Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
, накладывая на них сельдь со сметаной,
каждый кусок буквально застревал в горле, и только пиво кое-как смывало эту
еду в желудок. Перед ужином Левенталь кое с кем из пассажиров прошелся по
кораблю - и от вида камбуза, от запахов стряпни его замутило. Сейчас он
опять с отвращением вспомнил эту грязную берлогу в недрах корабля, там все
готовилось, можно сказать, в одном котле; напрасный труд - стараться
сохранить чистоту и есть прилично, когда знаешь, как они там обращаются с
продуктами, которые вдобавок нечисты с самого начала, сущая отрава. Нет,
больше невозможно, кусок в горло не идет, а меж тем есть хочется отчаянно.
Когда молодой официант принес вторую бутылку пива, Левенталь отодвинул
тарелку.
- Уберите эту гадость, - сказал он. - Принесите мне пару крутых яиц и
еще бутылку пива.
Для пущего эффекта танцоры нарочно задержались и вошли в кают-компанию,
когда все остальные уже уселись. Капитан Типе не предвидел этого маневра и
занял свое место в обычный час. Оглядел пустые стулья за своим столом и
велел немедля подать ему ужин. Убранство стола напомнило ему, как украшают
могилы на сельском кладбище. Посередине огромный ворох красных матерчатых
роз вперемешку с блестящей листвой из фольги и резными бумажными цветами,
каких не существует в природе. Над этой своеобразной клумбой примостилось на
палочке, клювом книзу, чучело голубки, у которой уцелели далеко не все
перья; на шее чучела болталась карточка, и на ней цветными карандашами
выведено одно слово: "Homenaje" {Чествуем (нем.).}. С долей любопытства,
почти забавляясь этими ребяческими красотами, капитан наклонился поближе - и
чуть не задохнулся: его обдало убийственной химической вонью духов "Роза".
Он откачнулся на стуле, отвернулся, изо всех сил выдохнул эту химию, и его
потянуло чихать. Он крепко прижал указательным пальцем верхнюю губу, как его
учили в детстве, чтоб не расчихаться в церкви, и трижды чихнул, не открывая
рта. Молчаливо скорчился от этих внутренних взрывов, казалось, вот-вот глаза
вылезут на лоб или лопнут барабанные перепонки. И наконец сдался, нашарил
носовой платок, напряженно выпрямился, повернулся лицом к стене и, уже
всецело отдаваясь этой пытке, всласть чихнул раз десять подряд, закрывая
лицо платком, чтоб выходило не так громко; из глаз его катились слезы;
наконец он избавился от этих ядовитых паров и с наслаждением высморкался. В
голове прояснилось, зато еще туманней и сомнительней стала выглядеть в его
глазах вся эта нелепая затея, ничего подобного у него на корабле никогда не
бывало. Он вытянул руки и самолично отодвинул ядовитое подношение дальше, на
другой конец стола. Голубка свалилась со своего насеста, но капитан этого не
заметил. Он взглянул на часы - суп должны были подать ровно четверть часа
назад. С тех пор как капитан Тиле стал капитаном, его еще ни разу, даже в
собственном доме, не заставляли чего-либо ждать. Он нахохлился, угрюмый,
насупленный, злобно сверкая глазами, и стал поразительно похож на
разобиженного попугая. Чувство собственного достоинства требовало немедля
приступить к еде - это будет отпор их нахальству, и уж впредь он постарается
совершенно не замечать этих подонков из Гранады или откуда они там взялись.
