в Ленинграде? Вам не захотелось там  остаться?  В
спокойном институте университетского большого города?
   - А вам хочется остаться, когда вы бываете там? - спрашиваю я.
   - Я вас так ждал, а вы приехали сердитая.
   Он наклоняет голову, смотрит на меня слепыми, пыльными очками-глазами.
   - Нет, нет, - говорю я, - все в порядке.
   - А у меня сейчас блаженное время, публика разъехалась по  отпускам,  я
могу работать своими руками и быть один. Никто не улюлюкает. Ношу условное
название "Государство - это я". Но надо, как всегда, медленно  торопиться.
Посидите, Маша, пять минут.
   Я сажусь и смотрю, как он двигается.  Это  почти  танец,  движения  его
исполнены легкости и изящества. Он красив и  лукав.  Разговаривает  сам  с
собой и с окружающими предметами.
   - Куда, куда? - кричит он взбунтовавшейся  смеси.  -  Ах  я  идиот,  ах
болван, что я наделал, будь  я  проклят,  если  я  не  последний  идиот...
Давайте сформулируем проблему, давайте сформулируем идею.  Будем  исходить
из химической логики. Аааа! - Бормотание переходит в рычание. - Наука  вам
не нужна, вам нужны килограммы. Я вас знаю. А надо возиться,  господа.  Мы
идем по снегу. Хорошо идти по снегу. Машенька, хорошо идти по снегу?
   Отвечать не обязательно.
   Леонид Петрович бормочет стихи.
   - Мне нравится, когда мне кто-то нравится... Я еду в пыльном кузове,  с
котомками, арбузами... Что у меня получается, Маша? Или ни хрена у меня не
получается, и всех нас ждет тупик, тупик неперерабатываемости...
   А как он моет посуду! Ах, как он моет посуду ловкими толстыми пальцами,
и как он тщательно сушит ее, и как он тогда уверен, что посуда чистая!  Он
торопится и не торопится. В этом-то весь фокус.
   Во время опыта он ест печенье, вафли, разные конфеты. Вон лежит шоколад
на подоконнике. Нельзя есть столько сладкого, думаю я.
   Он постоянно проверяет старые синтезы,  они  надежны,  красивы,  всегда
прекрасно воспроизводятся.
   В старых Берихте писали: "Взял банку и поставил ее  на  две  недели  на
окно..." Старая, милая химия! А у  нас  на  окне  бутылки  с  молоком.  На
вредность. Иногда вместо молока выдают сметану.
   В старых Берихте писали: "...Бутылка  из-под  шампанского,  она  держит
давление..." Мир был прост и понятен...
   На столе у Леонида Петровича, на полу кучи журналов. Читать  химическую
литературу...  Кто  не  читал,  не   знает,   что   это   такое.   "Хемише
Централблатт", "Эржеха", "Кэмикл Эбстректс",  "Бейльштейн",  "Хандбух  дер
органише Хеми"... Эти тонны печатных страниц мы называем информацией и без
нее не можем существовать.
   - Секунду, - говорит Леонид Петрович. - Я переоденусь.
   Сейчас он в халате, надетом на майку, и похож на банщика. Вообще вид  у
него неважный, он  выглядит  бледным  и  еще  потолстевшим.  Или  мне  это
кажется?
   Леонид Петрович отправляется в свой кабинет, где держит только  одежду,
больше ничего, сам там никогда не сидит и заявил, что сидеть не будет.
   Возвращается он в костюме странного красновато-лилового оттенка.
   - Каково? Сильное впечатление? Цвет, линия! Сшито у местного  портного,
между прочим. Будете искать дефекты - не найдете.
   Он страшно доволен.
   - Буду теперь одеваться. Пора.  С  возрастом  мужчина  должен  украшать
себя. Принято решение сшить еще пальто, пока портного не забрали в  Москву
шить дипломатам. Пальто деми, а какой цвет?
   - Серый, - говорю я.
