Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
ился.
Однако остальные ее друзья не такие неудачники - и они постоянно
осыпают ее самыми дорогими знаками внимания, самыми лестными комплиментами;
все они рады плясать под ее дудку. Одна беда - их так много. "Надо все же
выбирать, nicht wahr? {Не правда ли? (нем.).} Нельзя же выйти за всех сразу,
вот что обидно!" Впрочем, понемногу истина просочилась наружу: друзья Лиззи
уже почти все женаты, но это, конечно, мелочь и пустяки - любой из них в
любую минуту с радостью оставит семью, стоит Лиззи только слово сказать.
Однако, на беду, она слишком дорожит своей свободой.
- Когда я бросила мужа, он кричал, что я ушла к другому. А я ему и
говорю - ха, говорю, за кого ты меня принимаешь? Их пятеро! - (Изрекая
что-нибудь в этом роде, Лиззи корчится от смеха и хлопает в ладоши). - Ну
конечно, сами понимаете, это немножко преувеличено, на самом деле их только
трое или четверо, и намерения у них не такие уж серьезные. Но можете мне
поверить, на замужестве я поставила крест. Я хочу жить весело, а замужества
с меня хватит - сыта по горло!
Миссис Тредуэл собрала карты в футляр. Сложила и отодвинула шахматную
доску, разгладила слегка смявшиеся простыню и легкое одеяло. Потянуло
прохладой; она чуть вздрогнула и закрыла глаза. Ну почему она вовремя не
вспомнила, каково это - путешествовать за тридевять земель от цивилизации,
плавать на этих отвратительных пароходишках? Почему у нее не хватило ума
оставаться в Париже круглый год, даже в августе - Париж и в августе
восхитителен! - ведь там-то ей не грозит встреча с подобной публикой, с
такими личностями сталкиваешься где угодно, только не в Париже. Лица и имена
ее, с позволенья сказать, спутников все перепутались у нее в голове, от
одной мысли о них нападает тоска и уныние. Лиззи непрерывно про всех
сплетничает, перемывает им косточки - и все это свысока, тоном
превосходства, от ее мерзкого голоса просто зубы ноют.
- Нет, вы представляете, говорят, эта испанская графиня, арестантка,
спит со всеми студентами по очереди. Вечно они околачиваются у нее в каюте,
даже иногда сразу по двое, по трое, и, говорят, что там творится - ну,
что-то невероятное! Говорят, капитан вне себя, а что он может сделать? Не
сажать же ей под кровать шпиона?.. Да, и вот еще чудеса: знаете того
больного старикашку, его возят в кресле? Так вот, от него надо подальше, а
то он непременно дотянется и начнет вас трогать и гладить, ни одной женщины
не пропустит. Прикидывается, будто он вас так лечит от всех болезней. Старый
лицемер, в его-то годы, одной ногой в могиле, а туда же! Да, а знаете того
еврейчика, его еще по ошибке поселили с герром Рибером? Ну вот, он на днях
спрашивает герра Рибера: скажите, мол, сколько времени? У меня, мол, часы
остановились. А герр Рибер и говорит: самое время, говорит, остановить все
еврейские часы. Герр Рибер такой остроумный! Он говорит, ну и рожа у того
стала - одно удовольствие поглядеть!
Силясь отогнать от себя отзвуки злорадной ведьминой болтовни, миссис
Тредуэл порывисто поднялась, отряхнула свою длинную ночную рубашку, подошла
к иллюминатору и выглянула наружу. Чистый прохладный воздух омыл лицо, она
приоткрыла рот, силясь вздохнуть свободнее - от всего, чего наслушалась тут,
в каюте, чувствуешь себя запачканной! Небо и океан почти слились в
необъятной тьме, но от корабля падали на воду полосы света, и видно было,
как под самым иллюминатором набегают, вскипают белой пеной и вновь
откатываются волны. Что же мне делать, спрашивала себя миссис Тредуэл, куда
податься? Жизнь, смерть... стало страшно, как в густом тумане, мысли
путались: всегда она теряется, когда нужно действовать быстро, что-то
решать, устраивать, пускай ненадолго. И само это смятение пугает, ведь жизнь
и смерть, если вдуматься, ужасные, зловещие слова, никогда ей не постичь их
смысла. С детства ее учили: жизнь дана для того, чтобы прожить ее приятно,
щедро, просто. Будущее - это безмятежно-ясный простор, серебристо-голубой,
точно небо над Парижем в погожий день, лишь изредка по нему играючи
пробегают пушистые облачка; будущее чисто и свежо, как тонкая, хрустящая
голубая бумага, которой когда-то перекладывали ее детское бельишко, чтобы
оно оставалось белым, становилось белей белого, обретало голубоватую
белизну, точно лед. И она думала: вырастет, избавится от нянек, кончит школу
- и всегда будет жить весело и вольно, и всегда будет у нее любовь,
всегда-всегда, непременно - любовь.