Капитан обвел глазами кают-компанию, и наконец холодный взгляд его приметил
там и сям кое-кого из его обычных застольцев. Гуттены и фрау Риттерсдорф
сели за один стол и уже принялись за еду, равнодушные ко всему вокруг. Этот
фрукт Рибер со своей Лиззи, как всегда, паясничают, размахивают бокалами,
сущие обезьяны. Маленькая фрау Шмитт сидит с Баумгартнерами - слава Богу,
хоть от этих он сейчас избавлен! Не то чтобы капитану кто-то из них был
нужен, но его возмущало, что они оставили его по такой дурацкой причине. У
него есть полное право и преимущество: он не обязан терпеть нудную компанию,
что собирается за его столом и до смерти надоедает ему в каждом рейсе, - он
может удалиться на мостик, на высоты, недоступные простым смертным, и очень
часто так и поступает; там, на мостике, он видит только своих подчиненных,
там никто не посмеет заговорить с ним первый; там каждому его слову
повинуются мгновенно, беспрекословно, это само собою разумеется. Это и есть
его подлинный мир - безраздельная власть, безусловное четкое разделение по
кастам и строгое распределение всех преимуществ по рангам, - и невыносимая
досада берет, когда приходится считаться с порядками какого-то иного мира.
Он прекрасно знает, какую мразь переправляет его корабль (да и все корабли)
из порта в порт по всему свету: мошенники, воры, контрабандисты, шпионы,
политические ссыльные и беженцы, тайные агенты, торговцы наркотиками -
всяческое отребье кишит на нижней палубе; точно чумные крысы, полчищами
перебираются они из страны в страну, все опустошают, подрывают с трудом
завоеванный порядок, культуру и цивилизацию во всем мире. И даже в верхних
слоях, где, казалось бы, можно ждать хоть какого-то внешнего приличия,
проступает самая позорная безнравственность, дай только случай. Ему ли,
капитану, не знать: почтенные отцы семейств или достойные жены и матери,
если в кои веки путешествуют в одиночку, забывают о простейшей порядочности,
как будто они в чужой стране и никто их не узнает, как будто корабль -
просто какой-то плавучий бордель.
В желудке жгло как огнем, и капитан нехотя прихлебывал жидкий суп, еда
пугала его - вдруг опять начнет раздирать и переворачивать все
внутренности... Да, такими вот испанцами его не удивишь, он знал им цену еще
прежде, чем услыхал пересуды и сплетни за своим столом. Все это неизмеримо
ниже его достоинства, ведь ясно же: они - сутенеры и проститутки, танцорами
прикидываются, только чтоб получить приличные паспорта, день и ночь заняты
разными темными делишками. На все способны - и вымогали деньги у пассажиров,
и воровали напропалую во всех лавках Санта-Круса... теперь понятно, почему
так отчаянно выла и размахивала руками та сумасшедшая на пристани, когда
"Вера" отчаливала; одно непостижимо - как они ухитрились запутать и запугать
сразу столько народу, как захватили места за капитанским столом, на что у
них нет ни малейшего права, и как вообще додумались до такой поистине
преступной наглости? И, что всего хуже, всего непостижимей: сам-то он,
капитан Тиле, о чем думал раньше? Как допустил, чтобы у него под носом
процветало такое безобразие, с чего вообразил, что это пустяки, повод для
бабьих сплетен, и не навел порядок.
Он чуть не вскочил и не вышел из-за стола. Но нет, надо остаться, еще
понаблюдать за ними, пускай продолжают свою наглую игру, а он выберет самую
подходящую минуту и на глазах у всех накажет их своим презрением. Такой
народ необходимо всегда держать в узде, чтоб знали свое место. Дашь малейшее
послабление, спустишь малейшую дерзость - и они, как верблюд, который сперва
только нос сунул в палатку погонщика-араба, сядут на шею, шагу не дадут
ступить... а тогда останется одно: усмирить их огнем и мечом.
