Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
аших телесах, но при этом, так сказать,
нервно-электрическом потрясении он обособляется, вне пределов своей прежней
силы становится: человек в эти минуты мир объемлет... трав прозябание
чувствует... слышит горный полет ангелов... как вот этот нынешний милый
поэт, Фет, кажется, сказал: "Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что
солнце встало, что оно горячим светом по листам затрепетало" - этакая,
например, тончайшая способность радоваться и наслаждаться природой, и все от
любви это, - великое дело любовь!
- Великое, великое! - повторила за ним и Софи.
- Богатства твои, - продолжал Евсевий Осипович, устремляя пламенный
взгляд на свою слушательницу: - неистощимы; не скупись на них и дай, как
древняя гетера, от своей роскошной трапезы вкусить и воину, и мудрецу, и
юноше, и старцу!
- Что вы, благодарю вас, я не хочу этого! - воскликнула Софи.
- Захоти, не маленькая, как говорит российская поговорка. Ах, ты,
лапка! - заключил он и поцеловал у Софи руку, а потом вдруг прибавил:
- А что, ты любишь деньги?
- Люблю, - отвечала та.
- А много у тебя их?
- Есть-таки!
- А все, чай, меньше, чем у меня?
- А у вас много?
- Много! Тысяч триста одними чистыми деньгами, кроме имения и вещей...
Все бы, кажется, отдал, кабы какая-нибудь лапка полюбила.
- А вам еще хочется, чтобы вас полюбили? - спросила Софи.
- Очень!.. очень!.. - отвечал почти с азартом Евсевий Осипович. - Вл
мне есть что-то нестареющееся; как говорится: стар да петух, молод да протух
- пониме?
- Как не пониме, - сказала Софи.
Евсевий Осипович умел на все тоны говорить: и тоном ученого человека, и
государственного мужа, и просто русского балагура.
- Здесь, вероятно, охотницы найдутся, - сказала Софи.
Старик начал ее уж искренно забавлять.
- Что ж найдутся?.. У нас ведь тоже, мать, рыло есть: разберем, что
барское, что хамское... давай нам настояшего!.. Вот этакая бы, например,
прелесть, как ты, полюбила, - распоясывай, значит мошну на все ремни!
- Я? - спросила Софи и захохотала.
- Все бы отдал, всего бы именья наследницей сделал! - продолжал Евсевий
Осипович, как бы не слыхав сделанного ему вопроса.
Софи пожала плечами.
- Я, дядюшка, не торгую моими чувствами, - сказала она, явно
обидевшись.
Евсевий Осипович нахмурился.
- У вас их и не торгуют, а хотят заслужить их...
Софи грустно усмехнулась.
- Очень уж вы меня, дядюшка, дурно третируете, - произнесла она.
Лицо Евсевия Осиповича окончательно приняло злое выражение.
- Я третирую и третировал вас, - начал он с расстановкой: - как
прелестнейшую женщину, и если несколько навязчиво возносил мой фимиам вашей
красоте, то извините; я все-таки полагал, что бью по нежным и могущим издать
симпатичные звуки струнам женского сердца...
Слова эти сконфузили Софи; положение ее сделалось не совсем ловко.
Евсевий Осипович сидел молча и надувшись.
- А что, правда ли, дядюшка, что имения у нас правительство выкупит? -
заговорила она, чтобы возобновить хоть сколько-нибудь приличные отношения с
хозяином.
- Не знаю-с! - отвечал Евсевий Осипович.
Софи опять на несколько времени замолчала.
- Вы во дворце, дядюшка, у государя бывали? - спросила она, надеясь
задеть его за честолюбивую струну.
- Бывал-с! - отвечал и на это лаконически Ливанов.
Софи внутренно покатывалась со смеху.
- Вы, должно быть, в молодости, дядюшка, ужасно были любимы и
избалованы женщинами? - свернула было она разговор на прежний предмет; но и
то не подействовало: Евсевий Осипович даже не ответил ей.
Вслед затем раздался звонок.
Софи чуть не припрыгнула от радости на месте, а Евсевий Осипович только
посмотрел на нее своим холодным и стальным взглядом.
Приехал Бакланов.
Евсевий Осипович почти не ответил ему на поклон.
