Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
как быть с этими дьяволятами, - что
ж, они не хуже старших. И пускай вытворяют, что хотят. Он разжал руки,
словно отшвырнул двух гадюк; близнецы мигом дикими скачками пустились
наутек. А моряк отвесил графине и доктору мнимо-почтительный поклон, вложив
в него всю дерзость, на какую только осмелился, поправил съехавшую набок
фуражку и пошел прочь.
Condesa, блестя глазами, поглядела ему вслед и звонко, весело
рассмеялась.
- Бедняжка, он очень славный, но слишком молод... так молод, что не
помнит собственного детства. Милый доктор, я никогда не понимала учения
церкви о первородном грехе. Дети просто звереныши, пока их не выдрессируешь,
- чему же тут ужасаться?
- В этих двоих не заложено никакого доброго начала, - сказал доктор
Шуман. - Тут не на что надеяться. Зачем обманывать себя? Они плохо кончат.
- Они и сейчас достаточно плохи, - сказала condesa. Откинулась в
шезлонге, глубоко вздохнула. - А какое детство было у вас?
- Самое невинное, - отвечал доктор Шуман, к нему уже вернулось обычное
добродушие. - По крайней мере мне приятно так думать.
- А, вам приятно так думать! Может быть, так оно и было, - воскликнула
condesa. - Но неужели вы не помните ничего интересного? Неужели у вас не
было никаких веселых приключений?
Доктор Шуман призадумался, потом словно бы против воли улыбнулся и,
наконец, решился выложить все начистоту.
- Невинность, - начал он, - эта наша весьма сомнительная невинность...
- Так значит, и у вас есть кое-какие забавные воспоминания. - И condesa
накрыла его руку своей, под шелковистой нежной кожей у нее, точно голубое
деревцо, ветвились набухшие вены. - Чтобы придать вам храбрости, скажу
правду: я никогда не была невинной, никогда. Во-первых, обстановка была
неподходящая, я росла среди прелестных кузенов, очень бойких и пылких
мальчиков, любителей приключений, и сама была такая же. А главное, у меня не
было ни малейшего желания хранить невинность. Чтобы какое-то удовольствие,
какой-то секрет оставались мне недоступны? Да мне и подумать об этом было
невыносимо! И я сама, без посторонней помощи, очень рано обо всем
догадалась. Отсюда до проверки опытом один шаг; от проверки до привычки путь
самый короткий. И я ни о чем не жалею, вот только не всегда использовала все
возможности.
- А я и правда был невинен, сущий теленок, - сказал доктор Шуман. -
Этакая простая душа, ласковое послушное дитятко: радовался жизни, не знал
никаких забот, верил всему, чему меня учили... лаской из меня можно было
веревки вить. И все-таки в пять лет я совратил свою двоюродную сестричку,
которой было три года, а в шесть уже меня совратила девятилетняя девочка, мы
с ней вместе играли. В своем неведении мы совершали величайшие нелепости,
это была даже не пародия... Обе подружки моих детских игр были премилые,
очаровательные, чистые девочки, они благополучно выросли, счастливо вышли
замуж и добросовестно шлепали своих детей за малейшую провинность. И все же,
скажу я вам, тогдашние наши побуждения коренились в первородном грехе - и я
верю в него так же неукоснительно, как в святое причастие...
- А я ни в то, ни в другое не верю, - небрежно уронила condesa.
- Но мне уж позвольте сохранить мою веру, - мягко сказал доктор. - А
невинность... Кто знает, что это такое? Я ведь помню, чувство вины всегда
было нераздельно с удовольствием, и однако они никак не задевали той стороны
моей жизни и тех поступков, которые основывались на законах нравственности,
- эта сторона моего бытия казалась мне вполне осязаемой истиной, а отнюдь не
вымыслом и не мечтой, и я верю, она была невинной.
