои слова, - холодно засмеялась Нат-
     ка. - Много раз вспомните.
     - Каждому свое! - отрезала тетя Груша.
     - Так  ведь это все и  мое,  - и голос  Натки  снова сделался тусклым и
страшным. Она указала на столик с помадами, на свою широкую юбку и на шкаф с
платьями. - У меня ведь тоже ничего дру-гого нет и  уже не будет! Куда я без
этого?
     И их лица оцепенели.
     Дядя  Кирша  затушил окурок  в пепельнице  и  рядом с  окурком  положил
длинную капусту из борща.
     - О чем беседуем, Грю-шень-ка? - сказал он, мягко растягивая слова.
     Когда к нам приходили гости, дядя  Кирша нарочно тянул слова: "Грю-ша",
картавил  и  курил и  строго  поглядывал  на  нас.  Тогда мы  с тетей Грушей
говорили  про   него:   "Большой  курильщик!",   а   он  говорил  про   себя
"Ар-ристократ!"  Я не  знала,  что такое аристократ,  и тогда  он  объяснял:
"Дворянин" - и показывал альбом со старыми фотографиями.
     - Я из дворянской семьи,  - любил  рассказывать он.  -  Раньше все было
очень  благородно. У меня была очень  строгая  и очень  благородная мать.  В
девичестве ее звали Зинаида Зарай-
     ских, а Куликов - это фамилия отца. Тоже очень благородная фамилия.
     И он показывал фотографию своей матери. Она была очень толстой, со злым
и, несмотря на злобу, прекрасным лицом, и рядом стоял он в фуражке  и шинели
с блестящими пуговицами.
     -  Мне здесь двенадцать  лет, а  матери  тридцать  два.  Посмотри сюда,
Грю-ша, - звал он. - И ты, Леля, тоже подойди.
     Иногда он путался в рассказах про свою прошлую жизнь и очень  сердился,
если я вдруг вспоминала, как он рассказывал раньше.
     - Агриппина, - медленно начал дядя Кирша. - Натали, я могу вам спеть...
     Они по-прежнему сидели с неподвижными лицами,  и  только  бабочки  глаз
беспорядочно блуждали по комнате.
     Дядя  Кирша снял  гитару  со стены. И тут  же  черная бархатная бабочка
пролетела над ее грифом,  а  каряя закружилась и присела к нему на плечо. Он
слегка повел плечом, чтобы ее смахнуть.
     -  Дни бегут, печали умножая, - запел он тяжело и по-стариковски. - Мне
так сложно прошлое з