Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
того, чтобы вместе сражаться против общего врага?
Чувствовалось, что и горечь и досада его неподдельны, но никто из
слушателей понять не мог, откуда это у него, - и никто ему не ответил.
Только казначей, с сожалением прищелкнув языком, погрозил Хансену пальцем и
отечески-укоризненно покачал крупной головой. Хансен и бровью не повел.
Из-за своего столика дрожащим от волнения голосом заговорил
Баумгартнер:
- Может быть, я великий грешник, но никогда не стал бы я отрицать
могущество истинной веры. Это духовный источник нашей цивилизации,
единственная наша надежда на бессмертие. Как ни жалки мы сейчас, что бы мы
были без веры?
Хансен круто обернулся и из-под белобрысых бровей свирепо поглядел на
Баумгартнера.
- А которая вера истинная?
- Всякая вера одинаково истинна, - решительно заявил Баумгартнер.
- Да что же ты такое говоришь! - почти взвизгнула его жена.
Хансен даже не посмотрел на нее.
- Цивилизация! - презрительно фыркнул он. - Знаю я вашу цивилизацию.
Сперва солдат, потом торгаш, потом поп, потом стряпчий. Торгаш нанимает
солдата и попа, чтоб они завоевали для него страну. Сперва приходит солдат,
то есть Убийца; потом поп, то есть враль; потом торгаш, то есть вор; а потом
все они призывают стряпчего, чтоб он состряпал для них законы и защищал
каждый их шаг - вот это и есть ваша цивилизация!
Баумгартнер поморщился, зажмурился и, кажется, хотел что-то ответить;
жена, поджав губы, толкнула его под столом ногой, и он промолчал.
- Ну а художник? - подзадорила Дженни. - Что вы скажете о художнике?
- Художник приходит последним и все изображает не таким, как оно есть
на самом деле, он - обманщик, - просто ответил Хансен, но на Дженни и не
взглянул.
Слушая рассуждения Хансена, Левенталь опять и опять шептал про себя:
"Большевик! Большевик!" Рядом с Левенталем молча, чернее тучи, сидел Дэнни.
Теперь он вдруг разразился хохотом. Никто больше не засмеялся, и Дэнни
побагровел от смущения.
- Обманщики, вот это верно. Обманщики, - бессмысленно повторил он.
- Хотела бы я посмотреть, что там происходит на самом деле, - сказала
Дженни Фрейтагу, который уже несколько минут не сводил с нее глаз, -
Пожалуй, если того толстяка посадили под арест, нам надо выставить пикеты у
капитанского мостика и пройти с флагами, в общем, как следует отметить это
событие...
Они вдвоем вышли из бара и некоторое время смотрели, что происходит на
нижней палубе, но ничего необычного не увидели. Под жарким солнцем мужчины
бездельничали, играли в карты, женщины нянчили младенцев или стирали белье,
все выглядело очень тихо и мирно.
Пройдя по кораблю из конца в конец, они увидели чету Гуттен, семейство
Лутц, кубинских студентов и Глокена - вся эта компания стояла в ряд у перил,
заглядывая в зарешеченный люк: прежде решетку покрывал тент, но его сняли,
чтобы дать доступ свету и воздуху в помещение, где устроена была столовая
для пассажиров нижней палубы. Первый стол был уже накрыт - вполне
успокоительное зрелище. Люди, как мухи, облепили приготовленные для них
блюда с большими кусками вареной говяжьей грудинки, с клецками, миски с
вареными абрикосами, кучки зеленого лука. Ели в благоговейном молчании,
протягивая руки за толстыми ломтями хлеба, сваленными там и сям на белой
клеенке. Ели, облокотясь на стол, и чувствовали, как возвращаются силы,
обновляется самая их плоть, оживают надежды, как возвращается к ним желание
жить. Шестеро студентов, стоя бок о бок, закричали на своем невообразимом
жаргоне что-то грубовато-дружелюбное; кое-кто из мужчин поднял голову и, не
переставая жевать, с набитым ртом, добродушно помахал рукой в ответ. Лица у
них были суровые, осунувшиеся, но смотрели они, как смотрят усталые люди,
которым наконец удалось поспать и поесть.
