что-то насчет американцев. Мы их, они нас, в конце концов мы их.  В
защиту своей темы. Тема остается за ним.
   Директор не против аспиранта и его темы, но не пропускает случая, чтобы
напомнить нам о  задачах  сегодняшнего  дня.  Сказать:  "Поторапливайтесь,
ребята. Жмите. Потом наука".
   Последние шутки дошучиваются в коридоре под  доской  Почета,  здесь  же
доделываются те дела, которые не доделались в зале.
   - Зайди, старик, взгляни на моностат. Опять не работает.
   - Метод личных контактов наиболее продуктивен не только в политике,  но
и в науке. С тебя пол-литра.
   После  "Субботнего  кино"  всем  хочется  быть  вежливыми,   тихими   и
уступчивыми.
   Я подхожу к директору.
   - Сергей Сергеевич, все-таки поддержите меня перед. Комитетом, чтобы  с
нас сняли эти темы. Помогите.
   Дир задумывается. Отвечает спокойно:
   - У нас сейчас работает компетентная комиссия, Учтите.
   Дир, он часто так, про что ему ни скажи, отвечает серьезно и вдумчиво -
про другое. _Что_ я должна учесть?
   - Комиссия? - говорю я. - Какая комиссия? Пусть эта  комиссия  проверит
меня.
   - Что передать Тимакову? - спрашивает Тереж, появляясь из-под земли.  -
Опять он, черт лысый, тянет, я ведь Тимакова тридцать  лет  знаю,  повадки
его. Что передавать?
   - Да вроде ничего, - отвечает Дир, - я на той неделе сам там буду.
   - Ай Москва, Москва! - бормочет Тереж. - Москва, Москва!
   И смотрит на меня.
   Да и что Дир, да и кто нам поможет, если мы сами себе  не  поможем!  Но
хоть ящик будет. Это еще несколько месяцев работы по теме N_3.



10

   В нашем микрорайоне есть все, что надо человеку. И даже расположено  по
странной случайности в  известной  последовательности.  Вначале  родильный
дом. Поблизости детские ясли и детский сад. Две  школы,  гастроном  и  еще
гастроном. Булочная-кондитерская. Овощи - фрукты. Мясо - рыба.  Кулинария.
Ювелирные изделия.  Мебель  -  подарки  новоселам.  Электротовары.  Книги.
Одежда. Аптека. Ларьки "Пиво - воды". Кинотеатр.  Загс.  Дворец  культуры.
Поликлиника. Больница. Кладбище.
   Я иду по улице, миную свой дом и иду дальше, мимо новых домов и окон  с
листьями и шторами, с банками огурцов и свеклы на подоконниках.
   Улица пахнет рыбой  и  сосной.  Удивительная  особенность  наших  мест:
пахнет тем, чего нет.
   Иду,  а  завтра  десять  человек  спросят,  почему  я  так   долго,   в
одиночестве, в темноте гуляла по улице, был сильный ветер.
   Белла думала, что я иду к ним, и сказала об этом Роберту. Он махал  мне
из окна, но я не заметила.
   - Куда это вы шествовали, кто  вас  за  углом  ждал,  признавайтесь!  -
спросила Зинаида, грамматическая женщина.
   - Выхожу вчера с тренировок, вижу, вы идете, и так мне вдруг захотелось
выпить с вами за удачу, а где здесь выпить, в шалман  вы  не  пойдете  все
равно, - сказал Веткин. - А может быть, и пошли?
   Вот  так  у  нас  можно  побродить  вечером  в  полном  одиночестве  по
проспекту, по необжитой и ветреной нашей улице.
   Я бы обрадовалась, если бы мне помешали гулять. Одиночество  -  хорошая
штука, мне его хватает. Так тоскливо бывает вечером и утром, так  чисто  и
тихо в квартире, которая вдруг перестает казаться уютной  и  даже  нужной.
