Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
его двумя пальцами и пошел в угол, к столу,
за которым испанцы пили кофе. Заговорил твердо, взвешивая каждое слово,
точно с пациентом, который, быть может, одержим манией убийства.
- Я бы сказал, что вы в своей глупой комедии теряете чувство меры.
Советую изменить ваш образ действий и по возможности вести себя прилично -
хотя бы до конца плавания.
Он изорвал бумажку, положил клочки на край стола и оглядел полукруг
обращенных к нему жестких, застывших лиц, и ему показалось: на него
уставились глаза, которым вообще не место на человеческих лицах, будто
встретил взгляд хищного зверя, что затаился в логове или рыщет в джунглях,
готовый к прыжку, и жаждет крови; тот же взгляд он с ужасом подмечал прежде
у Рика и Рэк, только глаза, которые смотрели на него сейчас, были старше,
искушеннее в своей свирепой настороженности. Молча, не шевелясь, точно дикие
кошки из засады, уставились танцоры на доктора Шумана - и взяли верх. Он
невольно отвел глаза. Сказал сурово:
- Будьте любезны прекратить эту чепуху.
И пошел прочь, и еще долго на палубе его преследовал взрыв смеха, от
которого, кажется, кровь стыла в жилах. Доктор Шуман не оробел, но от такой
безнаказанной дерзости в нем поднялись досада и отвращение, и, пытаясь
отвлечься, он начал думать о так называемых радостях жизни, об увеселениях,
развлечениях и о тех, чья профессия - увеселять и развлекать; в кабаре или
пивную идешь, в общем-то, с чистым сердцем - приятно провести вечер:
послушать легкую музыку, поглядеть, как танцуют хорошенькие молодые девушки,
выпить немножко вина или пива, чокнуться через столик с женой... как же
случилось, что эта сторона жизни почти целиком отдана в руки вот таким
тварям, настоящей преступной шайке, которой заправляют самые что ни на есть
подонки преступного мира? И даже в спорте, в оздоровляющих играх на свежем
воздухе то же самое? Всюду хозяйничают те же негодяи, что наживаются на
наркотиках, на проституции, убийствах, на всевозможном жульничестве и
подделке. Под обманно сверкающей пленкой веселья скрываются зловонные
трясины гнусности и зла. Но до чего же скучна стала бы жизнь без музыки и
танцев, без выпивки и любовных приключений и всякого восторженного
неистовства. Нет, все-таки да благословит Бог шутов - разве не все мы
грешники?
Он прекрасно знал, что в следующий раз, когда эта банда хулиганов
вздумает вырядиться для представления, возьмет свои инструменты и примется
колдовским манером петь и плясать, трещать каблуками и щипать струны, он
пойдет на это смотреть; ему не устоять, его затянет, заворожит их музыка - и
не наплевать ли, кто они, в сущности, такие? Да и кто они, в сущности? За их
сущность он примет то, чем покажутся они в тот час: в них не больше
человеческого, чем в стае пестрых птиц, они только затем и нужны, чтобы он
мог повеселиться, на них глядя. Доктор Шуман всегда любил цирк, мюзик-холл,
кабаре, любой полутемный погребок, где для тебя приготовлено вдоволь
престранных развлечений. С годами он стал сдержаннее: профессия врача
обязывает к серьезности. Жена, женщина более суровая с виду, чем по
характеру, в часы, когда его одолевала усталость, нередко уговаривала:
"Пойдем, милый, посмотрим водевиль! Нам надо развлечься!" И она всегда была
права. Доктор Шуман признавался (впрочем, только себе одному): будь гиены
красивы и умей они петь и танцевать, он простил бы им, что они - гиены. Но
вот вопрос - простили бы они ему, что он - человек? А кстати, кто он такой,
чтобы брать на себя смелость даровать прощенье хотя бы и ничтожнейшему из
Божьих созданий? И правда, он-то кто такой? Condesa привлекла его тем, что
она - существо извращенное, заблудшее, пристрастившееся к наркотикам,
женщина, не признающая ни веры, ни закона, ни морали, - красива, капризна и,
уж конечно, заядлая лгунья. А как он пытается ей помочь? Подчинил ее своей
воле, засадил в клетку, не пускает к ней этих подозрительных студентов... и
ведь почти верил гнусным сплетням о них - сплетням, которые просачиваются,
точно грязь, во все разговоры на корабле; и помог он ей не теми средствами,
какими располагает врач, и не человеческим сочувствием, просто он
злоупотребил своей властью, воспользовался пороком, который больше всего
вредит пациентке, - ее пристрастием к наркотикам.