Воображение капитана Тиле давно пленяли американские гангстерские
фильмы: перестрелки, налеты на ночные клубы, полиция преследует бандитов,
бешено мчатся автомобили, воют сирены, трещат пулеметы; похищают женщин,
убивают случайных прохожих на тротуарах, валятся прошитые пулями тела,
обагряя улицы кровью, и лишь изредка в заключительной сцене одного
какого-нибудь гангстера поведут на электрический стул. И сейчас, как с ним
иногда бывало, капитан замечтался: вот он, заняв, разумеется, выгодную
позицию, направляет элегантный, легкий ручной пулемет на бушующую где-то
мятежную толпу и, поворачивая оружие полукругом справа налево и опять
направо, косит бунтовщиков, ряд за рядом. Тут мысли его немного смешались,
хоть и не настолько, чтобы испортить удовольствие от этой фантазии; конечно
же, он не может вообразить себя в какой-либо иной роли, кроме сторонника
законного правительства, но в фильмах ручными пулеметами почти всегда
орудуют гангстеры. Непонятно почему - подобные неразумные порядки, конечно,
возможны только в такой варварской стране, как Соединенные Штаты. Правда,
американцы все поголовно поклоняются преступлениям и преступникам, глушат
себя наркотиками и отплясывают под джаз непристойные танцы в гнусных
негритянских погребках... этот разлагающийся народ погряз в пороке, а своей
полиции только и предоставляет слезоточивый газ, ручные гранаты да
револьверы - все это куда менее удобно, чем ручной пулемет, и толку гораздо
меньше. Допустим даже, что полицейский в Америке - человек честный, хоть это
и маловероятно, зачем же ставить его в такие невыгодные условия? Если бы
гангстеры не воевали непрерывно между собою, шайка с шайкой, и не убивали
друг друга десятками и сотнями, они бы уже много лет назад с легкостью
завладели всей страной! Но всем известно: американские гангстеры и полиция -
заодно, они не могут процветать друг без друга. Главари обоих лагерей делят
между собой власть и добычу, они заправляют повсюду - на самых высоких
правительственных постах, в профсоюзах, в самых веселых ночных клубах, даже
на бирже, в сельском хозяйстве - и даже в международном судоходстве. Бог
свидетель! Короче говоря, вся Америка - огромный рай для гангстеров, и
только мелких преступников, глупых полицейских да честных тружеников там
убивают, избивают и обжуливают. Все это капитан Тиле узнал не только из
кинофильмов, о том же изо дня в день твердят газеты. Всей страной правят
орды гангстеров, нет там ни единого закона, который бы они с легкостью не
нарушали, и нет в государстве ни одного человека, кто посмел бы им
воспротивиться.
С высоты своих строго упорядоченных нравственных принципов - как
человек, который движется, руководствуясь картой и компасом, и прочно
занимает одну из видных ступеней на общественной лестнице, столь
беспредельно высокой, что высший из начальников ему неведом и невидим,
капитан наслаждался этим апокалипсическим видением: полнейшим хаосом,
анархией и разбродом в Соединенных Штатах, стране, которой он никогда не
видел, ибо ни один его корабль не заходил в какой-либо порт крупнее Хьюстона
(штат Техас) - на искусственном канале, среди лугов, в глуши, где не найдешь
никаких признаков цивилизации. Канал этот был еще уже и еще скучнее, чем
река Везер, по которой он доходил до Бремерхафена.
Он втайне упивался этой картиной: беззаконное кровожадное безумие
вспыхивает опять и опять, в любой час, в любом неизвестном месте - его и на
карте не сыщешь, - но всегда среди людей, которых по закону можно и нужно
убивать, и всегда он, капитан Тиле, в центре событий, всем командует и
управляет. Ничего достойного таких надежд на применение силы еще не
случалось в его жизни, даже на войне - там, он вынужден в этом себе
признаться, он делал дело полезное, достойное, но незаметное и не имел ни
малейшей возможности проявить свои подлинные таланты. Видно, сама судьба его
преследует, он вполне способен совладать с крупнейшими беспорядками,
подавить всякое неповиновение, а тут, на корабле, вынужден управляться с
дурацкими потасовками, разбитыми головами на нижней палубе да с шайкой
жуликов и воришек, которые что-то чересчур обнаглели; все это ниже его
достоинства, однако надо ими заняться.