- Где мне разобраться в такой премудрости, - сказала condesa. - Мы ведь
беседуем для собственного удовольствия, правда? Рассуждения на религиозные
темы наводят на меня тоску. Я грешила, как вы это называете, и это давало
мне очень много радости, и не было у меня никакого чувства вины, - заметила
она снисходительно, - Но вы, конечно, были просто очаровательны в детстве. Я
и тогда бы вас обожала. Должна признаться, водились за мной делишки довольно
низменные и прозаические. В четыре года я уговорила братишку выпить
разведенный щелок, которым мыли кухонную раковину, - уверила его, что это
молоко. Он набрал полный рот, выплюнул, закричал, бросился бежать. Все
обошлось, ему сразу хорошенько промыли рот, а меня выдрали, исколотили до
синяков, тем и кончилось. И конечно же, я ничего дурного не хотела, мне
только любопытно было, умрет он, если выпьет щелок, или не умрет. Но
взрослым этого не понять.
- О, детство, пора нежного бутона, едва раскрывшейся почки, - промолвил
доктор.
Оба весело засмеялись, поудобней откинулись в шезлонгах.
- По правде сказать, это была совсем неплохая пора, - заметила condesa.
Она взяла доктора за руку, так что пальцы их переплелись.
- Я люблю вас, - вдруг ласково сказала она, - И даже, пожалуй, не
столько вас, хоть вы и очень милый, но я люблю то, что в вас воплощено. В
мужчине мне нравится строгость, серьезность, непреклонность. Терпеть не могу
легкомысленных, робких, нерешительных, кто сам не ведает, чего хочет. А
знаете, почему мне это противно? Потому что такому никогда не понять женской
души и женского сердца. Вы когда-нибудь изменяли своей жене?
- Ну и вопрос! - воскликнул доктор Шуман.
- Вот-вот, я же знала, что вы и удивитесь, и даже немножко возмутитесь.
Так и полагается, вы правы, как всегда. Но подумайте минутку. С моей стороны
это не только дерзость и пустое любопытство. И это, конечно, но есть и еще
кое-что, и вот в это вы должны поверить...
Доктор Шуман высвободил свои пальцы, сплетенные с ее пальцами, сам взял
ее за руку и осторожно нащупал пульс.
- Ну и как? - спросила она. - Успокаивается?
- Прекрасный пульс, - ответил он. - У меня сейчас, пожалуй, похуже. Но
я ведь вам говорил, - прибавил он и все-таки не удержался, снова упомянул о
своем ненадежном сердце. - В любую минуту... - докончил он и выпустил ее
руку.
- А я вам завидую, - сказала она. - Хорошо знать, как умрешь, и что это
будет сразу и не изуродует тебя. Вот бы и мне знать заранее, я так боюсь
долгих мучений, вдруг стану некрасивая. Не хочу сделаться безобразным
трупом...
- Вы до невозможности тщеславная женщина, - сказал доктор Шуман, и это
прозвучало как похвала. - Я знаю, кому от рожденья дана красота, тому она
дороже всех сокровищ. Нелегко явиться на свет красавицей, а уйти уродом. Но
ведь красота - дар или достоинство из тех, которым невелика цена, с нею надо
родиться, ее не приобретешь и не заслужишь, и ценить ее надо бы не выше, чем
она того стоит.
- А по-вашему, я сейчас красивая?
- Да, конечно. - И, помолчав немного, доктор прибавил: - Вы задали мне
вопрос. Скажу вам правду - я никогда не изменял своей жене.
- Как мило с вашей стороны, - сочувственно сказала condesa. - Должно
быть, иногда сохранять верность было очень скучно.
Доктор Шуман всегда считал себя человеком сдержанным, но сегодня им
овладел какой-то демон откровенности.
- Да, - сказал он просто, сам себе удивляясь. - Но и жена была верна
мне, и, может быть, ей тоже иногда бывало скучновато.
- А по совести, вы были такой хороший по доброй воле или во всем
виновато больное сердце?
- Сердце у меня всегда было крепкое, только года два как сдало, -
возразил доктор Шуман.
В голосе его сквозила досада: его признание обратили во зло, и,
пожалуй, так ему и надо.
- А все-таки вы меня любите хоть капельку?
- Нет, - сказал он, - нисколько. Нисколько, если я хоть что-нибудь
понимаю в любви. Конечно, это не очень-то рыцарский ответ, следовало бы
ответить иначе, но не в моих правилах говорить не то, что я думаю. И разве
вам хотелось бы услышать неправду? Для этого, пожалуй, не время.