Доктор Шуман задумался над такой гранью собственного характера, которой
до этого часа в себе и не подозревал. Прежде он довольно лестно обманывался
на свой счет и не замечал этой дурной склонности к самообману; очень удобна
эта теория, будто человек совершает смертный грех только по своей воле, ибо
жажда искупить грехи бессмертна, как сама душа. И тот, кто творит зло,
ведает, что творит. Но тогда как же он, Шуман, так дурно поступил с
несчастной женщиной, ведь ему казалось, что он старается только помочь,
успокоить? Доктор ужаснулся, он поспешил отречься от этих мыслей, показалось
- собственный голос громко зазвучал в мозгу: "Нет-нет, я не причинил ей
вреда, я сделал, что мог, другого выхода не было. И отец Гарса подтверждает,
что я поступил правильно. Что я должен обращаться с нею сурово, таков долг
врача, когда больной неисправим... В противном случае вы некоторым образом,
и весьма опасным, поддадитесь ее обольщениям - вот как сказал отец Гарса".
Но слова эти не принесли утешения и поддержки - и уже, наверно, никто и
ничто не утешит и не поддержит. Condesa - бремя на его совести, бремя,
которое он осужден нести до самой смерти. Доктор Шуман испустил тяжкий
вздох, в котором, однако, не было смирения и покорности.
- Gruss Gott, - очень бодро сказал он бедняге Глокену; тот ковылял, как
всегда, один, и лицо у него было еще более унылое, чем обычно. - Как себя
сегодня чувствуете? - опрометчиво спросил доктор Шуман.
Глокен встрепенулся, в этом вопросе ему почудилось и доброе участие, и,
уж конечно, профессиональное внимание врача.
- Нынче утром мне что-то нехорошо, - живо отозвался он. - Все время
какое-то стесненье в груди.
- А что вы в этих случаях делаете?
- Да ничего, - сказал Глокен. - Это у меня началось совсем недавно.
- Зайдите-ка, я вас посмотрю, - предложил доктор Шуман, и мысли его
прояснились: предстояла серьезная работа.
Глокен явно изумился и преисполнился каких-то надежд, бедняга.
- Прямо сейчас? - спросил он недоверчиво.
- Прямо сейчас, - отвечал доктор Шуман.
Глокен нуждался не только в лекарствах, душа его была в смятении.
Накануне к нему, подбоченясь и шурша развевающимися юбками, подошла Лола.
Поглядела на него сверху вниз, улыбнулась и протянула раскрытую ладонь,
будто цыганка-гадалка.
- Позолоти ручку, малыш, - сказала она, - я тебе дам счастливый билет,
выиграешь красивый кружевной веер, отвезешь домой своей немецкой
красотке-подружке!
Глокен содрогнулся, неудержимая гримаса ужаса и страдания исказила его
лицо. Он отвернулся, зажмурился. Танцовщица наклонилась к нему, безжалостно
постучала по горбу жесткими пальцами.
- На счастье! Только для этого ты и годишься! - сказала она, круто
повернулась и пошла к своим; они ждали поблизости, молча окружили ее, и вся
компания двинулась дальше, на ходу закуривая сигареты.
А наутро на доске объявлений появился еще листок:
Раз уж ты урод, горбун несчастный, можешь вести себя не по-людски, тебе
прощается.