Затихает улица, умолкает двор, только ветер шумит, бьет в крышу, а она над
самой головой. Ветер плещется волнами, набегает, откатывает.  И  наступает
минута, когда ты никому не  нужна  и  никому  до  тебя  дела  нет,  только
телевизору. Он с тобой  разговаривает,  обращается  к  тебе  с  неизменной
вежливостью, с казенной приветливостью, и садишься ты перед телевизором  и
начинаешь с ним общаться. Здравствуй, дорогой, все-таки ты живой!
   А  иногда  я  делаю  так:  включу  на  кухне  телевизор,  а  в  комнате
запущу-приемник и хожу - то там послушаю  музыку,  то  там  посмотрю,  что
делается. Так хорошо!
   Но если ляжешь на диван, будет плохо.
   В эту субботу я жду гостей. Первым приходит Завадский.
   - Мне сказали в семь, я пришел  в  семь,  -  говорит  он.  -  И  принес
подкрепление.
   Он вытаскивает бутылки.
   - Где-то у меня еще было пол-литра, ей-богу, -  бормочет  он,  ощупывая
себя.
   - Я вас, оказывается, совсем плохо знаю, - говорю я. - Носите в кардане
пол-литра и называете это подкреплением.
   - И хорошо, что вы меня не знаете. Это дает вам возможность думать  обо
мне лучше, чем я есть, - скромненько отвечает Леонид Петрович  и  идет  по
квартире, оглядывая стены и потолки.
   Моя квартира. Комната; - двадцать три метра. Кухня  -  девять.  Ванная,
уборная, стенной шкаф, антресоль.
   В комнате блестящий, как будто из  стекла,  письменный  стол,  диван  с
красной обивкой, два кресла с синей обивкой,  теплые  декоративные  пятна,
чтобы их черт побрал, от них устают глаза, журнальный столик в форме утюга
- пустоватая  и  безликая  обстановка  современного  гостиничного  номера,
смягченная корешками книг на полках вдоль стен.
   - Мило, мило, - расхваливает  Леонид  Петрович  то,  что  уже  видел  и
хвалил.
   На балконной двери занавеска, похожая на сшитые  флаги.  И  гостиничная
чистота. И, может быть, гостиничная тоска.
   - Маша, - говорит Леонид Петрович, - посидим,  пока  гости  не  пришли.
Поговорим.
   Мы садимся в комнате на диван, улыбаемся и молчим. И я немного  пугаюсь
этого молчания, мне неловко, но не могу придумать, о чем говорить.
   - Почему вы молчите, Маша? - спрашивает Леонид Петрович.
   Что-то есть между нами, что мешает говорить о неважном, что-то, значит,
есть, отчего мы молчим. Мы это оба знаем.
   - Давайте говорить, - просит Леонид Петрович.
   - Давайте. Говорите сперва вы.
   - Бесполезно. Сейчас придут Белла с Робертом и все равно помешают,  так
что лучше не начинать. У меня такое чувство, что они сию минуту придут.
   - У меня тоже.
   - Хотя я их люблю.
   - Можно считать, что мы уже разговариваем.
   Леонид Петрович улыбается.
   - Иногда, Маша, мысленно я разговариваю с вами, все вам рассказываю,  а
вы внимательно слушаете. И никто не мешает. Хорошо, правда?
   Я молчу.
   - Вы умеете слушать; Ценное качество. Некоторые женщины совсем не умеют
слушать. Они все сами знают. Но зато умеют напевать.  А  я  совершенно  не
выношу домашнего пения, должен признаться. Видите ли. Маша, у каждого есть
свои пунктики. У меня есть. А у вас?
   Я молчу и молчу. Пунктики - это неважно.
   - Смешно то, что я люблю не только, когда вы слушаете, но и когда вы не
слушаете. А вы здорово умеете не слушать. Правда, Маша?
   - Правда, - соглашаюсь я. - В данном случае была причина: я думала.