- Я за вами, кузина, - сказал тот, обращаясь к Софи.
- Ах, да, поедемте, - отвечала она, вставая и надевая шляпку.
Евсевий Осипович продолжал сидеть с нахмуренным лбом.
- Вы, дядюшка, пожалуете ко мне в пятницу? У меня будет кое-кто из моих
знакомых, - отнесся к нему Бакланов.
Несколько минут продолжалось довольно странное молчание. Евсевий
Осипович наконец обратился к Софи.
- А вы у него будете? - спросил он ее ядовито.
- Если позовет, - отвечала та, кутаясь в шаль.
- Без сомнения, - подхватил Бакланов.
- Хорошо-с, приеду, - сказал ему Евсевий Осипович.
Молодые люди вскоре потом уехали.
Ливанов продолжал сидеть, по крайней мере, часа два; лицо его почти
беспрерывно то хмурилось, то волновалось.
Не мешает при этом заметить, что ему было около 70 лет.
2.. Бакланов-эстетик.
Бакланов поехал с Софи в одной карете.
- Что этот господин надувшись так сидит? - спросил он.
- Не знаю, что-то не в духе, - отвечала она, не находя, видно, нужным
объяснять более подробно. - А ты у кого был? - прибавила она.
- У Проскриптского! - отвечал Бакланов недовольным голосом.
- Ну, и что же там?
- Так, чорт знает что: три каких-то небольших комнатки, и вних по
крайней мере до пятидесяти человек, и все это, изволите видеть, новые,
передовые люди...
И Бакланов с грустью развел руками.
- В мою молодость, когда я был здесь, - продолжал он: - Петербург был
чиновник, низкопоклонник, торгаш, составитель карьеры, все, что ты хочешь,
но все-таки это было взрослые люди, которые имели перед собой и несовсем,
может быть, чистые, но очень ясные и определенные цели, а тут какие-то
мальчишки, с бессмысленными ребяческими стремлениями. Весь город обратился в
мальчишек...
- Но где же весь город? - возразила Софи.
- Разумеется, не по числу, но все-таки на них смотрят, в них видят
что-то такое... думают наконец, что это сила.
- Зачем же ты ездишь в это общество, когда оно не нравится тебе? -
спросила Софи.
- Что ж не нравится?.. Во-первых, сам хозяин очень умный человек, со
сведениями, кабинетный только... все равно что схимник. Я знал его еще в
университете. Он и тогда ничего живого не понимал... воздухом дышать не
считал за необходимость, искусства ни одного не признавал, а только - вот
этак, знаешь, ломать все под идею.
Софи покачала головой, как будто бы и она в самом деле находила, что
это нехорошо.
- Но сам-то еще Бог с ним! - продолжал Бакланов: - может быть, и
искренно убежден в том, что говорит... По крайней мере, сколько я его знаю,
он всегда более или менее держался одного... Но что его за общество, которое
его окружает, этот цвет последователей его ярых, это ужасно! - воскликнул
Бакланов.
- Кто ж это такие? - спросила его Софи равнодушно.
- Разные господа, и статские и военные, нелепее которых трудно
что-нибудь и вообрзить себе: в голове положительно ничего! пусто! свищ!..
Заберутся в это пустое пространство две-три модных идейки... Что они такое,
откуда вытекают? - он и знать этого не хочет, а прет только в одну сторону,
как лошадь с колером, а другие при этом еще и говоруны; точно мельницы, у
которых нет нужных колес, а есть лишние: мелет, стучит, а ничего не
вымалывает.
- Это ужасно! - повторила при этом Софи.
- Во-вторых, наша братия помещики: один из них, например, я глубоко
убежден, крепостник адский, а кричит и требует в России фаланстерии.
- Что такое фаланстерия? - перебила его Софи.
- Так, чтобы все государство сделать вроде фабрики или казарм; чтобы
люди одинаково жили и одевались.
- Что за глупости! - возразила Софи.
Бакланов, в ответ ей, пожал только плечами.
- Наконец семинаристы-дуботолки, - продолжал он: - им еще в риторике
лозами отбили печени и воспитали в них ненависть ко всему, еже есть сущего в
мире.
- Это смешные, должно быть! - заметила Софи.