Пассажиры не раз видели, как Глокен удовлетворенно улыбался, читая
ядовитые листки, которые метили в кого-то другого; сейчас он застыл на
месте, опять и опять перечитывая безжалостные слова; потом быстро глянул по
сторонам, сорвал гнусный клочок бумаги, скомкал, сунул в карман и отошел:
голова закинута, длинные руки, сцепленные за спиной, болтаются ниже колен;
тонкие, как спички, ноги благополучно вынесли его на палубу, здесь не было
свидетелей его унижения. Пассажиры, как бы ни были они различны между собою,
все как один неизменно старались обращаться с Глокеном получше, приветливо с
ним здоровались и раскланивались. И сейчас его тоже встречали
доброжелательно, улыбались ему, поднимая голову над чашкой утреннего
бульона, и при этом беглые взгляды без любопытства подмечали на его лице
застывшую неизменную гримасу боли и горя. Посмотрят на него, когда он
попадется на глаза, но не думают о нем и, едва он пройдет мимо, тотчас о нем
равнодушно забудут: ведь перед ними несчастье, которое им самим не грозит.
Горбуна не за что ненавидеть и нечего бояться, недуг его не заразен, злой
рок поразил его одного.
- Но подумайте, какой ужас, - сказала маленькая фрау Шмитт, обращаясь к
фрау Риттерсдорф. - Когда я на него смотрю, я чувствую себя счастливицей!
Фрау Риттерсдорф ответила взглядом, который многие ее поклонники
называли "загадочным", улыбнулась одним уголком губ, слегка сморщила нос и
наскоро записала в своей тетрадке в красном кожаном переплете:
"Спрашивается, не будет ли благодеянием для человечества строжайший
закон, обязывающий всем детям с врожденными недостатками сразу же при их
появлении на свет или, во всяком случае, как только обнаружится, что они
неполноценны, даровать блаженство безболезненной смерти? Мне следует
серьезно это обдумать и прочитать все доводы в пользу такой меры. Никогда
еще не слышала сколько-нибудь веского довода против".
И она захлопнула тетрадку, в которой почти уже не оставалось чистых
страниц.
Увидав, что Дженни одна вошла в маленькую гостиную, Ампаро устремилась
следом, решительно остановилась перед нею и сказала отрывисто, без
предисловий, как человек, которого ждут дела поважнее:
- Вы еще не купили лотерейный билет - это почему же?
Праведное негодование в ее лице и голосе едва не застало Дженни
врасплох. Ампаро стоит с непреклонным видом и ждет, правой рукой протянула
кусочек картона, левой подбоченилась, голова высоко вскинута, ноги носками
врозь, будто вот-вот она помчится в танце. Тут уже нельзя было просто
Притвориться, что эта женщина не существует, и в Дженни вспыхнула досада:
надо что-то сделать, как-то от нее избавиться, радости мало, но эту
несуществующую величину уже нельзя не замечать. И она посмотрела в упор
(хорошо бы выразить во взгляде такую же непреклонность!) и сказала с
металлом в голосе:
- Я не стану покупать никаких билетов и не желаю, чтобы ко мне
приставали.
И шагнула в сторону, обходя Ампаро, а та все не спускала с нее глаз.
Бандитский взгляд, глаза настоящего убийцы, подумала Дженни, а впрочем, что
бы подумал сторонний человек о ней самой, поглядев на нее сейчас?
- Оставьте меня в покое! - с яростью сказала она.
Ампаро хлопнула себя ладонью по паху, круто повернулась на каблуке.
- Ни денег, ни мужчины, и ничего тут, - она опять хлопнула себя по тому
же месту. - Тьфу!
И величественно пошла своей дорогой.
Дженни почувствовала себя так, словно ускользнула от разбойников с
пистолетами, притом она обладала самолюбием не того сорта, какой понятен был
Ампаро. После первой мимолетной вспышки гнева она пошла искать Дэвида -
забавно будет ему рассказать; обогнула нос корабля и, перейдя на
подветренную сторону, увидела Дэвида: стоит у борта спиной к морю,
облокотясь на перила, словно бы отстраняясь от Лолы, а она наклонилась к
нему так близко, что их лица почти соприкасаются. Но у Дэвида вид вовсе не
загнанный, он смотрит Лоле в глаза и слегка усмехается, словно бы
настороженный, но и чем-то довольный... Первое побуждение Дженни, конечно,
вмешаться, или, как она всегда говорит, "кинуться на подмогу"; и она
рванулась было вперед, но тотчас сдержалась и прошествовала мимо, будто
вовсе и не видит нелепую сцену у борта. Дэвид явно не вступает в разговоры и
руки вынул из карманов, словно держится настороже, а все-таки доверять ему
нельзя - но пусть попробует купить этот дурацкий кусок картона, уж она до
него доберется, изорвет в клочки и швырнет за борт. Дженни решительно прошла
мимо, на тех двоих не взглянула. Но через две минуты Дэвид очутился рядом.