   - Вы, конечно, не скажете, о чем. Я и не спрашиваю.  Хотя,  признаться,
хотел бы знать. Но когда-нибудь вы скажете?
   Не знаю, скажу или нет и надо ли говорить. Просто раз от разу, что мы с
ним видимся, я  привыкаю  к  нему,  и  начинаю  его  понимать,  и  начинаю
радоваться этому пониманию, и волноваться, и о чем-то жалеть. А о чем  мне
жалеть? Иногда мне кажется, что я в жизни пропустила свое счастье  и  свою
любовь и больше уже ничего не будет.  А  если  будет,  то  это  не  Леонид
Петрович, того бы я теперь сразу узнала, мгновенно. А  Леонид  Петрович  -
никого  здесь  больше  нет,  он  хороший  человек,   мне   близкий,   даже
разговаривать не надо, все  ясно,  все  известно.  И  это,  между  прочим,
страшная сила. Что он там говорит, не знаю,  не  слушала,  а  оказывается,
знаю, все слышала, все запомнила. Удивительно. И привыкаешь, начинаешь это
ценить, но все равно жаль чего-то, и грустно,  и  непонятно.  Хорошо,  что
звонят в дверь Белла и Роберт.
   - Пришли, - говорит Леонид Петрович.
   Белла объявляет:
   - Самое лучшее место у нее в квартире - кухня.
   Она идет на кухню. На широком крашеном  подоконнике  стоят  листочки  в
горшках. Их много, и  они  падают  вниз  на  слабых  стеблях,  похожих  на
картофельные  ростки,  перепутываются,  и   эта   хрупкая   светло-зеленая
неразбериха тянется почти до пола.
   - Эти умирающие от недостатка влаги листки _придают_, - замечает Белла,
- весьма эффектны.
   - Нравится? - спрашиваю я.
   - Их бы полить, - говорит она и вдруг кричит: - Ро-обик!
   - Что, детка? Что ты орешь? - Роберт появляется в дверях.
   - Посмотри листики.
   - Очень, очень мило, - хвалит пришедший следом Завадский.
   И к голосу его я привыкла, голос хороший, что бы он  ни  говорил,  даже
это свое "мило, очень мило".
   - А чем мило? - спрашиваю я. - Что мило?
   - Все-все, - отвечает он скороговоркой, - все-все.
   Роберт молчит. А Белла продолжает:
   - Сделать из листьев  всю  стенку  в  комнате,  около  стены  поставить
скамейку...
   -  Ей-богу,  пахнет  цыплятами-табака,  -  произносит  Завадский  своим
радостным голосом.
   - Постаралась, - говорю я, - начальство в гостях.
   - А что, между прочим, когда Робик не был замдиром, его так не угощали,
- говорит Белла в какой-то странной запальчивости.
   - За такой воздух все отдать! - Леонид  Петрович  подходит  к  открытой
балконной двери. - Чем это так пахнет?
   - Персидская сирень с кладбища, - объясняю я.
   - Пахнет рекой, - говорит Роберт и кашляет, как больной, и хлопает себя
по груди. - Сыровато.
   - У тебя кашель, милый! - восклицает  Белла  паническим  голосом  жены,
которая больше всего боится болезней мужа. - Будешь пить молоко  с  медом.
Проклятая химия! Ненавижу ее! Маша, у тебя, конечно, нет молока?
   Я вынимаю молоко из холодильника, но она уже забыла про него.
   На некоторое время жареные цыплята заслоняют привычный круг наших тем.
   - Эх, - вздыхает Роберт, - не  хватает  в  нашей  жизни  "Арагви"!  Вот
теперь, когда есть деньги. А было  "Арагви"  -  не  было  денег.  Все  так
устроено, клянусь честью! Я ошибаюсь? Поправьте меня. - Теперь ему хочется
покурить, побеседовать, пожаловаться на жизнь.
   -  Тебе  только  этого  не  хватает?  -  спрашивает   Леонид   Петрович
добродушно.