- Да, не благоухают светскостью! - подхватил Бакланов: - наконец
здешние студенты, которые ничего не делют и ничем не занимаются... Мы тоже
ничего в наше время не делали; но, по крайней мере, сознавали и стыдились
этого, а они еще гордятся... гражданами они, изволите видеть, хотят быть,
права земли русской хотят отстаивать... какие?.. кто их просит о том?
И Бакланов склонил даже голову.
- Чтоб охарактеризовать этот круг, - прибавил он с улыбкой: - дети
вашего милого Эммануила Захаровича тут и в числе самых почетных гостей.
- По богатству, может быть, - объяснила Софи.
- То-то и есть, что нет! А по уму, по направлению своему. Они ходят,
говорят, ораторствуют. Это дрянь баснословная! - воскликнул Бакланов.
- Что ж тебя-то это почему так тревожит? - спросила наконец Софи.
- Нет, это нельзя, нельзя! - говорил он: - этому надобно всеми
средствами противодействовать!
- Но как ты будешь противодействовать?
- Я буду издавать журнал на эстетических, а не на случайных основаниях,
и буду постепенно обличать их бессмыслицу и безобразие. Главное, мне
Ливанова надобно затянуть в это дело. Он человек умный и со связями с
настоящими учеными.
- Нет, он не станет: да теперь, я думаю, ничем уж и заниматься не
может.
- Станет, потому что - что же может быть почтеннее и благороднее для
старика, как не возвращать общество к человеческому смыслу?
Софи опять покачала отрицательно головой.
- Не советовала бы я тебе с ним сходиться: будет еще чаще ездить к нам,
а это очень неприятно! - проговорила она.
- Мне кроме связей его, - подхватил Бакланов: - надо для денег втянуть;
у него их пропасть, а у меня пока нет!
- Да денег возьми у меня сколько хочешь, а то я хуже проживу их.
- Merci. А ты много здесь прожила?
- Ужасно! тысяч десять уж! - воскликнул Бакланов.
- Боже мой! Боже мой! - воскликнул Бакланов.
- Я не знаю, они у меня, как вода, так и плывут из рук! - объяснила
Софи.
3.. Евсевий Осипович совсем прелестен.
В Знаменской гостинице есть прекрасная читальная комната.
Бакланов веле ее приготовить для своего вечера.
У содержателя отеля он взял серебряный самовар и весь серебряный
сервиз; сказал, чтобы служили двое людей, и велел им надеть белые галстуки.
Он любил эту маленькую роскошь и вообще привык к ней в своей семейной
жизни.
На этот вечер, вместе с прочими гостями, был приглашен и автор сего
рассказа.
Извиняюсь перед читателем, что для лучшего разъяснения смысла событий
я, по необходимости, должен ввести самого себя в мой роман: дело в том, что
Бакланов был мой старый знакомый. Приехав в Петербург, он довольно часто
бывал у меня, тосковал о том, о сем: печалился, что нет ни одного
чисто-эстетического журнала.
Получив приглашение, я предугадывал, что умысел иной тут был.
По приезде моем, Бакланов прежде всего представил меня Софи, которая,
совершенно как хозяйка, сидела за чайным прибором.
- Ваша супруга? - спросил я, зная, что он уже несколько лет был женат.
- Нет, это кузина моя, m-me Ленева! Она ненадолго приехала в Петербург
и была так добра, что взялась быть у меня хозяйкой.
По маленьким розовым пятнышкам, выступившим при этом на щечках Софи, и
по не совсем спокойному поклону, я сейчас же понял, что тут было что-то
такое, да не то!
Бакланов между тем повернул меня и познакомил с другим молодым
человеком, джентельменски одетым и с чрезвычайно красивыми бакенбардами.
- Monsieur Юрасов!.. наш бывший губернский стряпчий, а теперь
обер-секретарь, - сказал он.
Я и без того, впрочем, догдывался, что это должен быть правовед и
лицеист.
Бакланов затем обернул меня в третью сторону - там стоял в толстом
драповом сюртуке, с низко опущенною на талии сабельною перевязью,
молоденький офицер, с вздернутым носом и вообще с незначительною
физиономией.