С грустью думал он о былой, уже не существующей Германии - о Германии
его детства и ранней юности, о единственной Германии, какую он в душе
признавал: вот где царили порядок, гармония, простота, благопристойность, в
общественных местах всюду висели надписи - это запрещено, это недозволено,
они наставляли, руководили, и людям уже непростительно было ошибаться;
совершил ошибку - значит, умышленно преступил правила и запреты. Вот почему
вершить правосудие здесь можно было быстрей и уверенней, чем в других
странах. Поместите крошечную табличку с надписью "Verboten" {Воспрещается
(нем.).} на краю зеленой лужайки - и даже трехлетний малыш, еще не умея
читать, сообразит, что за край ступать не следует. Вот он когда-то не
сообразил или, может быть, не обращал должного внимания на таблички, по
ребяческой беззаботности или неведению шагнул на лужайку почти рядом с
табличкой - и отец, который повел его утром в парк на прогулку, тут же на
месте отлупил его тростью, вся спина была исполосована, сплошь в синяках;
наглядный был урок, не только виновнику прочно запомнился, но и всем
очевидцам послужил примером того, как родителям надлежит воспитывать в детях
уважение к порядку...
Вздрогнув всем телом, капитан очнулся от своих грез, поглядел на часы и
сказал официанту:
- Налейте мне, пожалуйста, вина и принесите рыбу.
Тут в кают-компанию ворвались испанцы во всеоружии своих национальных
костюмов и профессионального искусства и торжественной процессией двинулись
к капитану под звуки известного марша тореадора: Тито и Маноло играли на
гитарах, постукивали кастаньеты дам; ослепительно улыбающиеся женские лица -
точно маски в три цвета: черный, белый и кроваво-красный. На женщинах тонкие
узорчатые платья, красные с белым, длиннейшие пышные шлейфы волочатся по
полу. В черных блестящих волосах - высокие черепаховые гребни, в которые
воткнуты спереди матерчатые розы, а поверх накинуты короткие черные
кружевные мантильи. Сверкают блестками веера, звенят и позвякивают ожерелья,
серьги, браслеты и всевозможные украшения из разноцветных стекляшек и
металла "под золото", спереди юбки короткие и выставляют напоказ стройные
ножки в черных кружевных чулках и красных шелковых туфельках на высоких
каблуках.
Мужчины - в неизменных как форма костюмах испанских танцоров: черные
штаны в обтяжку, с высокой талией, перехваченной широким красным поясом,
короткая черная курточка, легкие черные туфли с плоскими бантами. Рэк - в
наряде Кармен, Рик - в костюме тореадора, оба несколько взъерошенные, потому
что каждый старался за одежду и за волосы оттащить другого назад и оказаться
во главе шествия.
Вся эта орава обошла вокруг стола, бренча на струнах, щелкая каблуками
и кастаньетами, вертясь и раскланиваясь, истинно карнавальным шествием, на
всех лицах застыла улыбка. Капитан Типе, величественный, отчужденный,
поднялся и ответил на приветствия убийственно холодным поклоном. Этот знак
вежливости танцоры приняли так, словно их встретила восторженная аудитория.
Наконец официанты отодвинули для дам стулья, и они уселись, возбужденно
вскрикивая, точно стая ворон опустилась на пшеничное поле, - Лола по правую
руку от капитана, Ампаро по левую; остальные тоже разместились за
раздвинутым во всю длину столом - наконец-то, после ожесточенной борьбы, они
оказались гостями капитана, этой чести они стремились добиться хотя бы раз в
жизни, и не только завоевать ее, но и доказать, что имеют на нее полное
право. Теперь они уже не улыбались - со свирепым торжеством, с холодным
блеском в глазах оглядывали они остальных пассажиров. Кое-кто и сейчас
притворяется, что их не замечает? Ну и пусть! Победители ни на минуту не
забывали, ради чего одержана победа. Они пришли высказать свое уважение
капитану - и принялись его высказывать многословно и цветисто.
Приготовленные для них блюда остыли, и официанты их унесли, ели только Рик и
Рэк - эти никогда не теряли аппетита; а взрослые по очереди вставали с
бокалами в руках и произносили речи, каждый, чуть-чуть по-иному выстраивая
пышные фразы, выражал ту же пылкую надежду: да сблизит этот прекрасный
праздник два великих страдающих государства - Испанию и Германию, и да
восстановится во всей славе блистательный былой порядок - Испанская
монархия, Германская империя!