   - Не будем, старик, - миролюбиво отвечает Роберт. -  Никто  из  нас  не
стремится к сладкой жизни. Я вообще отгулял, мое честолюбие в  другом.  Но
старушке моей, может быть, и хочется  чего-нибудь.  Помимо,  так  сказать,
здоровой жизни на природе.
   Роберт закуривает новую сигарету и кашляет, как больной.
   - Молоко с медом, - шепчет Белла. - И я  вам  скажу  чистую  правду,  -
произносит она тоном мучительного признания, - мне _ничего_ не надо. Пусть
только будет то, что у меня есть. Я понимаю свой  долг  и  свое  место.  Я
должна мыть посуду и улыбаться. Мне должно быть хорошо там, где  мой  муж.
Столица, провинция - все равно.  Там,  где  он.  И  если  я  хоть  немного
облегчаю его путь...
   Всем, как всегда, неловко ее слушать.
   - Тебя опасности подстерегают со всех сторон, - говорит Роберту  Леонид
Петрович. - С одной стороны, честолюбие плюс  слишком  преданная  жена.  С
другой - ты пошел в чины. Все мы усвоили точку зрения Эйнштейна  по  этому
поводу, - мы должны быть  водопроводчиками.  Тогда,  может  быть,  удастся
что-нибудь сделать. Правда, Маша?
   - Однако сам Эйнштейн прожил свою жизнь Эйнштейном, - замечает Белла. -
И в конце концов вам платят деньги не за руки, а за головы.
   - Я вам объясню, Беллочка, - мягко отвечает ей Завадски". - Пусть будет
лаборант, но лаборант-соучастник. А ты стоишь рядом. Потом,  много  позже,
вдруг видишь в памяти руку лаборанта, эта рука медленно  движется.  Память
занесла опыт,  и  он  потом  много  раз  проходит  перед  глазами,  как  в
замедленной съемке. А ты  идешь  по  улице,  принимаешь  душ,  заходишь  в
гастроном и в аптеку, читаешь газету. Не обязательно все делать самому, но
- _присутствовать_ обязательно.
   - А вы делаете, - смеется Белла, - я же знаю. У вас лаборантки ни черта
не работают. Вы все делаете за них. У них санаторий!
   Мы смеемся. Это правда. Недавно я заходила по делу к Леониду  Петровичу
и застала такую картину. Девчонки, его лаборантки,  сидят  на  табуретках,
как в парикмахерской, причесываются, красятся, а он тихо стоит у раковины,
моет посуду. Я сделала вид, что вошла  по  ошибке,  и  закрыла  дверь.  Не
хотела, чтобы он видел, что я видела.
   - А вообще, ребята, даю слово, что на заводе работать лучше, -  говорит
Роберт. - Я никогда не был счастливее, чем на  заводе.  Сменным  мастером.
Обязательно на восьми этажах что-нибудь случается. То насос не качает,  то
еще что-то. Ты  крутишься  как  бешеный.  Ты  мастер,  должен  видеть  все
неполадки, все дырки в аппаратах.
   Белла включила транзистор, разговор о заводе был ей неинтересен.
   Эфир веселился:
   ...Кто в небе не был, ни разу не был...
   ...Се ля ви, се ля ви... Угроза турецкого вторжения на Кипр...
   ...Твердила мама, забудь о небе...
   Белла стала подпевать. Леонид Петрович посмотрел на меня,  как  смотрят
на единомышленника.
   Эфир разрывался от бодрых песен, криков, смеха и шепота. Весь мир пел и
танцевал в этот субботний вечер.
   "Ну и пусть они танцуют, - подумала я, -  а  я  скажу  то,  что  хотела
сказать весь вечер, хотя это неприятно".
   - Роберт, почему все-таки у директора, когда меня обсуждали, ты сидел и
молчал? Я много над этим думала и ничего не надумала.
   - В твоих интересах, Машок, и для твоей пользы, - ответил Роберт. -  Уж
поверь ты мне.