   - Серый! Серый мне пойдет, вы думаете? Пойдет. Я про него забыл.
   А я смотрю на него и думаю, что его отец красивее, чем он.
   Мы уходим из института. Леонид Петрович шагает рядом со  мной  в  своем
новом костюме и молчит, потом спрашивает:
   - Ну как там мои, видели их? Там, наверно,  все  по-прежнему.  Картины,
фарфор. Старик служит науке, а мама в своем репертуаре - руководит. Да?
   - Да.
   По моему лицу он понимает, что было что-то не так, и меняет разговор.
   - Вы потом расскажете, когда вам захочется. Сейчас вам не хочется. А  я
тогда расскажу о себе, похвастаюсь. Маша, у меня пошла карта. Карта идет к
утру. Видите, сколько понадобилось времени? Почти два года. У вас тоже так
будет. Нет, у вас будет в тысячу раз лучше.
   Какая я дрянь, думаю я,  ведь  я  слышу  от  Леонида  Петровича  только
хорошие  и  добрые  слова,  а  я  -  ничего,  улыбаюсь,  слушаю,   отвечаю
односложно. Называю его Леонидом Петровичем, а он меня - Машей.
   - ...Опыты идут на грани с хулиганством, вы сегодня сами видели. А  наш
полимер ведет себя неплохо. Его подвергают очень  суровым  испытаниям,  и,
если он и дальше выдержит их достойно, клянусь честью, я буду считать, что
оправдал  свое  существование  в  институте  и  свою  неприлично   высокую
зарплату. Моя беда знаете какая? Что я впадаю в панику на  три  дня.  Надо
свести до пяти минут. Вы на сколько впадаете в панику. Маша?
   - Тоже на три дня и даже больше.
   - Надо сокращать, надо воспитывать в  себе  характер  бойца,  это  наша
задача. Теперь  деловое  предложение.  Едем  в  Коктебель.  Не  пожалеете,
клянусь честью. Как вам объяснить?.. Все эти бухты, каньоны и голые  скалы
ничего общего не имеют с тем тривиальным Крымом, который вы знаете.
   - А кипарисы?
   - Нет кипарисов! Это призрачно  и  прозрачно.  Это  необыкновенно.  Это
антимир. Вам он нужен?
   Что ответить ему, моему двойнику? Сказать, что не нужен антимир, -  это
было бы неправильно. И я говорю:
   - Нужен.
   - Другого ответа не ждал. Едем. Роберт и Белла на своем самосвале. Я за
то, чтобы лететь. Есть вариант поездом. Выбирайте.
   Я знала людей, которые целый год жили мечтой о Коктебеле, о синем море,
о лунных пейзажах и крымской беспечности. Там можно носить легкую  рубашку
навыпуск, сандалии на босу ногу, рваные тапочки. А всю зиму этого  нельзя.
Они ездили в Коктебель много лет подряд, знали уйму коктебельских историй,
и песен, и обычаев, и преданий, были  обладателями  камней  под  названием
куриный  бог,  розовых  дымных  сердоликов,  знали  наизусть  стихи  поэта
Волошина, были знакомы с вдовой поэта, посещали его могилу.  Они  и  зимой
объединялись  по   этому   летнему   коктебельскому   признаку.   Делились
коктебельскими воспоминаниями и коктебельскими планами. Те, кого я  знала,
были тихие, скромные люди. Один старый коктебелец,  доцент  Ленинградского
университета Мартын Капорин,  был  тихий,  осторожный  человек  в  обычной
жизни, а летом в Коктебеле становился чуть ли не  вождем  и  предводителем
коктебельского племени.
   - Вы не представляете себе, как вам  понравится,  -  продолжает  Леонид
Петрович. Я вспоминаю Мартына Капорина.
   - Давайте будем оригинальны и никуда не поедем. Обследуем  окрестности,
- предлагаю я. - Здесь тоже  все  есть.  Например,  монастыри,  ваша  мама
советовала...
   - Но Коктебель-то лучше.
   - А чем он лучше? - тяну я.
