нно.
   - Похожая на вас.
   Это он мне уже говорил. Я все помню.
   Я ставлю на стол грибы.
   Из окон пахнет свежими яблоками незнаменитых сортов, маленькими мягкими
летними яблоками  местных  названий.  Бадаевские,  чулановские,  лимонные,
серкины, зуйки, пчелкины, колескины. Самые вкусные, кажется, чулановские.
   Со двора доносятся голоса, и, если прислушаться, узнаешь, чьи дочери  и
сыновья там кричат.
   Я выхожу на балкон. С балкона смотрю,  как  Леонид  Петрович,  морщась,
пьет кофе.
   Два мальчика, возраст - шестнадцать-семнадцать,  кричат  Рите  -  дочке
главного бухгалтера и ее подруге, возраст тот же:
   - Кинуть тебе яблоко, а, Рита?
   - Может, вы спуститесь? (Смех.)
   - А там дождь. (Смех.)
   - В том-то и дело, что дождя нет. (Смех.)
   - Надо поговорить!
   - Поговорить о жизни!
   - Дождь!
   - У магазина "Готовое платье" без пятнадцати девять.
   - Девять ноль-ноль. (Взрыв смеха.)
   - Может быть.
   - Не может быть, а точно.
   Голоса рвутся от радости и смеха.  Слова,  простые  и  детские,  кидают
вверх и вниз, как мячи. И изумляются собственному  крику  и  смеху.  Можно
крикнуть еще громче, можно запеть. Я слушаю и завидую им, они счастливы ни
от чего.
   Я возвращаюсь в кухню. Леонид Петрович тихий, тихий.  Газеты  лежат  на
полу, я постеснялась их поднять.
   - Скучаете по Ленинграду? - спрашивает Леонид Петрович.
   - Иногда.
   - Но не в том смысле, чтобы вернуться?
   - Не в том, мы уже говорили.
   - И я.
   Кажется, мы это сто раз уже говорили.
   Очень тихо становится в  квартире.  Умолкли  голоса  во  дворе,  девять
ноль-ноль, смех перенесся  к  магазину  "Готовое  платье".  Слышен  только
дальний шум поездов.
   Леонид Петрович поднимает с пола мои новые тапки.
   - Какой у вас номер  ноги?  -  Он  внимательно  разглядывает  цифры  на
подметке. - Тридцать пять, одна вторая. Я так и думал. Значит, в Коктебель
никто не едет?
   - Нет.
   - Ну и правильно.
   Что-то с  ним  происходит,  но  ведь  никогда  не  знаешь,  это  с  ним
происходит или со мной.
   Он уходит. Мне делается грустно и пусто. Неприкаянные должны  держаться
вместе, но они как раз и не держатся вместе.  Они  разъезжаются  в  разные
стороны, расходятся, молчат, говорят не то и не так, не могут договориться
и не могут быть счастливыми. Не могут понять друг друга и себя тоже.
   Вот  ушел  Леонид  Петрович,  почувствовав  напряженность.  Грустно.  Я
понимаю, что я виновата. Моя глухота и немота.
   И тогда, в Ленинграде, была виновата я. Но чем, если бы знать.
   Леонид Петрович нисколько не напоминает  Сергея.  Он  лучше,  надежнее,
благороднее, честнее, чище. Наверно, такого, как Леонид Петрович, я искала
и ждала. А то все было другое. И того я не искала, не ждала, он  отыскался
сам, свалился в мою жизнь, ворвался, и ровно десять  лет  я  не  могу  его
забыть. А жить надо, счастье дается не всем.


   ...Десять лет назад... Лена, моя подруга, говорила мне о нем давно,  он
был, по ее утверждению, самый замечательный и беспутный из всех  беспутных
друзей ее мужа, но мы с ним не встречались. То он уезжал в  Афганистан  на
год, то безумно влюблялся и исчезал на неопределенное время,  и  ближайшие
друзья не знали, где его искать. И работал он также - запоем.
   И все-таки в один зимний холодный ленинградский день мы встретились  на
мансарде, где жила моя Лена и куда я пришла  после  Публичной  библиотеки.