   - А что он, по-твоему, должен  был  делать?  -  моментально  вскинулась
Белла. - Ты, значит, считаешь, что он вел себя не по-товарищески? Так тебя
надо понимать? Я понимаю и протестую. Ты не тактик, ты новый  человек,  ты
не учитываешь влияния Тережа, его авторитета у директора,  в  Комитете.  У
товарища есть имя, есть в прошлом заслуги, это не мальчик. Твоя позиция  -
позиция начальника лаборатории, а у Роберта сложное положение,  и  у  него
может быть другая позиция...
   - Однако, - произнес Леонид Петрович громко, - однако...
   Все это время он пил чай и молчал, и лицо у  него  было  отсутствующее.
Казалось, он не слышал нашего разговора. Но он так  сказал  "однако",  что
Белла растерялась.
   Я подумала, что, застенчивый и тяжеловесный, он никогда не вел бы  себя
так, как Роберт. Он был гораздо надежнее, хотя казался иногда  слабым.  Но
он не был слабым.
   Белла продолжала свою защитительную речь. Роберт хмурился и делал  вид,
что обижен, а Леонид Петрович пил остывший чай.
   Я вышла на балкон. Чужие окна были красными, желтыми, белыми, некоторые
голубели марсианским светом телевизоров.  Все,  казалось,  было  хорошо  и
спокойно. Но мне не было спокойно.
   Прощаясь, Леонид Петрович сказал:
   - Мы еще поговорим, Маша? Можно вам позвонить?
   Он всегда спрашивал разрешения позвонить.



11

   Между тем тема N_3 двигалась.  Потихоньку,  незаконный,  получался  наш
полимер, но понадобилось поехать в Ленинград, на Охтинский комбинат, а  по
этому поводу командировку не дадут.
   Веткин сказал: "Сделаем" - и быстренько сообразил, как мы _сделаем_.
   Тут как раз в Ленинграде должна была  состояться  конференция.  И  было
решено, что я выступлю на этой конференции с коротким сообщением. По  теме
N_2. Была там одна деталь, которая представляла интерес сама по себе.  Так
бывает: в целом работа не получается, а отдельные куски получаются.
   Мне выписали командировку, богато снабдили  документами  по  всей  теме
N_2, и я подумала, что в этой презираемой нами казенной, бумажной  стороне
жизни есть своя притягательность. Хорошо составленные бумажки  с  печатями
создают прочное, защищенное настроение. А в нашей лаборатории по темам N_1
и N_2 бумажки были знаменитые. Их писал на протяжении длительного  времени
Тереж, мастер этих дел. В бумагах описывалась государственная важность тем
и рассказывалось, как много сделано. Это были бумаги-знамена. Они мне были
не нужны. Но я взяла их с собой.
   Надо было идти к главному бухгалтеру. Он скажет свой девиз: "Банк денег
не дает". И тогда я буду думать, у кого занять на дорогу.
   Но главный бухгалтер не сказал: "Банк денег не дает", а, подперев рукой
выбритый докрасна подбородок, некоторое время  смотрел  на  меня  и  выдал
полновесный аванс под отчет, сказав при этом: "Наплявать". Я подумала, что
он совсем не тот человек, каким его считают  в  институте.  Это  гусарское
"наплявать" и деньги в оба конца, которые  он  мне  метнул,  изменили  мое
представление о нем.
   Меня никто не провожал. У нас так часто ездят в командировки, что никто
никого не провожает и не встречает, за исключением тех случаев, когда надо
привезти из Москвы продукты, или реактивы, или радиоприемник, или  дедушку
с бабушкой.
   Это естественно, что меня никто не провожал. Некому. Не имеет значения.