   - Ладно, - говорит Леонид Петрович, - оставим этот  разговор.  Когда  у
человека неважное настроение, не надо лезть ему в печенки. Знаете,  что  я
сделал один раз, когда у меня было  неважное  настроение,  очень  и  очень
неважное?  Поехал  в  Спасское-Лутовиново.  Там  сохранился  покой   души.
Клянусь. Не знаю, как насчет Мелихова и Ялты.  Боюсь,  что  нет.  Чехов  -
другая эпоха.
   И я раньше так думала, что обязательно надо  отправляться  куда-нибудь.
Ехать, ехать, быть не там, где ты есть. А Тургенев из Спасского-Лутовинова
уезжал в Париж, тоже, наверно, в полной панике мчался из своего  красивого
дома со старинной мебелью. Тогда она не была  старинной,  тогда  она  была
современной.
   - Я никуда не могу ехать, - говорю я. - Кто будет работать?
   - Ну, тогда никто никуда не поедет, - отвечает  Леонид  Петрович  своей
внятной скороговоркой, - бог с ним, с  отпуском.  Будем  работать,  работа
пошла, нельзя бросать. В конце концов, можно отдыхать зимой. Люди отдыхают
зимой, и как хорошо! Засыпанная снегом деревушка в  горах,  лыжный  спорт,
тихие долгие вечера у телевизора... Или просто валяться с книжкой на койке
в заштатной  гостинице  заштатного  городка,  в  доме  колхозника.  Вы  не
пробовали? Я пробовал, клянусь, это неплохо.
   И, как всегда, я не слушаю его  бормотания  и  запоминаю  все,  что  он
говорит.



15

   - ...Ааа, кто приехал! Анюта, смотри, кто приехал, узнаешь? Салютуем! -
приветствует меня на улице на следующий вечер после моего  возвращения  из
Ленинграда Тереж. Они с женой совершают променад, дышат воздухом,  сгоняют
вес. Рослая Анюта идет с мрачным лицом,  которое  становится  приветливым,
когда она улыбается.
   - Где были? Что видели? Как на белом свете люди живут? - шумит Тереж.
   Я  не  умею  отвечать  в  таком  же  духе,  это  целая  школа   -   так
разговаривать.
   - Как Ленинград? - спрашивает  Тереж,  не  требуя  ответа,  и  смеется,
приглашая смеяться остальных. - Да, красавец, чудо-город. А помню, послали
меня на один ленинградский завод.  Охо!  А  время  какое?  Прихожу,  сидит
Воловик, под стулом узелок. Он теперь  большой  человек.  Воловик,  старый
друг, все его теперь знают. А тогда обрадовался Воловичок,  хоть  будет  с
кем работать, говорит. А что? - спрашиваю. А  то,  что  две  недели  назад
директора посадили. Зама посадили. Последнего начальника лаборатории вчера
посадили. Ну, мне это не понравилось, и я не остался. Ушел не знаю как.  И
ничего. Пронеслись все бури. А Ленинград стоит. Невский проспект,  Марсово
поле, белые ночи! Как там ноне, доложите обстановку.
   - Да хорошо, конечно.
   - Отлично, стало быть. А вы не горюйте, еще вернетесь туда. Сделаете вы
свой полимер, и чихать вам на всех. Можете мне верить.
   Я посмотрела на него. Любезен, весел, доверителен, даже странно.  Но  я
его не боюсь. Почему я должна его бояться? Потому, что он тертый, а я нет?
Потому, что он всем известный Тереж? Или потому, что он, не зная химии, ее
делает? Почему?
   - Про какой вы полимер говорите?
   Имел ли он в виду те полимеры, которые спихнул на нас, или он  разведал
про тему N_З?
   - Какой? - Тереж подморгнул мне, его крепкое  лицо  с  густыми  бровями
было  добродушно  и  клоунски  непроницаемо.  -  Такой.  Еще  вернетесь  в
Ленинград победительницей, - утешает он меня.