Зашла просто так, по пути, а там  сидели  за  столом,  пили  водку  и  уже
порядочно  выпили.  Мне  понравился  не  он,  а  его  товарищ.   Это   был
внушительного роста чернобровый красавец журналист, который пел песни  под
гитару  и  рассказывал   о   своих   путешествиях.   "Замечательно   поет,
замечательно рассказывает!" - подумала я.
   Лена заваривала кофе в своей маленькой кухне и  выспрашивала,  как  мне
понравился Сергей.
   Надо было всмотреться, чтобы увидеть силу  и  необычность  этого  лица.
Сергей был некрасивым: нос велик и глаза малы, - и его  портило  скучающее
выражение, а в тот вечер он был скучным  и  пьяным.  Потом  я  видела  его
Другим и уже не замечала его  некрасоты.  Он  был  невысокого  роста  и  с
тенденцией к полноте. И у него были некрасивые маленькие руки.  Некрасивые
руки у хирурга, когда мы знаем; у хирурга они должны быть красивыми. Но он
вообще был как опровержение всему, что я выучила в жизни до той поры.
   "И к тому же сильно пьющий товарищ", - подумала я.
   Когда были прослушаны песни и рассказы его  друга,  Сергей  поднялся  и
сообщил, что пойдет меня провожать. Мне этого не хотелось,  и  я  об  этом
сказала Лене, но он уже натягивал  куртку  все  с  тем  же  настойчивым  и
мрачным лицом.
   - Ни капли не пьян, - шепнула мне Лена, - он в тебя влюбился.
   "Ничего подобного", - подумала я.
   На лестнице он мне заявил:
   - Тургеневская девушка, через этих тургеневских мы погибаем.
   На улице он стал ловить такси. Я сказала, что до моего дома близко,  он
ответил, что не любит ходить пешком.
   - Покатаемся по городу, - попросил он, когда мы сели в машину.
   ...И я согласилась, вспомнив при этом преувеличенные  рассказы  Лены  о
его обаянии  и  о  том,  что  все  всегда  делают  то,  что  он  хочет.  Я
согласилась, уже подчиняясь его стремлению и движению, уже понимая, что он
живет в каком-то ином темпе, чем я и все мы.
   Было интересно понять, что он за человек. Но я этого не поняла никогда.
Сначала,  когда  он  рассказывал  мне  свою  жизнь,  я  представляла   его
по-одному, а потом, когда я стала в его жизни участвовать,  все  уже  было
другое. И я тогда ни в чем не хотела разбираться. Только  быть  с  ним,  и
ничего больше не надо.
   Он дважды был женат и разводился. С одной женой он прожил год  -  ушел.
Вторая ушла сама. А что мне было до этого, до того, что было в его  жизни?
Многое там было, меня это не касалось.
   Сначала мы встречались часто, по нескольку раз в день. Он ждал меня  на
лестнице, стоял на улице, дежурил около университета.  Писал  мне  письма,
присылал телеграммы, без конца звонил по телефону. Я не знала и  не  могла
угадать никогда, что он сделает, что скажет.
   Он разговаривал с незнакомыми, как со знакомыми. И  люди  отвечали  ему
охотно и легко. С ним было весело, и не  только  мне.  Без  него  делалось
скучно и неинтересно.  Он  был  добр,  щедр,  суеверен,  беспечен,  горяч,
талантлив во всем.
   Он любил рестораны. Деньги были, он получил их за какое-то изобретение.
Ему нравилось кормить  меня  дорогой  едой  и  нравилось,  что  его  знают
официанты и метры и он у них  слывет  порядочным  человеком,  а  они,  как
никто, разбираются в людях, утверждал он.
   Несколько месяцев было так, что бедные люди  все  как-то  там  жили  на
земле, но счастливы были мы.
   Работать он умел бешено, помногу оперировал,  делал  сложные  операции,
делал любые - он не мог не оперировать. Здоровье  у  него  было  отличное,
сила и большая выносливость. Все это была  его  одаренность.  А  потом  он
начинал гулять с многочисленными дружками, и я должна была  их  кормить  и
обращаться с ними приветливо и радостно,  как  он.  Среди  них  попадались
совсем странные. Он был их кумиром, он был центром всего  этого  вращения,
но если ему хотелось работать,  никто  и  ничто  не  могло  ему  помешать.