- Ну, кажется, вопрос решен, - сказал он. - Мы установили, что у меня
нет ни матери, ни потрохов, ни каких-либо человеческих чувств; на родине
Лолы таких уродов, как я, держат в клетке...
Дженни расхохоталась, Дэвид - тоже.
- Это еще не так плохо! - сказала Дженни. - Ампаро мне растолковала,
что у меня нет ни денег, ни мужчины, и ничего здесь...
И столь же беззастенчиво, как умывается кошка, Дженни похлопала себя по
тому самому месту. Дэвид жарко, чуть не до слез покраснел.
- Дженни, ангел! - это вырвалось у него страстно, яростно, как
ругательство. - Ты бы хоть раз подумала, как ты выглядишь!
Она всмотрелась в него молчаливо, с каким-то отрешенным, улыбчивым
любопытством.
- В первый раз вижу, как ты показываешь зубы, - сказала она. - У нас
когда-то была лошадь, она всегда старалась кого-нибудь укусить, ты сейчас
был в точности как она... я прямо глазам не поверила...
- Я тоже иногда глазам не верю, глядя, что ты вытворяешь, - сказал
Дэвид.
Он героически старался сдержаться. Когда Дженни начинала его
высмеивать, с ней уже не было никакого сладу.
- А по-моему, это восхитительный жест, - сказала она. - Когда-то тебя
очень позабавило, как две индианки подрались из-за мужчины, помнишь, они
трясли юбками и притопывали, и подходили друг к дружке ближе, ближе, глаза
как щелки, зубы оскалены, и обе хлопали себя по этому самому месту, и каждая
хвасталась тем, что у нее есть, а у другой нету...
- Да, - невольно подхватил Дэвид, - а мужчина, из-за которого они
сцепились, стоял тут же дурак дураком...
- Ну что ты, Дэвид! По-моему, он был очень горд и доволен собой, и ему
было прелюбопытно, которая его отобьет... А как бы ты себя чувствовал, если
бы из-за тебя вздумали выцарапать друг другу глаза... скажем, мы с миссис
Тредуэл?
Дэвид не выдержал и засмеялся.
- Как дурак, конечно!
- Не понимаю почему, - возразила Дженни. - Эти женщины доказывают всему
свету, что он - настоящий мужчина: уж если они вцепились друг другу в волосы
и каждая старается располосовать сопернице лицо и выцарапать глаза, так не
ради какого-то ничтожества. Остальные мужчины уважительно держатся в
сторонке, словно их тут вовсе и нет, но, конечно, наслаждаются зрелищем. А
женщины сбились в кучу, глядят во все глаза и чуть не облизываются, и притом
свирепо косятся друг на друга - дескать, смотри и ты, берегись! И воздух
насыщен эротикой, как грозовая туча молниями... понимаешь, Дэвид! -
воскликнула Дженни, словно разъяснила и доказала ему что-то очень для себя
важное. - Видел бы ты эту Ампаро. Она была великолепна. Надо ж было мне
проверить - а я так могу?
- Тебе вовсе незачем что-то мне доказывать, Дженни, ангел, - решительно
отчеканил Дэвид.
Он взял Дженни под руку, и они отошли к перилам; обоих бросило в жар,
они оперлись рядом на борт, прерывисто дыша, не в силах вымолвить ни слова,
обоим чудилось - в том месте, где они касаются друг друга плечом, самая
плоть их плавится и сливается воедино.
Мимо быстро, деловито, словно и впрямь куда-то спешил, прошагал Дэнни,
приветственно махнул им обоим, крикнул оживленно:
- Входим в порт, сегодня вечером входим в порт, мне казначей сказал!