Да уж, сказала она себе, отворачиваясь от иллюминатора. А на деле
оказалось - жизнь достаточно неприятная штука, подчас просто гнусная.
Пожалуй, я бы не слишком разобиделась, назови меня кто-нибудь благородной
потаскушкой. Сколько гадостей было в моей жизни, и всегда я сама была
виновата. Сама лезла в грязь и сперва ее даже не замечала. А когда замечу,
бывало, каждый раз думаю: но ведь это неправда, конечно же, это не настоящая
жизнь. Это просто несчастный случай, все равно как попасть под машину, или
застрять в горящем доме, или на тебя напали и ограбили, может быть, даже
убили: несчастный случай, но не обычная, естественная участь таких, как я.
Неужели я и вправду была замужем за бешеным ревнивцем и он бил меня так, что
у меня шла кровь носом? Нет, не верю. Не знала я такого человека, такой и на
свет не родился... Наверно, я прочла что-то похожее в газете... Только вот,
если я чего-нибудь сильно пугаюсь, у меня и сейчас идет кровь носом.
Интересно, а если меня станут убивать, я поверю? Или тоже скажу - нет-нет,
это просто кажется, со мной такое не может случиться?
Да, а теперь я заперта в дрянной тесной каюте с этой пошлячкой, и скоро
она явится и начнет болтать о своих "романах". Такую женщину я к себе и на
порог бы не пустила, разве что она пришла бы сделать мне прическу или
принесла новое платье для примерки; а тут сиди и нюхай ее мерзкие духи, и
спи в тех же четырех стенах, и я чересчур много выпила и тридцать раз подряд
раскладывала пасьянс - и ни один так и не вышел. Но иначе жизнь - вот эта
самая жизнь, ведь это сегодняшнее жалкое свинство и есть жизнь - станет до
того унылой и отвратительной, что ни минуты больше не выдержать...
Она отвернула одеяло и снова легла; расправила рубашку, встряхнула
рукава, чтобы спадали красивыми складками, и налила еще стаканчик
бургундского; все ее движения были спокойны и аккуратны, как у пай-девочки,
воспитанной в монастыре. Может быть, всему виной ее детство, оно-то ее и
погубило. Много лет назад один врач сказал ей, что для ребенка так же
пагубен избыток любви, как и ее отсутствие. А что это значит, может ли
ребенок сверх меры любить и можно ли сверх меры любить ребенка? Тогда она
подумала, что этот доктор просто глуп. Конечно, в детстве ее ужасно
избаловали, это пошло совсем не на пользу, но чудесная была пора. Память о
детстве жила у нее в крови, яркая, трепетная. Только после она поняла, как
просторен и красив был старый дом в Мэри-Хилл, а тогда он был для нее просто
- родной дом. Она и сейчас всем существом помнила те годы, полные нежности,
тепла и защищенности, безмятежный ход времени, роскошь, о которой она тогда
и не знала, что это роскошь, вокруг все так жили. И всегда она слышала
ласковые голоса, всегда ее касались ласковые руки... "Верно вам говорю, уж
больно безответное у нас дитятко", - чудился ей голос няни, и мамин ответ:
"Совсем она не безответная, просто у девочки очень спокойный, хороший
характер".