Двумя пальцами condesa взяла его за подбородок и поцеловала в лоб - раз
и другой. На лбу остались два круглых красных следа от помады. Лицо у
доктора было очень довольное, но совершенно спокойное.
- Вы прелесть, - сказала она ему. - Вы молодец. Я люблю вас. - И
прибавила: - Дайте-ка я вытру вашу перепачканную физиономию.
Она лизнула свой обшитый кружевом платочек и стерла с его лба красные
пятна.
- Если бы сейчас кто-нибудь нас увидел, подумали бы, что мы нежнейшая
супружеская пара, - сказала она.
- Нас уже видели, - сказал доктор Шуман. - Видела именно та особа,
которой это доставило самое большое удовольствие.
И пока они сидели в молчании, сложив руки на коленях, слегка наклонясь,
и мирно глядели на воду, мимо прошествовала фрау Риттерсдорф.
- Дивная погода, как раз подходящая, чтобы посидеть на палубе, - громко
и отчетливо сообщила она им, и в голосе ее звучало задушевнейшее сочувствие
и понимание. Чуть приостановилась, передернула плечами, плотнее окутала
тонким шарфом обнаженные руки и прибавила: - Пожалуй, все-таки надо быть
поосторожнее, вечером прохладно, особенно на море.
Она весело улыбнулась и, наклонясь, жадным, испытующим взглядом впилась
в их лица. Оба встретили этот взгляд с безмятежным спокойствием. Фрау
Риттерсдорф еще секунду помедлила и неспешно двинулась дальше, на прощанье
бросив через плечо:
- Все-таки вечерняя прохлада таит в себе ревматизм и артрит, а
молодость наша, увы, уже миновала.
- Вот ископаемое! - тоже громко и ясно своим мелодичным голоском
промолвила condesa, глядя в костлявую спину удаляющейся фрау Риттерсдорф.
- Ну, полно, не надо так, - мягко упрекнул доктор Шуман. - Ехидничать
предоставьте ей.
Видно было, что ему и досадно, и неловко. Condesa коротко засмеялась
звенящим недобрым смехом. Помолчала. Лицо у нее стало печальное и усталое.
- Не выношу женщин, - сказала она ровным голосом, никогда еще доктор не
слыхал, чтобы она говорила так буднично-просто и так искренне. - Мне
противно, что я женщина. Быть женщиной постыдно. Не могу с этим примириться.
- Очень жаль, - сказал доктор Шуман. В глубине души он и сам был того
же мнения. Однако, верный долгу мужчины, постарался ее успокоить. - Вы
глубоко ошибаетесь. Возможно, быть женщиной - несчастье, очень многие из вас
так думают, но ничего постыдного в этом нет - это участь, которую надо
принять, как всякую другую. Скажу вам правду, - серьезно продолжал он, - вы
уж слишком испорченное существо, и тут виновата вовсе не принадлежность к
слабому полу. Есть немало мужчин с таким же нравом и с такими же привычками;
будь вы мужчиной, все равно вы натворили бы всяческих бед, из вас вышел бы
наркоман и совратитель.
Condesa поднялась, легкая, как облачко, раскинула руки, словно для
объятий, и, сияя улыбкой, наклонилась к Шуману.
- Ну конечно! - радостно подтвердила она. - Но подумайте, тогда у меня
была бы полная свобода и куда больше возможностей, и на меня не брюзжали бы
старые ворчуны вроде вас!
Доктор Шуман неторопливо встал и отступил, уклоняясь от ее ладоней, уже
готовых лечь ему на плечи.
- Я не брюзжу, - сказал он гневно и резко, - а вы болтаете глупости,
как самая сумасбродная женщина.
- А вы - прямо как муж! - крикнула она уже ему в спину, потому что он
круто повернулся и пошел прочь. - Как последний сумасброд мужчина!
Звонкий заливистый смех брызнул ему вслед, наводя на него ужас, и
доктор съежился, словно под струями холодного дождя. Condesa бегом догнала
его, взяла под руку, вложила тонкие пальцы в его ладонь.
- Вы - душенька, и вы от меня так просто не избавитесь, - сказала она.