Новость распространилась по кораблю, хотя ничего неожиданного тут не
было. Миссис Тредуэл, Баумгартнеры и Лутцы вышли на палубу с биноклями,
другие пассажиры опять и опять просили у кого-нибудь из них бинокль, подолгу
рассматривали небо и океан. Кубинские студенты повесили на шею фотоаппараты
и маршировали по палубе, они дудели в жестяные свистульки и выкрикивали:
"Arriba Espana - Mueran los Anti-Cucaracheros!" {Да здравствует Испания -
смерть антитараканистам! (исп.).} - а потом вдруг уселись в углу бара играть
в шахматы. Доски объявлений были очищены от несообразной писанины сухопутных
крыс, и краткие деловитые сообщения уведомили пассажиров, что на горизонте
появилась земля: "Вера" приближается к Санта-Крусу-де-Тенерифе - первому из
Канарских островов на пути кораблей, идущих на восток. Затем появились новые
листки, скупые и довольно презрительные наставления невеждам, не понимающим
морской обстановки и морского языка. Прибытие в порт - рано утром, желающие
могут на полдня сойти на берег, отплытие в половине пятого. Сегодня среда,
девятое сентября, два дня до полнолуния. Фрау Шмитт прочитала о полнолунии
на календаре в одной из гостиных и ни с того ни с сего сказала миссис
Тредуэл:
- А первая четверть была в среду второго числа. В тот вечер, когда
утонул Эчегарай.
Миссис Тредуэл стояла у стола и перелистывала журнал мод; не поднимая
глаз, она рассеянно отозвалась:
- Кажется, это было так давно...
...Рик и Рэк совершали обычный обход корабля и очутились в длинном
пустом коридоре - никого нет, одна только сумасшедшая старуха с ожерельем,
про которое всегда говорят Лола с Ампаро. На ней что-то белое, легкое, а
ноги босые. Идет медленно, глаза почти закрыты. Рик прикинулся испуганным.
- Привидение! - сказал он.
На мгновенье глаза близнецов встретились, они схватились за руки,
впились друг другу в ладони ногтями и ждали: что сейчас будет? Что бы такое
учинить? Condesa приближалась медленной, неверной походкой, и оба разом
заметили, что ее жемчужное ожерелье расстегнулось, соскользнуло с шеи,
зацепилось одним концом за складку шарфа, которым она подпоясана, и свисает
во всю длину, раскачиваясь взад и вперед при каждом ее шаге. Она не замечала
близнецов, пока не подошла совсем близко, а заметив, рассеянно, округло
повела рукой, чтобы они дали ей дорогу. Но они не отступили назад и не
посторонились, а кинулись ей навстречу и на бегу грубо ее толкнули; Рик
оказался ближе, рывком схватил ожерелье и, круто сворачивая вместе с сестрой
к выходу на палубу, сунул добычу за пазуху. Чуть не сбитая толчком с ног,
condesa взялась рукой за горло и тотчас поняла, что они стащили ее жемчуг.
Она повернулась и побежала вдогонку, но очень скоро корабль качнуло, и она
упала на колени; села и осталась сидеть, держась обеими руками за горло -
так ее и нашла горничная. Отвела в каюту и, укладывая в постель, сказала
резко, с мужеством отчаяния:
- Meine Dame, пускай со мной делают, что хотят, не стану я больше вам
прислуживать, вы себя доведете до беды, а скажут, это я виновата.
- Как угодно, - сказала condesa. - Но пока что пошлите за казначеем.
Эти дети стащили мои жемчуга.
- Когда? Где? - спросила горничная.
- Только что, когда я шла по коридору.
- Вы уж меня простите, meine Dame, а только вы нынче свои жемчуга не
надевали, их на вас с утра не было. Я заметила, когда просилась ненадолго
отлучиться, я еще тогда удивилась. Не было на вас жемчугов, meine Dame. Они
тут, в каюте, где-нибудь да отыщутся.
- Вечное мое проклятье, - сказала condesa, - всю жизнь мне приходится
иметь дело с дураками. Подите и приведите казначея. А когда мне понадобится
ваше мнение, я вас спрошу.
...Эльза гуляла с отцом и матерью и едва успела посторониться, когда на
нее налетели Рик и Рэк - они то ли от кого-то удирали, то ли за кем-то
гнались, кажется, еще неистовее обычного. Они пытались обогнуть семейство
Лутц, но это не вполне удалось: Рик стукнулся о локоть миссис Лутц и попал
на