Позже очень многие женщины завидовали - она еще девочкой каждый год
ездила во Францию и в Италию, училась во французском, а потом в швейцарском
пансионе. Сама она вовсе не думала, что это так уж великолепно - чаще
вспоминалось, как в пансионах было неуютно, учительницы скучные и чопорные,
вода в умывальнике холодная, еда безвкусная, и каждый шаг расписан, и без
конца водят в церковь, и эти ужасные письменные работы на экзаменах; и до
странности приятно было вместе с подружкой - соседкой по спальне - плакать
или радоваться, когда приходили письма и маленькие подарки из дому. Каждая
из них так же искренне плакала или радовалась домашним вестям и подаркам
подруги, как и своим. Как же звали ту девочку, ее подругу и соседку? Имя
забылось. Да разве это важно. Разве теперь уверишь себя, будто жалеешь об
узах, которые давным-давно исчезли, истаяли, как дымок сигареты. Миссис
Тредуэл зажгла свет, закурила сигарету, - надо бы отделаться от этой
никчемной грусти, которая совсем некстати спутала ее мысли. В тот год, когда
она стала выезжать в свет, несчетные вечера, званые обеды, танцы, цветы
слились в сплошной радостный, сияющий водоворот; неужели и правда было так
весело, как ей теперь вспоминается? Даже и не снилось, что будет война...
что настанут какие-то перемены. Воспоминания о той {жизни, о няне, которая к
тому времени стала ее горничной и всегда оставалась самой близкой ее
подругой и поверенной, о старой няне, которая знала про нее куда больше, чем
отец с матерью или кто-либо из родных, - воспоминания эти стали теплой
ласковой дымкой, розовым облачком витали в мыслях, она давно уже привыкла
убаюкивать себя ими; помнилось, как ждала она счастья, - ей внушили, что
счастье привнесет первая любовь.
Время, отъявленный лжец и обманщик, все перемешало и перепутало, но и
время не коснулось того, что лежит по другую сторону первой любви, которая
расколола всю ее жизнь надвое, - и хоть она с тех пор многому научилась,
все, что было до той первой любви, и сейчас кажется ей истинным,
неприкосновенным и неизменным. Сохрани все это, сохрани, твердит ей сердце,
истинно ли это, нет ли, но это - твое. Пускай отец и мать не узнали бы ее
теперь, если б увидели, - что из этого? Любимые и любящие, они безмятежно
покоятся в ней самой - не запечатленные в памяти лица, не застывший миг
какого-то движения или поступка, нет, они - в ровном беге ее крови по жилам,
в стуке ее сердца, в каждом вздохе. Это все подлинное, это было с нею, и
этого у нее не отнимешь. Пока ей не минуло двадцать, в жизнь (жизнь! Что за
слово!) вполне можно было верить - и чем больше в ней мерещилось чудес, тем
легче верилось; о да, жизнь прочно стояла на якоре, и однако всегда
ощущалось медлительное движение, точно у корабля в гавани. А двадцати лет
она влюбилась в совсем неподходящего человека, родители так и не узнали, до
чего он ей не подходил, ведь они его ни разу не видали, а она с тех пор не
возвращалась домой, - и начался долгий, беспросветный ужас. Десять лет
чего-то вроде замужества и десять лет в разводе, жалкое, сомнительное
существование одиночки, бродяги, перекати-поля, сидишь в кафе, в гостиницах,
в поездах и на пароходах, в театрах и в чужих домах рядом с такими же
бродягами, так прошло полжизни, половина всей ее жизни, и все это неправда,
все ненастоящее, словно на самом деле и не было. Только одно доподлинно
случилось за эти годы: отец и мать вместе погибли в автомобильной
катастрофе, и она не поехала на похороны. А больше она ничего не признает,
все остальное - неправда.
Все - неправда. Будь тут хоть на волос правды, я бы не вынесла, сказала
она и опять порывисто села на постели. Просто не могла бы вынести. Ничего я
не помню. Ох, родные мои, сказала она отцу и матери, словно они были тут же,
в каюте, если б вы знали, вы бы этого не допустили. Ну почему я тогда не
вернулась домой? Почему ничего вам не сказала?