Доктор Шуман тщетно пытался высвободить руку и при этом сохранить хотя
бы видимость собственного достоинства. И тогда она отпустила его руку и
преградила ему путь, глаза у нее сделались дикие, какие-то обезьяньи, в них
не осталось ничего человеческого.
- Стойте! - сказала она со смехом, который грозил оборваться слезами.
Взяла его руки в свои, на миг легко прислонилась головой к его плечу. - Ох,
неужели вы не понимаете? Я устала, я с ума схожу, я умру, если не усну... Вы
должны сделать мне piqure {Укол (франц.).}, огромную дозу, чтобы я проспала
несколько дней подряд... Нет, не уходите, не бросайте меня... вы не можете,
не должны, я вас не отпущу! Помогите мне, я хочу покоя... дайте мне заснуть!
Доктор Шуман схватил ее за руки, отстранил, зорко вгляделся в ее лицо -
может быть, все-таки можно отказать? Но то, что он увидел в этом лице,
заставило его мгновенно решиться.
- Хорошо, - сказал он. - Хорошо.
Condesa тотчас опустила руки, повернулась, и они пошли по палубе к ее
каюте. В коридоре, при неровном, неярком свете, она обратила к доктору
неузнаваемое, измученное, несчастное лицо.
- Вы... вы такой добрый! Только не думайте, что я неблагодарная... и
теперь я сдержу слово, я больше не прикоснусь к эфиру!
- К эфиру? - сурово возвысил голос доктор Шуман. - У вас есть еще эфир?
Значит, вы все-таки оставили у себя еще флакон?
- Ну конечно! - нетерпеливо и немного презрительно отозвалась condesa,
раздосадованная его тоном. - Мне ни в чем доверять нельзя, пора бы вам это
понять.
Доктор Шуман остановился, круто повернулся к ней.
- Даже сейчас нельзя? - спросил он.
- Даже сейчас! - вызывающе ответила она.
Мгновенье он испытующе смотрел на нее - и лицо у него стало такое, что
она опустила ресницы, отвела глаза.
- Что ж, - сухо, отчужденно сказал доктор Шуман, - вы все-таки получите
piqure. Идите дальше одна, через несколько минут я к вам приду. Как вы
прекрасно знаете, мне-то доверять можно, - докончил он с такой горечью, что
и сам изумился, и повернул к своей каюте.
A condesa пошла своей дорогой, казалось, она уже забыла про него,
словно его обещания сами собой разумеются и можно их не ценить... а ведь так
оно и есть, подумал он с кривой усмешкой, по крайней мере так было до сих
пор. Пока доктор отбирал и готовил ампулы для укола, мысли его прояснились,
теперь он рассуждал довольно четко, почти уже холодно и трезво. Нет, долгу
врача он не изменил. Но тут примешалось и его чувство к этой женщине отнюдь
не как к пациентке, вот все и сложилось очень неловко для него... да и для
нее, вот и возникли отношения, которые ему вовсе не к лицу, да и ей тоже,
нехотя признался он себе. Но все эти встряски и передряги... эта ее манера
каждую встречу с ним превращать в сцену, которая выматывает обоих... ему это
грозит новым сердечным приступом; и она нимало не считается с приличиями,
того и гляди это кончится таким скандалом, что от одной мысли бросает в
дрожь... нет-нет, со всем этим надо покончить. Надо пустить в ход не только
свою власть врача, но, если и она не подействует, власть капитана - и
немедля ввести эти дикие отношения в должные границы. С этой женщиной
следует обращаться как с истеричкой, не способной отвечать за свои поступки.
Дурацкие мелодрамы, которые она разыгрывает, могут его просто-напросто
убить. Все это вздор, хватит! Но будем милосердны, введем ее в наркотический
лимб, ведь ей-то он кажется раем.
- Какое счастье! - При виде доктора condesa села на постели и тревога в
ее лице сменилась радостью. - Я так боялась, что вы не придете.
- Что такое? - изумился доктор Шуман. - Я ведь только сейчас обещал,
что не обману вас.
- Ну да, тут-то и начинаешь сомневаться! Самый торжественный обет...
его всегда нарушают...
- Никакого такого обета я не давал, - возразил доктор Шуман. -
Вспомните, я обещал вам кое-что, но только на сегодняшний вечер.