Сначала не было никаких друзей, он всех забросил ради меня. А я - я уже не
училась и не работала, каким чудом я удержалась в университете,  не  знаю.
Меня должны были выгнать. Пусть бы выгнали, мне было все равно.
   Дома было ужасно: мама плакала, устраивала скандалы, отец  пытался  мне
что-то внушить, но они видели мое каменное лицо -  разговаривать  со  мной
было бесполезно. Я ничего не слышала, ничего не воспринимала. Иногда я  не
приходила домой ночевать. Дома я знала только одно: сидеть  у  телефона  и
ждать.
   Мы виделись часто, но бывало так, что он не появлялся три дня,  мог  не
прийти неделю и даже не считал нужным извиняться.  У  него  не  было  этих
навыков цивилизованного человека.  Культура,  ум,  талантливость  были,  а
цивилизованности не было.
   А я сидела у телефона и ждала. Какое это было долгое ожидание! Я знала,
что в конце концов он позвонит, -  и  ждала.  Это  ожидание  было  главным
смыслом моей жизни, главным моим  занятием.  Он  любил  меня,  но  он  был
совершенно свободен. И я понимала, что так будет всегда.  Мы  поженимся  -
так будет.
   Ему я даже не могла сказать об этом. Он смеялся:
   - Брось! Не придавай значения. Тебя же тоже иногда не бывает дома. -  Я
всегда была дома. - ...Я думал только о тебе...  Имей  в  виду,  никто  из
мужчин вообще не хочет жениться. Никому это не нужно.  Но  я  готов.  Хоть
сейчас. Такой, какой есть, ты меня теперь немного знаешь... -  говорил  он
со смехом, а потом перестал говорить.
   Кроме многочисленных друзей и девушек, нередко  появлялась  его  бывшая
жена - балерина, с которой у него сохранились хорошие отношения.
   Я все старалась выдержать, хотя это было очень трудно.  И  я  понимала,
что нельзя вечно стоять на улицах,  и  ждать  у  парадных,  и  шляться  по
ресторанам, и ездить в такси, рассказывая таксистам про  нашу  жизнь.  Мне
это и не надо было, ему это было надо, и пока он хотел, он  это  делал,  а
потом перестал.
   А я все так же сидела у телефона и ждала, стараясь не  слышать  маминых
слов, не видеть папиного лица. Но все-таки я  видела  и  слышала...  А  он
забывал позвонить.
   Так бы и было, так бы и было всегда, хотя, наверно, я прожила бы с  ним
настоящую жизнь. Но я так не могла.
   Помню, после какой-то ссоры я поехала к нему в  клинику,  ждала  его  в
коридоре и слушала из-за двери, как он на кого-то орет, ругается матом. Он
вышел из операционной потный, красный,  маленький,  в  белом  халате,  как
снежный ком, заряженный током, прошел не глядя мимо меня.
   Он был личностью, сейчас имя его известно, и тогда было понятно, что он
из своей жизни сделает что-то. Но я  чувствовала:  нам  лучше  расстаться,
другая женщина станет его третьей женой...
   Потом-то мне было плохо, гораздо хуже, чем я  могла  себе  представить.
Десять лет прошло. За десять лет можно забыть.  Надо  забыть,  чтобы  жить
дальше.



17

   Дети, мальчик и девочка, трех и четырех лет, лежали на ковре и  строили
гараж и зоопарк из стройматериалов, их папа лежал тут  же  и  просматривал
газеты. Их мама накрывала на стол.
   Ужин семьи состоял из винегрета, хлеба, сыра, варенья, молока и творога
- простая, здоровая пища.
   Дети, одетые в аккуратные и  удобные  комбинезончики,  не  дрались,  не
кричали - они играли.
   Мальчик бубнил:
   - Шоферы - гонщики, перегонщики и обгонщики. И мы на гонке работаем.
   Он строил гараж.
   Девочка говорила:
   - У зайца ноги вылупляются. Третья уже вылупилась.
   И  поднимала  над  головой  зайца  без  единой  ноги.  Она   занималась
зоопарком.
   Мальчик объявил:
   - Я могу какого-нибудь врага зарезать и подбавить кулаком.
   Петя  поднял  голову  и  прислушался.  Что-то,  видимо,  назревало.  Но
продолжал читать газету.