Зрители пошли прочь, они ощутили и облегчение, и отчасти скуку, тревога
их улеглась, и от этого в лицах появилось что-то даже тупое. Лутцы, Гуттены
и Глокен переговаривались, бормотали вполголоса, будто голуби ворковали, и
сошлись вроде бы на том, что не следует плохо обращаться с бедняками -
да-да, они всегда готовы сказать об этом прямо. И они очень рады, что
избавлены от этой неприятной обязанности, что опасения их оказались
напрасными и добрые чувства удовлетворены. В непонятных иностранцах на
нижней палубе, по-видимому, нет ничего угрожающего, и с ними явно обращаются
совсем неплохо, напротив, кормят превосходным обедом; а если и найдутся
среди них смутьяны, это не страшно - капитан наверняка сумеет их угомонить.
Дженни и Фрейтаг немного помешкали порознь, потом подошли поближе друг
к другу и теперь стояли рядом, руки их на перилах почти соприкасались.
Вчерашняя нелепая сцена еще не забылась, того и гляди между ними опять
возникнет Дэвид Скотт, словно призрак, который вернется, чтобы убедиться,
что недаром подозревал их если не в прямом грехе, то в грешных намерениях. А
Фрейтаг вовсе не считал себя в чем-либо виноватым и смутно досадовал на
Дженни: с какой стати она позволяет этому типу хамить? Ведь у него явно нет
на нее никаких прав, кроме тех, какие она дает ему сама? В глубине души
Фрейтаг признавал только права узаконенные: брак подразумевает, что у
человека есть законное право до некоторой степени подавлять жену; вот и его
жена, выходя за него, уж конечно, соглашалась на такое подчиненное
положение. Мысли эти беспорядочно бродили у него в голове, но одно ему было
совершенно ясно: женщина, которая позволяет мужчине плохо с ней обращаться,
если у него нет на то законного права, просто дура, а может, и похуже.
Каковы бы ни были его чувства к Дженни, они в те считанные секунды сильно
остыли. Неужели она влюблена в такого хама? Быть этого не может!
Дженни низко наклонилась над зарешеченным люком и разглядывала людей в
глубине, в полусвете.
- А, вот он, ест за троих, - и она показала на толстяка, который был
теперь не в красной, а в светло-зеленой рубашке. - И совсем он не арестован.
Итак, наша манифестация отменяется, очень жаль! Никакой несправедливости не
совершилось, стыд и срам, правда?
Она говорила по-детски непосредственно, смотрела прямо и весело.
- Несправедливость есть, и еще какая, - сказал Фрейтаг. - Только она не
лежит на поверхности, она коренится далеко в прошлом и глубоко в нашей
природе, это непоправимо... Послушайте, - горячо продолжал он, - не будь на
свете несправедливости, откуда бы у нас взялось самое понятие
справедливости? Один старый учитель, я его знал, когда был совсем
мальчишкой, всегда говорил: "Мы исправляем зло и обращаем во зло дело
правое". Если б мы устроили капитану демонстрацию, ничего хорошего из этого
бы не вышло.
- Да неужели? - воскликнула Дженни.
Не то он говорит, думала она. Сложил ручки - пускай, мол, все идет как
идет. Нет, неправда, все на свете можно исправить, даже человеческую
природу. А если ждать и докапываться до корня, тогда, конечно, ничего не
добьешься. На поверхности тоже дела больше чем достаточно! Если хочешь,
чтобы жизнь менялась - ну, понятно, к лучшему! - надо просто опрокидывать
первые попавшиеся правила, все подряд переворачивать вверх дном. Дженни
горячо, всей душой верила в пользу забастовок, она участвовала во множестве,
и от них всегда был толк; это прекрасно, это такая радость - ощущать, что
участвуешь в общем деле, помогаешь сделать что-то в жизни лучше: добиться
для людей большего заработка, приличных условий работы, более короткого
рабочего дня - не важно, чего именно. Десятки раз она бывала пикетчицей при
любых забастовках, где не хватало добровольцев в пикеты, несколько раз
попадала в тюрьму - и, право слово, это было даже весело! Впрочем, ее ни
разу не засадили надолго. Из таинственного Штаба всегда являлся кто-то с
большими деньгами, вносил за всех залог - и можно было опять идти в пикет.