Он напрягся, противясь недоброму предчувствию, которое медленной дрожью
прошло по нервам, пробирая до мозга костей: надо действовать быстро и
решительно, не то сию минуту начнется новая сцена.
- Вот, смотрите, я выполняю свое обещание, а больше я вам ничего не
обещал.
Подняв шприц, он сбоку подошел к кровати, а больная откинулась на
подушки и обратила к нему взгляд, полный самого трогательного доверия. Он
взял ее за руку повыше локтя, и они с нежностью улыбнулись друг другу.
Миссис Тредуэл сидела посреди своей узкой койки, точно на островке, и,
подложив дорожную шахматную доску, раскладывала из крохотных карт какой-то
хитроумный пасьянс. Изредка она неторопливо отпивала из стаканчика глоток
вина, а когда стаканчик наполовину пустел, подливала в него бургундского из
бутылки, стоявшей рядом на полу.
На миссис Тредуэл была ночная сорочка гладкого белого шелка с
застегнутым доверху воротом и длинными рукавами, широкими, но с узкими
манжетами. Волосы зачесаны назад и схвачены белой лентой, точно у Алисы в
стране чудес - так она причесывалась на ночь лет, наверно, с пяти. Однако,
если посмотреть беспристрастно со стороны, все это выглядит более чем
сомнительно, думалось ей. Нет ни стола, ни подноса, не на что поставить
бутылку и стакан, да и сама бутылка отчасти смущает; белье и платье Лиззи
раскидано как попало - разделась и ничего не прибрала; бьет в нос
застоявшийся запах ее духов сколько их ни есть, все разит мускусом; и, пожа-
луй, всего мрачнее выглядит ее самой, миссис Тредуэл, занятие или, если
угодно, развлечение - сразу видны истинно женский беспорядок и расстройство
нервов, близость истерики, одиночество и уныние.
Еще недавно миссис Тредуэл была вполне спокойна и довольна собой:
оставив позади скуку, царившую на верхней палубе, она надеялась тихо и мирно
провести вечер наедине с собственными мыслями, каковы бы они там ни были, и
пораньше лечь спать. Привычки Лиззи она уже изучила: эта особа, конечно, за
полночь будет прогуливаться со своим мерзким маленьким толстяком - вечно они
шастают по темным углам, и хихикают там, и визжат, и дают волю рукам, даже
не слишком скрываясь. Потом Лиззи ворвется в каюту, разгоряченная,
неуклюжая, пойдет на все натыкаться и все ронять в тесноте, громко щелкнет
выключателем и явится во всей красе - волосы топорщатся, как проволока под
током, по-кошачьи хищно сужены колючие зрачки. Скинет туфли, пинком
отшвырнет их в угол, сбросит легкое платье и выставит напоказ длинные тощие
ноги в коротких розовых штанишках и телесного цвета чулках. Уронит щетку для
волос и, поднимая ее, непременно скажет с наглой притворной учтивостью:
- Ах, извините. Надеюсь, я вас не разбудила.
Прямо как ножом по стеклу. Смешно после этого притворяться спящей.
Положительно миссис Тредуэл в жизни не видала такой непривлекательной
твари. Раздетая, эта женщина урод уродом. И при этом. Бог весть почему, мнит
себя красавицей - сидит перед дрянным пятнистым зеркалом, что над
умывальником, и любуется - заглядывает в глаза своему отражению, углы губ
подергиваются улыбкой. Пудрится и красится по пять раз на дню, старательно
превращает лицо в маску, будто актриса перед выходом на сцену. Льет на
макушку остро пахнущий одеколон из большого квадратного флакона, будто обряд
крещения совершает, смачивает под мышками так щедро, что течет по тощим
ребрам, а на лице дрожит упоенная самодовольная улыбка, и ноздри ходят
ходуном, точно у кролика. И говорит она только о духах, о нарядах, о своей
торговле да о мужчинах. Она их называет своими друзьями. "Я знаю в Гамбурге
одного человека - настоящий джентльмен, очень богатый. Он мой друг, -
поясняет она скромно и запрокидывает чересчур маленькую головку на длинной
жилистой шее. - Я даже чуть не вышла за него замуж, а теперь рада, что не
вышла" - потому что, оказывается, сей джентльмен обанкрот