Она потянулась к бутылке, подняла ее, посмотрела на свет. Осталась еще
почти половина. Если выпить сразу, этого хватит. С улыбкой она решительно
наполнила стакан. В конце концов, до Парижа уже недолго. В Париже кто-нибудь
да найдется - в сознании всплыло с десяток имен и лиц, - с кем можно будет
посидеть в кафе "Флор" или пойти сыграть в рулетку в "Изысканном игорном аду
супруга королевы косметики". У нас еще остались кое-какие деньги, которые
можно просадить в рулетку, пока не настанет час поесть в Les Halles
{Центральный рынок в Париже.} лукового супа. А за полночь прокатимся по
парижским улицам, и меж призрачных в полутьме домов станет эхом отдаваться
цоканье копыт, и маленький старомодный, точно игрушечный поезд покатит через
город, повезет на рынок свежие овощи. И опять, опять мы придем в цветочный
ряд и отыщем эти противные цветы, как же они называются? Такой цветок -
словно пронзенный копьем кровоточащий язык... и покатим домой, когда только
еще светает, небо окрашивается в переливчатые опаловые тона, облака и стены
домов - серые и розовые и рабочие только еще забегают в кафе выпить кофе с
коньяком.
И мы тоже заглянем в кафе, и поцелуемся - мы ведь так славно провели
время вдвоем (любопытно, с кем, кто будет первый?), мы ведь добрые друзья. И
мы словно впервые в жизни увидим, как восходит солнце, и поклянемся каждое
утро вставать спозаранку или вовсе не ложиться с вечера, чтобы любоваться
восходом солнца, ведь нет на свете ничего прекраснее. Все это - самые
простые человеческие радости, самые мои любимые, с ними всегда хорошо, они
даются так легко, сами собой, если прочно осядешь в Париже. По-настоящему я
уже не жительница Парижа, по-настоящему я ничуть не лучше пьяных
туристов-американцев, глазеющих на Дом инвалидов, - над такими я когда-то
насмехалась вместе с моими друзьми-французами.
А я хочу опять жить в Париже. Хочу жить в темной улочке со странным
названием "Тупик двух ангелов", и заказать в Клюни точно такие же, как
прежде, остроносые туфельки синего бархата с камушками на пряжках, брать
духи у Молинар и ходить на весенние показы моделей Скиапарелли, где
уродливые манекенши ходят так резко, угловато, порывисто, словно их приводят
в движение, нажимая кнопки, и, поворачиваясь, каждый раз одергивают сзади
пояс и меряют друг друга театрально-вызывающими взглядами заправских
лесбиянок. Хочу поставить полуметровую свечу Парижской богоматери в
благодарность за то, что вернула меня в Париж, и пойти в замок герцога
Шантильи посмотреть, перевернули ли еще одну страницу в его Книге Часов. И
хорошо бы еще разок потанцевать в крохотной guinguette {Кабачок в предместье
(франц.).} на улице Данфер-Рошеро с тем красивым молодым маркизом - как же
его зовут? - потомком брата Жанны д'Арк. Хочу опять пойти в "Багатель" и
помочь распуститься мускусным розам - если весна холодная, они слипаются, не
могут сами раскрыться до конца, бедняжки; но отогнешь один только наружный
лепесток - и роза тут же раскроется прямо у тебя на глазах! И я хочу снова
помочь розе раскрыться. Хочу опять пройти в Рамбуйе лесом, который и вправду
точно такой, как на полотнах Ватто и Фрагонара. И увидеть в Сен-Дени
изваянные из белого мрамора стройные ноги королев и королей - строгие статуи
покоятся на усыпальницах, босые ступни сдвинуты, точеные пальцы обращены
вверх.
Никогда и нигде не видела я таких радуг, как над Парижем, и такого
дождя... Хотела бы я знать, наделяет ли по-прежнему приданым бедных, но
благородных девиц благотворительное католическое общество Монпарнасского
прихода? Хотела бы знать, что сталось с теми девочками, которые лазили по
лестнице на яблони в старом монастырском саду под моим окном, на самую
макушку... что-то с ними сталось, может быть, питаясь одной постной пищей -
овощами, яблоками да молитвами, они выросли тихими, рассудительными и
печальными?.. А в мае я опять поеду в Сен-Клу поглядеть на первые ландыши...