Она никогда не соглашалась с теми, кто уговаривал кусаться и лягаться, если
тебя задержит полицейский. Она наслушалась ужасающих рассказов о том, как
жестоко расправляется полиция с женщинами-работницами во время забастовок, и
в пикетах, и в тюрьмах, и вполне этому верит, она ведь достаточно знает
людей. Но будьте спокойны, она-то прекрасно умеет поладить с любым
полицейским. Она всегда заговаривала с ними, пока ее везли в участок, и
пыталась обратить их в свою веру, и они всегда держались вежливо или по
крайней мере прилично и пропускали ее речи мимо ушей. У них ведь тоже свои
взгляды и убеждения - мол, если по закону эти ваши пикеты и не запрещаются,
так надо бы запретить.
- И все-таки полицейские тоже иногда бывают вполне славные, - прибавила
Дженни. Она говорила обо всем этом, точно молоденькая девчонка о первом
бале. Фрейтаг просто не мог относиться к ней серьезно. Она не упомянула, где
и когда бывали все эти забастовки, пикеты и аресты и каким, собственно,
образом она оказывалась в них замешанной (как могла девушка, получившая,
по-видимому, вполне приличное воспитание, затесаться в такое неподходящее
общество?), не упомянула и о том, какие взгляды и убеждения ее на это
толкнули. Рассказывала легко, небрежно, опять и опять что-то пропускала и
замолкала, будто ждала, что и он вставит рассказ-другой о своих приключениях
в том же роде. Но у него не было опыта в подобных делах, он знал о них лишь
как сторонний наблюдатель; к примеру, видел однажды, как полиция разгоняла
пикетчиков, оцепивших табачные фабрики в Мехико, и, дожидаясь, пока улицу
очистят и можно будет пойти своей дорогой, с полным одобрением смотрел на
полицейских.
Итак, он вовсе не вслушивался в слова Дженни - он и сам не знал, чего
тут больше, ребяческой чепухи или отталкивающей резкости и легкомыслия; но
самая ее фигурка была бесконечно мила и женственна, такая ладненькая, так
изящно вылепленная. Он вдруг даже с отчаянием подумал - а ведь она красивая,
хотя вначале, с первого взгляда, показалась самой что ни на есть
обыкновенной. Из прошлого, из времен беспокойной, трепетной, полной поисков
и метаний юности, когда он еще не знал Мари, к немалому его смущению,
выплыли пять или шесть женских лиц, неясных, почти забытых; ни одна из тех
женщин не казалась ему красивой сначала, пока он ее не полюбил, и потом,
когда разлюбил, а иные были даже противны; но в ту краткую пору, когда он к
каждой из них по очереди пылал страстью и ослеплен и измучен был обманчивым
восторгом, каждая казалась ему невообразимо прекрасной. Всякий раз это была
истинная любовь, и всякий раз она была навеки...
Он резко отодвинулся от Дженни, слегка нахмурился, скрестив руки,
оперся на перила и стал смотреть на нижнюю палубу. Там был людской
водоворот, обедающие сменяли друг друга у столов; корабельная прислуга
уносила груды грязных тарелок, с маху ставила на клеенку новые блюда с
дымящейся горячей едой. Лицо Дженни затуманилось печалью, Фрейтаг не
понимал, отчего так внезапно переменилось ее настроение. Подошли Ампаро и
Пепе, по-утреннему хмурые, мельком взглянули вниз, в люк, потом дерзко,
вызывающе - на Дженни и Фрейтага - и пошли дальше, с профессиональным
изяществом покачивая узкими бедрами.
- А правда, сейчас в баре Хансен был довольно смешон, когда он своим
жалким умишком пытался разобраться - что такое справедливость? - спросила
Дженни. - Все животные мрачнеют после того, как позанимаются любовью.
- Кроме женщин и кобыл, - сказал Фрейтаг.
- Насчет кобыл не знаю, - заметила Дженни, - но Хансен, похоже, стал
сердитый.
- Это человек крайностей, - сказал Фрейтаг. - И его что-то грызет. Он
всю ночь ворочается на верхней койке, и стонет, и кричит, и отчаянно воюет с
каким-то врагом, который нападает на него во сне.