Я сижу одна на скамье в зале для  транзитных  пассажиров  и  жду  дальнего
поезда, который домчит меня до Ленинграда. Справа ресторан второго класса,
слева аптечный ларек, газетный киоск и буфет. Люди  спят,  едят,  сторожат
свои чемоданы, прислушиваясь к голосу радиодиктора,  который  только  одно
слово произносит отчетливо: "Внимание..."
   Все слышат это слово, поднимаются и устремляются к выходу, а там узнают
у дежурного, какой поезд объявили.
   Объявили мой, и я выхожу на перрон. Странная штука - вокзал,  печальное
место, особенно ночью в маленьких городах.
   У фонаря вижу знакомую  широкую  фигуру.  Из  карманов  пиджака  торчат
газеты, как всегда, он начинен ими, сверкающая белая рубашка и  галстук  с
рапирами, и видно, что только что побрился.
   Пришел. Я обрадовалась. Я очень обрадовалась и растерялась. Когда я там
сидела на скамейке в зале, я не думала о нем и не  думала,  что  он  может
прийти. Но он пришел.  Пришел  со  своими  газетами,  стоит  под  фонарем,
Спасибо, конечно.
   Леонид Петрович берет у меня из рук чемодан  и  говорит  скороговоркой,
которую я научилась хорошо понимать:
   - М-м-м, я подумал, что это м-м неправильно, вот так одной  уезжать.  К
черту одиночество! Как это так, поздно вечером,  а  вы  одна  на  вокзале,
паровозные гудки, тусклое освещение. Вам будет грустно, вам покажется, что
у вас нет друзей или еще что-нибудь в этом роде. И у вас сделается гнусное
настроение.
   Я отвечаю:
   - Все так и было.
   -  Охотно  бы  проводил  вас  до  самого  Ленинграда.  Наконец  бы   мы
поговорили. А я с детства люблю поезда.  Особенно  электрички.  Как  бы  я
хотел сейчас сесть с вами в поезд и ехать тысячу километров в сторону юга!
   Мы подходим к вагону.
   - А хорошо ехать в Ленинград, - продолжает Леонид Петрович. - Приехали,
вжик, вжик, наглотались суперинформации. Человек  должен  так  жить.  Одно
"но"  меня  лично  беспокоит:  вдруг  вы  захотите  там  остаться,  притом
навсегда?
   - Нет. Я очень люблю Ленинград, но я всегда хотела уехать оттуда.
   - Да? - удивляется  он.  -  Я  тоже.  Странно,  правда?  Я  тоже  люблю
Ленинград безумно, а хотел уехать.
   "Даже это совпадает, -  думаю  я  с  благодарной  нежностью.  -  Ничего
особенного, может быть, но даже это. И правда странно, родиться в  городе,
любить его и хотеть уехать".
   Леонид Петрович  раскланивается  с  проводницей,  говорит,  что  погода
благоприятствует и,  надо  надеяться,  поезд  прибудет  без  опоздания  на
станцию назначения, и он нам завидует, тем более что скоро мы  будем  пить
чай.
   - Вы же будете пить чай, - настаивает он.
   Проводница смотрит на него с улыбкой и приглашает ехать  с  нами.  Люди
часто улыбаются Леониду Петровичу, я заметила.
   В последний момент он вытаскивает из кармана кулек.
   - Купил вам пряников в буфете.
   - Пряники! - смеется проводница.
   - У меня к вам просьба, -  говорит  он.  -  Зайдите  к  моим  старикам.
Зайдете?
   На кульке Леонид Петрович записывает адрес и телефон своих родителей.
   - А что им сказать?
   Он шагает за вагоном, подняв руки, улыбается, потом бежит.
   - Что хотите, то и скажите! До свидания, Маша!
   Он еще что-то кричит, но я уже не разбираю слов.
   Уплывает перрон с темнотой и фонарями, уплывает город  с  окнами...  И,
сколько я ни ездила, все равно каждый раз испытываешь  тревогу  и  счастье
оттого, что поезд повез тебя куда-то, хотя ты прекрасно знаешь куда.
   Я долго стою в корид