   Это говорил  человек,  который  спустился  к  нам  с  больших  высот  и
рассматривал свое нынешнее положение как ссылку.
   А зачем ему меня утешать, зачем вообще нам разговаривать,  прогуливаясь
по улице, а не идти каждому своей дорогой?
   Приветливые лица Тережей выражали намерение меня не отпускать.
   - Вы лучше скажите, как вы добиваетесь такой талии? - продолжал  Тереж.
- Мы с супругой стараемся, но у нас не  выходит.  Калорийная  пища,  стало
быть. Дом у нас хлебосольный,  гостей  любим,  традиции  храним.  Захотите
проверить - просим.
   Меня охватило явственное предчувствие беды. Такого Тережа  мне  еще  не
приходилось видеть, такого простого, такого приветливого.
   - За бутылкой хорошего коньяка похоронили бы старую  обиду  на  бедного
Тережа. А чем бедный Тереж виноват, ей-богу, не знаю. Пора  уж  нам  мирно
жить, одно дело делаем. А то все полимеры-полумеры. Чего нам делить!
   Предчувствие  беды  сменяется  предчувствием  схватки.  Но,   не   умея
сопоставлять слова и факты, разгадывать тайные ходы, я не могу  понять,  в
чем тут дело. Хотя понимаю: что-то произошло. Может  быть,  в  Москве,  во
время визита в Комитет, может быть, здесь.
   Анюта Тереж задумчиво смотрит перед собой. На  ней  блестящий  стеганый
ватник из китайской парчи и короткая белая юбка, веселый  наряд,  но  лицо
мрачное, если она забывает улыбаться. А она иногда забывает.
   К нам приближается немолодой плотный мужчина, чем-то неуловимо  похожий
на Тережа, как брат.
   - Салют, как Москва? - приветствует его Тереж и  берет  меня  за  руку,
чтобы я не удрала. - Это наука, -  показывает  он  на  меня.  -  А  это  -
производство. - Он показывает на мужчину.
   - Когда едешь в Москву на мордобой, не знаешь, сколько времени придется
пробыть, может, сутки, а может, неделю, - говорит подошедший.
   Тереж: - Раньше бывало и месяц, бывало и два.
   Мужчина: - Я как получу вечеграмму, ну, все...
   Тереж: - А я однажды Александру Ивановичу сказал, знаешь  Ляксандра,  я
ему прямо сказал; "Я тебе не мальчик, не ори на меня". А ему  орать  надо,
его работа такая. Ну ори, черт с тобой. А он орет, чудила, что я  опоздал.
Не я опоздал, самолет опоздал.
   - А я в  этот  раз  получил  вечеграмму.  Полетел.  Прилетаю.  Сплошной
футбол. Никто не решает. Кабинеты, приемные, телефоны эти. Ну, я обычно не
сижу, прохожу. А какой толк? Не решают. Футболят. Ходил, ходил по  этажам.
Мне  надоела  эта   жизнь.   Людмилочка-секретарша,   ну,   эта-Людмилочка
славненькая, кто ее не знает, любительница  трюфелей,  пропустила  меня  к
Федорычу. Уж Федорыч - это Федорыч, царь и бог, а между  прочим,  тоже  не
решает. Уж ежели Федорыч не решает, тогда кто  и  решает.  Я  ему  говорю,
выручайте. Он говорит; ладно, помогу тебе, только я тебе ничего писать  не
буду, а ты садись и сиди. Я сперва не понял. Но сел, сижу.  А  к  нему  на
доклад идут, на подпись, один,  другой,  -  я  сижу.  Мой  Панечкин  идет,
заклятый друг, бумаги несет, - сижу. Другой приходит, все мои  футболисты.
Сижу. Часа, наверное, два просидел, потом Федорыч мне говорит: теперь иди.
Все. Сделано твое дело.  Теперь  тебе  сделают.  Я  пошел.  Ведь  сделали,
умники. Ха-ха-ха!