   Мальчик сказал:
   - А лев, царь зверей, разорвет тебя на части.
   Девочка схватила кубик, основу несущей конструкции гаража.  Мальчик  ей
подбавил кулаком. Девочка заревела и закричала:
   - Жадина-говядина, будина и гадина!
   Петя отложил газеты, посмотрел на жену. Все ничего, выражал его взгляд,
но вот "гадина". Как быть с "гадиной"?
   Мальчик ответил:
   - Сама будина и гадина!
   Пока Петя раздумывал, подошла мама и  нашлепала  преступничков.  Теперь
ревели оба, но не громко, не печально, только  чтобы  показать  родителям,
что, если их будут шлепать, они с этим никогда не согласятся. Они  ревели,
объединившись, предупреждающе, условно, без интереса. И скоро затихли.
   Потом они страшно расшалились, и опять возникли небольшие  разногласия,
но ничто не могло нарушить прочную  идиллию.  Дети  все  равно  оставались
здоровыми, чистыми детьми. Петя-Математик оставался многообещающим молодым
ученым, его жена - образцовой женой и матерью, а вся квартира - нормальной
трехкомнатной интеллигентской квартирой с книгами и игрушками.  Правда,  в
нашем доме наши  дети  игрушками  мало  играют,  они  играют  плашками  из
пластиков или кусками поропластов, которые мы приносим из лаборатории.
   Когда дети заснули, мы сели поговорить.
   - Кажется, уже пора Веткина придушить, - сказал Петя.
   - Ты так считаешь? - спросила я.
   - Вы слышали вчерашнее интервью? Опять звонил, что мы на  пороге...  Ну
гад! - засмеялся Петя, но в этом смехе железо царапнуло о железо.
   - Поговори с ним, как мужчина с мужчиной, - посоветовала жена.
   - Придется, - сказал Петя. - Сегодня фотографировался  для  "Недели"...
Ну тип... Руки сложил на животе.
   - Человек любит фотографироваться, что тут такого? - заметила я.
   - Я ему все сказал, что по этому поводу думаю, - проговорил Петя.
   - А он?
   - Кашлял. А когда корреспонденты удалились, он мне объявил, что это  он
все для меня делает. Корреспондентов, говорит, я вообще не уважаю  за  то,
что они в химии не смыслят. Они думают, что вообще никакой химии  нет.  Но
необходимо паблисити.
   - Тип, конечно, - вставляет жена, - будь с ним построже.
   - Он еще сказал, что моя беда и единственный недостаток -  что  мне  не
хватает денег.
   - А тебе хватает, - говорю я.
   - А денег не хватает всем; и мне, и вам,  и  академику,  и  моей  маме,
которая тридцать шесть рублей получает.
   - Мы с Петей научились правильно относиться к деньгам, - говорит  жена,
- мы их не замечаем.
   - Точнее будет сказать: они не замечают нас.
   Это  видно:  квартира  пустовата,  не  хватает  кучи  нужных  вещей,  а
холодильник собственной конструкции сделан из  кухонного  шкафчика  руками
Пети. Холодильный агрегат взят из настоящего  холодильника,  герметичность
достигнута с помощью прокладок, изготовляемых в нашей лаборатории Веткиным
для славы института. Петя Носит старенькие сатиновые брюки,  простроченные
красными нитками, называемые джинсами,  и  демисезонное  пальто,  служащее
зимним в нашем далеко не южном климате. Нужды, пожалуй, уже нет,  но  есть
постоянная стесненность и неудобство. Когда приходится думать: идти в кино
или купить два лимона. Лимон - витамин це, а кино - что ж кино? Устаешь от
этого.
   Петя из тех мальчиков, их немало у нас в институте, которые  ничего  не
хотят делать для _себя_.
   - Диссертация - индивидуальное творчество, -  говорит  он.  -  Откройте
Большую Советскую Энциклопедию на слове "Диссертация", прочитайте-ка,  что
там написано. Смех.
   - Напиши диссертацию, которая нужна не только тебе, -  советует  Петина
жена.
   - Защищаются для карьеры, - отвечает Петя, - и это нечестно.
   - Это нечестно? Нечестно, что ты делаешь черную малую  работу,  которую
мог бы делать другой, и не делаешь  той  работы,  которую  можешь  сделать
только ты.