Боже, как я истосковалась. Никогда больше не уеду из Парижа, клянусь, только
дай мне. Господи, сейчас туда вернуться. Если даже он когда-нибудь опустеет,
ни души не останется и тротуары зарастут травой, все равно для меня он будет
все тем же Парижем, только там я хочу жить. Вот бы хоть на денек оказаться в
Париже одной, чтобы он весь принадлежал мне... Из-под сомкнутых век медленно
выкатились странно отрадные слезы, и грезы наяву перешли в мирный сон.
- Не понимаю, почему тут такая духота, - заявила Лиззи, уронила щетку
для волос и снова ее подняла. - Извините. Я вас разбудила? А на палубе
просто божественно, такой свежий воздух.
Миссис Тредуэл открыла глаза, тотчас, болезненно морщась, закрыла их и
отвернулась к стенке.
- Так уж устроены корабли, - сонно пробормотала она. - Крохотные
каморки, а в них крохотные окошки и всякие запахи... Иногда и дома тоже так
строят, - продолжала она, чувствуя, что рассуждает на редкость бесстрастно и
здраво. - Очень мало есть домов, где можно жить, так уж все на свете
устроено, вы разве не знали? Кто вы такая?
- Вы заснули, а лампу не погасили, - сказала Лиззи, окинув быстрым
взглядом стакан и бутылку на полу. И, немного понизив голос, прибавила
доверительно: - Мы с герром Рибером выпили чудного шаумвейна. А вы
проснулись? Вы как-то так говорите, вроде как во сне. Я каждый день узнаю
про него что-нибудь новенькое. Подумайте, он, оказывается, издает журнал. А
я и понятия не имела!
- Восхитительно! - из недр подушки пробормотала миссис Тредуэл.
- Да, в Берлине. Это такой новый еженедельник, посвященный дамским
модам, но там пишут и о литературе, и на всякие умственные темы. Есть отдел
под названием "Новый мир Завтрашнего дня", и герр Рибер привлекает самых
лучших писателей, чтобы высказывались по одному вопросу с самых разных точек
зрения. А мысль у него такая: если мы найдем способ выставить из Германии
всех евреев, наше национальное величие упрочится и завтра наш мир станет
свободным. Великолепно, правда?
Миссис Тредуэл упорно молчала. Пожалуй, хуже всего в этом неприятном
соседстве - на редкость пошлые рассуждения Лиззи о евреях. О чем бы ни
заговорила, все сводит к евреям, прямо как одержимая, слушать противно -
передергивает от омерзения.
А Лиззи перед зеркалом расчесывала волосы так усердно, будто хотела
повыдергать их напрочь, и с дурацкой ухмылкой гнула свое:
- Он очень умный, герр Рибер, хоть и ужасный шутник. Он участвует в
движении за возрождение немецкого издательского дела, особенно по части
специальных изданий и торговли - тут евреи ужасно напортили. Герр Рибер
говорит, они отравляют немецкую мысль. И я совершенно согласна, я на своем
деле это вижу, на торговле дамским платьем, всюду еврейское засилье, они
устанавливают цены, сбивают цены, встревают в моды, торгуются, мошенничают,
они хотят всюду и везде командовать. Вы даже не представляете, каково вести
с ними дела. Они на всякую подлость способны.
- А разве в делах когда-нибудь обходится без подлости? - спросила
миссис Тредуэл, зевнула и повернулась на другой бок. - Разве в делах не все
мошенничают?
- Ну, миссис Тредуэл, так одни заплесневелые социалисты рассуждают -
мол, вся деловая жизнь построена на продажности и взятках. Да ничего
подобного! По крайней мере в Германии жульничают одни евреи. Они подрывают
немецкую торговлю и финансы. Герр Рибер как раз нынче вечером за ужином про
это говорил.
- Должно быть, ужасно приятно побеседовать с умным человеком, - любезно
сказала миссис Тредуэл по-немецки.
Лиззи недоуменно, с пробудившимся подозрением вскинула на нее глаза. Но
ресницы миссис Тредуэл были сомкнуты и выражение лица самое невинное.
- Да, конечно, - после короткого натянутого молчания отозвалась Лиззи.
И, помедлив, прибавила: - У вас такой американский акцент, я сперва и не
поняла,