   - Ну ясно, они как тебя увидели, что  ты  в  кабинете  сидишь,  значит,
решили: все. Свой. Надо сделать, - хохочет Тереж.
   - Вот Федорыч, понимаешь, какие номера умеет. Умный мужик, обаятельный.
Все знает, но не решает.
   - Не решает. Наш Семеныч тоже не решает. Тоже мужик замечательный, мы с
ним в войну душа в душу жили. Замечательный мужик, простой,  свой.  Все  в
голове держит до подробностей. Но не решает.
   Разговор повторяет себя, но его не хотят кончать, мне он надоел, но  он
сладостен  Тережу,  и  его  другу,  и  даже  Анюте,  которая   усмехается,
по-прежнему глядя перед собой невидящим взглядом.
   Тереж приглашает меня посмеяться с ними, понять, оценить. То  была  его
настоящая жизнь, не сейчас. Тот блеск, смех, шум,  высокие  двери,  медные
ручки, батарея телефонов, запахи дорогой мебели в  кабинетах,  та  Москва,
какою она была раньше и какою мы ее не знаем теперь.
   - Слушай, дочка, - Тереж простецки кивает в мою сторону, - мы в прошлом
практики, бедолаги. Но когда-то мы  делали  химическую  промышленность.  И
головы свои клали. В  тепленьких  местечках  не  отсиживались,  вперед  на
Ташкент - это не мы. Мы все больше на передовой.  А  теперь,  стало  быть,
даешь науку, на повестке дня химия полимеров. Поиск,  но  так,  чтобы  сто
процентов удачи. Когда нет хлеба, думают о хлебе. Когда  все  есть,  можно
думать о пельменях. Такой сейчас голод в стране на полимеры - что ни  дай,
все сгодится.
   Странная, темная речь, полная намеков, которых мне не разгадать.
   - Нельзя, чтобы в армии каждый брал ружье и стрелял  куда  хочет.  А  в
науке можно, - говорит старый Тереж, и мне видится  нестарый  Тереж.  -  В
науке все можно.
   Звучит угрозой эта речь...
   - Смотрите, какая машина, - показывает жена Тережа. - У нас такая была,
верх поднимается, внутри все из красной кожи. Мы ее потом просто  подарили
нашему шоферу Илье. Осчастливили человека. Он на ней, наверно, до сих  пор
ездит. Мотор был хороший.
   - До свидания, - говорю я.
   - Не хотите с нами гулять, - говорит Тереж, - зря. А моя мечта -  выйти
на пенсию, купить дом с садом и целый день с лопатой на воздухе. А вы  без
нас тут варите свои полимеры-полумеры.
   Врешь все, думаю я. Но я не боюсь. Не  знаю,  чего  ты  добиваешься,  я
завтра в последний раз поговорю с Диром и отправляю докладную в Комитет.
   - ...Где затычка - хима пришлют. Одни химы в тылах окопались,  портянки
считали, а других, как меня, посылали в  самое  пекло.  Один  раз  послали
меня, рядом батальоны стоят, при них пушчонки, голыми  руками...  -  Голос
Тережа заполняет улицу. - Да Анюта помнит, помнишь, Анюта?
   Что отвечает Анюта, я уже не слышу.



16

   Я люблю покупать продукты  вечером  в  пустом  гастрономе,  я  вечерний
покупатель. Продавщицы стоят у стены, ждут, когда  можно  будет  закрывать
двери, смотрят с усталыми лицами.
   Вечерних покупателей знают, им иногда говорят; "Заплатите в  кассу  еще
рубль пятьдесят" - и дают в туго завернутом пакете то, за чем  утром  была
очередь утренних покупателей, например сосиски, воблу и так далее.
   Не  оборачиваясь,  я  знаю,  что  входит  Леонид   Петрович,   вечерний
покупатель.  Он  кланяется  продавщицам,  как  королевам.  На  нем  черный
свитер-балахон, а горло обмотано шарфом. Вечер  теплый,  но,  наверно,  он
устал, и оттого ему холодно и зябко, и его надо накормить супом и  напоить
горячим чаем.