Неиссякаемо сыпались цветы красноречия, и капитан начал поеживаться;
когда же прояснился политический смысл этих речей, он побледнел от
бешенства. Он всегда глубоко скорбел о кайзере; всей душой он ненавидел
жалкий лжереспубликанизм послевоенной потерпевшей поражение Германии - и его
безмерно возмутило, что эти ничтожества, подонки, эта шушера смеют заявлять
о каком-то родстве с ним, капитаном Тиле, объявляя себя монархистами; они
провозглашают тосты во славу великого порядка, который по самой природе
вещей они не вправе называть своим - они могут только покоряться ему, как
рабы хлысту господина. Монархисты? Да как они смеют называться монархистами
- даже произнести это слово они недостойны! Дело этих нищих бродяг -
выстроиться вдоль улиц, по которым проезжает особа королевской крови, и
кричать "ура", драться из-за монет, разбросанных на паперти собора после
королевской свадьбы, плясать на улицах в дни ярмарок и потом обходить
зрителей с протянутой рукой.
Огромным усилием воли капитан Тиле заставил себя взять бокал - конечно
же, он задохнется, если глотнет хоть каплю вина в такой гнусной компании! Он
слегка приподнял бокал над тарелкой, чуть заметно повел им, чопорно кивнул,
не поднимая глаз, и вновь поставил бокал. Танцоры бурно вскочили, словно бы
в порыве восторга, и закричали:
- Долгих лет вашей матушке!
Капитан побагровел от злости - такая неприличная фамильярность! Его
матушка уже двадцать с лишком лет как умерла, и он не очень-то ее жаловал,
когда она была жива. А эти нахалы тянулись к нему через стол, придвинулись
совсем близко, вот-вот в его кожу впитаются черная краска, сгустившаяся на
ресницах женщин, и помада, которая чуть ли не течет с мужских причесок, и
невыносимая вонь их духов, кажется, вовек ему не отмыться... и тут он
окончательно сбросил маску вынужденной признательности. Лицо его
заострилось, окаменело, он откинулся в кресле, оперся на подлокотники. В
тех, что прежде сидели за его столом, а теперь рассеялись по кают-компании,
всколыхнулась жалость, они начали переглядываться, впервые между ними
возникло безмолвное согласие; даже Лиззи и фрау Риттерсдорф дружно покачали
головами и нахмурились, даже казначей и доктор Шуман, который пришел позже
всех, обменялись неодобрительными взглядами. Молодые супруги с Кубы,
пораньше накормив и уложив детей, пригласили к отведенному для них столику
жену мексиканского дипломата, маленькую, хрупкую сеньору Ортега: ее обычное
место было занято, а всем троим хотелось провести этот беспокойный вечер в
порядочном обществе. Несколько минут они молча смотрели на представление,
которое разыгрывалось за капитанским столом. Потом молодой супруг сказал:
- Это совершенно неприлично. Когда я покупал у них лотерейные билеты, я
понятия не имел, что они готовят такую дерзкую выходку!
- Просто стыдно становится, что я тоже испанка, - сказала сеньора
Ортега. Она, конечно, знала, как рассуждает самый последний испанец в
Испании об испанцах Мексики и Кубы, это, мол, жалкие полукровки, в их жилах
течет мерзкая кровь индейцев и негров, и говорят они не на чистом испанском,
а на каком-то попугайском наречии. - Они хуже индейцев, - прибавила сеньора
Ортега.
- Ну, они ведь просто цыгане, - " сказал молодой человек. - Цыгане из
Гранады.
- А мне говорили, что они еще хуже цыган, - вставила его жена. - Они
испанцы, а называют себя цыганами.
- И ко всему так себя ведут! - сказала сеньора Ортега. - Мне очень жаль
бедного капитана, никогда не думала, что буду так ему сочувствовать! Мне
всегда казалось, немцы ужасно неприятные. Мы з