- Уж наверно, это политический противник, - сказала Дженни.
Она с удовольствием смотрела на Фрейтага - до чего хорош, залюбуешься!
Ей нравилось его безобидное франтовство; все мужчины, которыми она
увлекалась за свою жизнь, кроме одного только Дэвида, были хороши собой и до
черта тщеславны. Вот где ее погибель, подумала Дженни: слабость к красивым
мужчинам. Если мужчина недурен собой, она тут же приписывает ему и все
прочие мыслимые и немыслимые достоинства. Фрейтаг до того классически
красив, что его, пожалуй, и рисовать неинтересно... У Дэвида, в сущности,
лицо куда своеобразнее. А может, нет? Она испытующе смотрела на Фрейтага,
словно хотела пронизать взглядом до самых костей.
- Что вы так смотрите? - смутился он, его так и тянуло пригладить
волосы, поправить галстук. Ему не первому становилось неловко под
пристальным, но отнюдь не лестным взглядом Дженни.
- Смотрю, какая у вас голова, снаружи она мне нравится, - ответила
Дженни. - Жаль, нельзя заглянуть внутрь...
- Бр-р, какая странная мысль!
- Строение мозга очень красиво, - свысока заметила Дженни. - А вы не
позволите мне сделать с вас несколько набросков?
Тогда можно было бы приятно провести с ним на палубе часок-другой, и
пусть Дэвид попробует устроить ей из-за этого сцену!
- Что ж, пожалуйста, - начал Фрейтаг, - но...
- Ничего не случится, - сказала Дженни. И храбро продолжала: - Я просто
не понимаю Дэвида. Никогда и не притворялась, что понимаю, и он каждый раз
поражает меня какими-то неожиданностями. Обычно когда выпьет. А ведь о
пьяном всегда легче узнать правду, известно: что у трезвого на уме... Вот я
о себе знаю - то, что я говорю и делаю пьяная, такая же правда, как всякое
другое, что я делаю и говорю в трезвом виде. Просто поворачиваюсь другой
стороной!
- А вы бываете пьяная? Поразительно! По-моему, вы весьма трезвая особа.
- Я остаюсь трезвая, даже когда изрядно выпью, - горячо сказала Дженни.
- А пью всегда случайно, просто для забавы. Но тогда, бывает, я говорю
такое, о чем в другое время у меня хватает ума промолчать. И я знаю, с
Дэвидом тоже так...
Дэвид ужасно выдает себя, подумала она. Именно об этом я и говорю, хотя
сейчас я совершенно трезвая. Еще минута - и я начну за него извиняться.
Объяснять, что на самом деле он не такой... что он очень редко бывает такой.
И обычно ведет себя совсем иначе. На самом деле он куда лучше, чем кажется.
У него была очень страшная жизнь, и мало кому такого труда стоило сохранить
душевное равновесие. Надо узнать его поближе, только тогда разглядишь,
сколько в нем хорошего. Я-то прекрасно его знаю и если говорю, будто не
понимаю его, так это потому, что после вчерашнего мне стыдно и за него, и за
себя. Тот Дэвид, который вчера вечером так себя вел, - не весь, не настоящий
Дэвид, это самая незначительная его сторона. Я куда больше о нем знаю. Он
бывает чудесный, я его люблю. Стыд и срам. Еще минута - и прорвется наружу
то, что и вправду ее мучит... этот ужасный сон, который приснился сегодня
ночью и после которого только и остается со всем покончить и уйти...
- Когда любишь, - сказала она, силясь заглушить все эти сбивчивые
мысли, - почти невозможно рассуждать здраво, правда?
- Ну, тут я с вами, пожалуй, не согласен, - возразил Фрейтаг. -
Любовь... - сказал он задумчиво, не делая излишнего ударения на этом слове.
Дженни отвернулась, ее шея казалась очень белой и очень беззащитной,
но, и не глядя, она слушала с большим вниманием, а он не без хвастовства
стал говорить о любви.