- Monsieur Петцолов! - сказал он: - сын вашей бывшей губернаторши.
Я не без любопытства посмотрел на этого господина, бывшего некогда
столь милым шалуном и теперь выросшего почти до сажени. На мой поклон он
поклонился полунебрежно и опять оперся на свою саблю. Этой позой он,
кажется, по преимуществу был доволен.
Мы уселись.
- Я вот сейчас, - начал Бакланов: - рассказывал этим господам, что
намерен приступить к изданию журнала чисто-эстетического.
Я покраснел и потупился при этом.
Последнее время столько господ говорили мне о своем намерении издавать
журнал, столько приступали к этому, что стало наконец совестно слушать, как
будто бы взрослый человек вам говорил: "А я вот сяду на палочку верхом да и
поеду!".
"Ну и поезжай, - думалось мне: - дурак этакий!"
Пробурчав что-то такое в ответ Бакланову и воспользовавшись тем, что в
это время был разлит чай, я поспешил отойти от него и сесть около хозяйки.
Здесь мое внимание, чтобы не сказать - сердце, было поглощено самым
очаровательнейшим образом: изящнее и благороднее выражения лица, как было у
Софи, я не встречал. Ее густые смолянистые волосы лежали у ней на голове
толстыми змеями. Цвет кожности был нежности Киприды в ту минуту, как та
вышла из пены морской. Талия именно там и возвышалась, где желалось того
самому прихотливому вкусу, там и суживалась, где нужно было, чтобы было
узко. Одета она была не то, чтобы как дома, и не то, чтобы как для гостей.
"Господи! - думал я: - родятся же на свете такие красавицы, от одного
созерцания которых чувствуешь неописанный воторг".
Бакланов, кажется, это заметил.
- Кузина - почитательница ваших сочинений, - сказал он.
- Ах да, - отвечала Софи, кидая на меня убийственный взгляд.
Но я видел очень хорошо, что ангел этот не читал ни строчки моих
сочинений, да и вряд ли что-нибудь читал!
На моем, довольно продолжительном веку, мне приходилось видеть три
формации женщин: девиц и дам моей юности, которые все читали; потом, в лета
более возмужалые, - девиц и дам ничего не читавших, но зато отлично
наряжавшихся и превосходно мотавших деньги, к разряду которых, собственно, и
принадлежала Софи, и наконец, с дальнейшим ходом рассказа, мне, может быть,
придется представить вниманию читателя барышню совсем нынешнюю, которая мало
что читает, но сейчас все и на практику переводить.
Во время всех моих этих рассуждений лакей вошел и доложил:
- Генерал Ливанов.
Бакланов встал и, как человек светский, нисколько не принял раболепной
позы, а, напротив, как-то еще небрежней закинул свои волосы назад; но вошел
решительно величественный старик.
- Здравствуйте! - сказал он, клняясь всем общим поклоном, и потом
тотчас же сел напротив Софи.
Все мы: молодцеватый Бакланов, ваш покорный слуга, не совсем худощавый,
сухопарый правовед и жиденький Петцолов показались против него решительно
детьми, и одна только Софи спорила с ним во впечатлении, и то своею
красотой.
Когда Ливанов, быв еще старым директором, докладывал однажды министру,
тот вдруг обернулся к нему и вскричал:
- Да кто же из нас министр, вы или я? Вы таким тоном мне говорите!
- Приближаясь к розе, ваше высокопревосходительство, невольно приемлешь
ее запах! - отвечал на это Ливанов.
И министр поверил ему.
Я видел, что старик был одет в самый новый парик, в отличнейшей
дорогого сукна фрак, брильянтовые запонки и в щегольской рубашке. От него
так и благоухало тончайшими духами.
Бакланов стал ему рекомендовать нас.
При моей фамилии Ливанов несколько подолее и попристальнее, чем на
других, остановил свой взгляд на мне.
Софи налила чаю и подала ему.
Он ее поблагодарил величественным, но молчаливым наклонением головы.
Бакланов между тем все что-то егозил и беспокоился.
- Мы вот, дядюшка, сейчас рассуждали, - начал он: - какое безобразие
нынче происходит в литературе: Пушкина называют альбомным поэтом, и всюду
лезет грязь и сало этой реальной школы! Какие у нас дарования: какой-нибудь
в Москве Варламов, Мочалов, здесь - Брюллов, Глинка, - все это перемерло;
другие, которые еще остались - стареются, новых никого не является...