   Я гоню от себя эти первобытные мысли, нету у меня никакого супа, где  я
возьму суп.
   - Пошли ко мне, - зову я, - накормлю, напою и скажу участливое слово.
   - Надо бы отказаться, - бормочет Леонид Петрович, - но  это  выше  моих
сил. Такая тоска разбирает, тоска вечернего одиночества. А вы,  Маша,  вы,
как бы это сформулировать... Ангел в форме сержанта милиции.
   Это про мое платье с погонами.
   Мы покупаем сыр и что-то завернутое в тугой пакет,  рубль  семьдесят  в
кассу, и выходим.
   - Дивный вечер, - говорит Леонид Петрович и сдергивает шарф,  достойный
по своей турецкой яркости украшать шею более крупного  пижона.  Он  твердо
решил стать франтом.
   На ступенях гастронома  расположился  частный  сектор.  Продают  связки
зеленого  лука  огородной  свежести,  большие  светло-желтые  помидоры   и
пупырчатые ровненькие огурцы, которыми славятся наши места.
   Чуть в  стороне  прямо  на  тротуаре  худой,  загорелый,  беззубый  дед
выкладывает на газетный лист дары леса; кучки белых грибов - четыре  гриба
пятнадцать копеек. И здесь тоже ждут своего вечернего покупателя.
   В нынешнем году  грибов  много,  сегодня  даже  в  вестибюле  института
продавали грибы ведрами и корзинами.
   Мы покупаем товар деда. Дед бегом бежит  в  гастроном,  а  мы  забираем
помидоры, огурцы, лук, укроп и идем ко мне.
   - Будет что-то вроде пира, да, Машенька? - говорит Леонид  Петрович.  -
Стопинг, допинг, поворотинг. Яма! - сообщает он.
   Мы обходим свежую траншею возле моего дома. Все кругом разрыто.
   Поднимаемся по лестнице, пахнущей краской и штукатуркой. Раз, два, три,
четыре, пять...
   Надо  почистить  грибы.  Леонид  Петрович  садится  напротив  меня   на
табуретку в кухне, и я всовываю ему газеты в руки.
   - В ожидании ужина он читает газету, - говорю я.
   - Газеты я всегда могу читать, - говорит Леонид  Петрович.  -  Я  лучше
буду на вас смотреть.
   Он сбрасывает газеты на пол.
   - Любите грибы собирать? - спрашиваю я.
   - В жизни  не  нашел  ни  одного  гриба.  Они  от  меня  прячутся.  Мне
объясняли, когда я был маленьким, что к одним людям грибы  выходят,  а  от
других прячутся. Мне кажется, не только грибы...
   Ну вот, пожаловался на судьбу. Конечно, обидно сознавать, что  грибы  к
одним-выходят, а от тебя прячутся. Но разве в этом дело?
   Что-то надо сказать, а я не знаю что. Леонид Петрович молчит.  И  я  не
знаю, что сказать.
   Стою у плиты, смотрю, как грибов делается все меньше, и когда их станет
совсем мало, они будут  готовы.  Тогда  возьму  кофейную  мельницу...  Как
странно и нелепо, что мы все время  собираемся  поговорить,  а,  оставаясь
вдвоем, молчим!
   - Когда я был аспирантом, - говорит наконец Леонид Петрович,  -  помню,
возился с холодильником. Либиха, а  мой  шеф,  проходя  мимо,  посоветовал
сделать рубашку поуже. Гораздо выгоднее узкая рубашка. Это замечание  меня
потрясло: это было так просто. Это было то самое, ради  чего  я  собирался
жить. Я влюбился в своего шефа и замучил его вопросами. Он бегал от  меня.
Он не был гением, но он был что-то, что почти так же хорошо, как гений.
   - А теперь?
   - Не то. Он остался таким же. Я изменился. У него была жена.
   - Это естестве