Словно бы не слишком это подчеркивая, он сказал, что, на его взгляд,
основа любви, первейшее ее условие - вера, безусловная верность и
преданность. Истинная любовь не слепа, напротив, она, быть может, впервые
раскрывает человеку глаза. Малейшая измена любимого человека, случись она
рано или поздно, есть полная измена всему, с самого начала, она разрушает не
только будущее, но и прошлое, ведь это значит, что каждый день жизни, полной
доверия, был ложью и сердце было обмануто. Кто оказался неверен хоть
однажды, тот никогда и не был верен.
- Нет, - возразила Дженни, - изменить однажды - это и значит изменить
только однажды, а потом можно раскаяться и, так сказать, вернуться в лоно,
как заблудшая овца по старозаветному методистскому учению. У меня был
когда-то любовник, - сказала она смело, но совсем не вызывающе, - он часто
повторял, что ясней всего чувствует, до чего он меня любит, как раз тогда,
когда изменяет мне. Теория не безупречная, но мне так и не удалось его в
этом убедить, - докончила Дженни с натянутым смешком.
Фрейтаг тоже засмеялся - да, в том, как мужчины ухитряются убивать
сразу двух зайцев, есть и забавная сторона. И продолжал негромко, словно про
себя: любовь великодушна, исполнена терпения и доброты, заботы и нежности,
это верность не обдуманная и не рассчитанная - любовь верна по самой природе
своей, стойкая, непреходящая, бесстрашная. Он уже произносил такие слова,
как "цветы", "жизнь и смерть", даже "вечность", упоминал о "хлебе и вине", о
том, что вновь и вновь возвращается утро, полное надежд, не знающее ни
недобрых воспоминаний, ни угрызений совести.
Дженни слушала как завороженная. Мечтательная речь Фрейтага утешала,
баюкала, точно колыбельная песенка, точно песня, которой тешилось и ее
изжаждавшееся, обманутое сердце. Речь эта сливалась с мягкими отблесками
света на волнах, со свежим ветерком, овевающим лицо. Дженни слышала - чужой
голос, в котором теперь звучит чуть заметный немецкий акцент, эхом повторяет
не то, что знает она ожесточенным умом, но то, что втайне чувствует, и все
это выходит до тошноты слащаво и фальшиво. Тут она широко раскрыла
блеснувшие гневом глаза и перебила его бормотанье.
- По-моему, все это просто мышеловка, - сказала она, ее даже затрясло
от бешенства. - Ненавижу это, всегда ненавидела. Сплошное вранье, все на
свете врут. И все равно я каждый раз попадаюсь на эту приманку.
- Потому что вам встречаются не те люди, - сказал он ровным голосом, в
котором, однако, сквозило торжество, и Дженни разозлилась. - И то, о чем вы
говорите, - не любовь.
- Знаю, знаю, - резко оборвала она. - Сейчас вы мне скажете, что все
это одна чувственность. А как вы умудряетесь отделять Истинную Любовь от
Чувственности?
- А я и не отделяю, - удивленно и сердито возразил Фрейтаг. - Вот уж
ничего подобного не думал. Я никогда и не мыслил, будто одно возможно без
другого!
- Ну, тогда я не знаю, что бывает со мной. - Дженни побледнела, лицо у
нее стало удрученное, погасшее. - Только ничего хорошего из этого не
получается, и очень может быть, что это и есть любовь.
Последнее слово прозвучало чуть слышно - но громко отозвалось у обоих
внутри.
- Очень возможно, - чуть помолчав, мягко согласился Фрейтаг. - Может
быть, нам дается как раз такая любовь, какой мы ищем.
Дженни, вспылив, круто повернулась к нему.
- Бросьте вы все на свете раскладывать по коробочкам и перевязывать
ленточками! - яростно сказала она. - Прекрасный способ свалить с себя
ответственность за несчастье, которое принес другому. Вечная ваша присказка:
она, мол, сама этого хотела, я только пошел ей навстречу... вот уж
нравственное тупоумие, вы и сами это знаете.
- Перестаньте, Дженни, - властно сказал Фрейтаг, впервые он назвал ее
по имени, уже вполне уверенный, что она к нему неравнодушна. - Чепуху вы
говорите. Я и слушать не хочу. Нам вовсе не из-за чего ссориться. Почему нам
не стать друзь