Надобно же как-нибудь все это поднять и возбудить.
Евсевий Осипович, слушая племянника, при конце зажмуривал даже глаза,
как бы затем, чтобы ярче вообразить себе рисуемую перед ним картину.
- Возбудить никогда ничего нельзя-с!.. - заговорил он наконец. - Все
возбужденное всегда ложно и фальшиво: сила и энергия пьяного человека не
есть сила, сон напившегося опиума не есть успокоение.
- Но отчего? Я не так, может быть, выразился; ну, не возбудить, а
развить! - возразил ему Бакланов.
- Это все равно, не в слове дело, - перебил его Евсевий Осипович: -
вам, например, никак теперь не возбудить и не развить идеальной пластики
греческой; в мире, во всем человечестве нет этого представления. Вам
рафаэлевских мадонн не возвратить, как не возвратить и самого католицизма с
его деталями. Вот нам, французская псевдоклассика и вообще вся эпоха
Ренессанс были возбужденные, - что они принесли нам? Звучные, пустые, без
содержания слова, прихотливые, затейливые, но без настоящего вкуса и смака
формы.
Говоря это, Евсевий Осипович взмахивал глазами то на меня, то на Софи,
и вообще, кажется, хотел уронить этим спором в глазах наших Бакланова.
- Однако музыка есть еще до сих пор! - воскликнул тот.
- Какая-с? Революционная! - подхватил Евсевий Осипович: - вы слыхали ли
a l'armi?.. Пафос этой оперы на конце блеснувших кинжалов, и раскусите это!
- заключил он, подмигнув лукаво на всех гостей.
- Я совсем не то говорю: я не хочу только этого крайнего развития
реализма, - возразил было Бакланов.
Ливанов не обратил внимания на его слова.
- Мир есть, - продолжал он: - волнообразное и феноменальное обнаружение
одного и того же вечного духа: одна волна стала, взошла до своего maximum'a
и пала, не подымешь уж ее!.. Неоткуда этой силы взять и влить ее внутрь
мира, да и отверстий нет для того.
- Ведь это, дядюшка, известная старая вещь: мистицизм и пантеизм! -
возразил было опять ему Бакланов.
- Что ж мистицизм! - воскликнул, весь побагровев, Евсевий Осипович: -
что вы мне в укор ставите то, чего вы и не нюхивали... Для моего Бога нет
формы: я верю в Его вечную, вездесущую и всетворящую силу. Шутку какую
взяли: мистицизм и пантеизм! Так вот сейчас, как круг пальца повернул, и
порешил все!
При этих словах Евсевий Осипович беспрестанно уж кидал на меня взгляды;
но я дал себе слово сохранять молчание, и кроме того, нечего греха таить,
больше всех их разговоров меня занимала Софи.
"Все это, - думал я: - суета; а вот прелестное-то Божье творенье!"
Петцолов также, видно, разделял мое мнение и, положив по-прежнему руку
на саблю, все время глядел на Софи.
Но в разговор вмешался правовед и решился, как видно, поддерживать
Бакланова.
- Вы изволите говорить, - обратился он вежливо к Ливанову: - что не
вольешь силы. Однако мы видим, что один человек делает целую эпоху: Петр,
например.
- Что ж ваш Петр? - воскликнул и ему Евсевий Осипович: - втиснул в
народ несколько насильственных государственных форм, но к чему они годны: и
ваша канцелярская тайна, и крепостное право, да и войско ваше, пожалуй, так
и называемое регулярное.
- Однако без этого регулярного войска другие государства нас завовевали
бы.
- Ну, это еще старуха-то надвое сказала; народ целый трудно завоевать.
Он как еж; колется со всех сторон. В 1612 и в 1812 гг. народ отбил
неприятеля, а вот как вы в Крым-то с одним регулярным войском пошли, так
каково нас отзвонили! Формы государственные нельзя-с брать ни у кого; это не
наука, которая обща всем!.. Распорядки у каждой страны должны быть свои,
сообразно цивилизации народа, его нравствен