   - Нет, - отвечает Петя, - я  должен  делать  любую  работу  и  не  хочу
прикрываться словами о собственной  избранности.  Я  хочу  делать  работу,
нужную моей стране сейчас, и хочу быть честным перед  самим  собой  каждую
минуту.
   - А я иногда боюсь, что ты в конце жизни оглянешься  назад  и  увидишь,
что ничего  не  сделал,  все  пропустил  сквозь  пальцы  вот  так.  -  Она
растопыривает пальцы, измазанные чернилами. - То, что ты  делал,  протекло
между пальцев. Я твой друг...
   - Вообще ты друг,  -  отвечает  Петя,  -  но  в  этом  вопросе  ты  мой
друг-враг, ты мой идейный противник.
   Действительно, только в  этом  единственном  случае  Петя  и  его  жена
спорили. Вообще же они были единодушны, они были как чашка и  блюдце,  как
стена  и  крыша,  как  то,  что  никогда  не  взаимоуничтожается,   только
взаимодействует.
   - Мария Николаевна...
   Петя что-то мнется. Я смотрю  в  его  юное  лицо  студента-спорщика,  с
взъерошенными волосами и серыми  добрыми  глазами  с  длинными  ресницами,
которые летают над лицом, как крылья. Лицо жены выглядит старше, хотя  они
ровесники, на нем отпечаталась вечерняя усталость.
   - Веткин всегда все знает, Мария Николаевна, и  он  сегодня  дал  такую
информацию, что в Комитете вами здорово недовольны. В том смысле,  что  вы
заваливаете важнейшую тему N_2, она проходит по важнейшим, и что  в  армии
невозможно, чтобы каждый брал ружье и стрелял куда хочет, а в науке можно.
Вы знаете, чьи это речи про науку и ружье?
   - Знаю.
   - Тережа. Вас еще здесь  не  было,  когда  он  носился  с  этой  темой,
прокричал-прокукарекал на весь Союз. И  завалил.  Вам  дали  расхлебывать.
Математически она решается, но базы для нее нет. Я много думал, что же это
такое. И  понял:  это  химическая  мечта,  красиво  завернутая  в  научную
бумажку. Это гипноз, которому все хотят поддаться. Был у нас  такой  здесь
Мирский,  вы,  наверное,  слышали,  он  чуть  не  умер  из-за  этих   тем.
Работал-работал, зашел в тупик,  начал  протестовать,  плюнул  и  ушел.  А
теперь Тереж капает на вас в Комитете, и меня  это  возмущает.  Вот  такая
информация. Товарищ Веткин знает точно, он всегда все знает точно. У  него
это дело поставлено на научную основу - знать точно. Он  сообщил  мне  это
сегодня в конце дня. А товарищ Тереж, видите ли, коварен. Опасен.  У  него
всюду друзья.
   - А что нам Тереж? Мы его не боимся.
   - Да ничего, - соглашается Петя. - Конечно, не боимся.
   Я улыбаюсь и начинаю острить, показываю друзьям, что происки  Тережа  и
его жалкое коварство для меня - тьфу.
   Мне не страшно,  что  треплют  мое  доброе  имя.  Противно,  что  Тереж
предлагал мировую, звал в гости, был любезен.
   И я ничего не могу сказать даже Пете,  товарищу  своему,  который  ждет
боевых слов о моей боевой готовности, На  меня  наезжает  странное,  тупое
затмение, черный рояль. Старый черный кабинетный рояль  фирмы  "Дидерихс",
который стоял у нас в столовой. У него, как  говорила  мама,  был  хороший
номер и треснувшая дека. Он становился вдруг огромным и наезжал на меня. У
меня всегда был один и тот же бред во время болезни, вот этот.
   Мы стоим в маленькой прихожей, полной крошечной обуви, и  я  смотрю  на
эти невероятно маленькие стоптанные галошки, сапожки, сандалики на полу  и
думаю, что это, наверно, должно дорого стоить - такое количество маленькой
обуви.
   - Вы огорчились? - спрашивает Петя-Математик.
   - Абсолютно нет, - отвечаю я, - что вы! Не  такая  я  идеалистка  и  не
первый день живу на свете.
   Что-то еще и еще я произношу, стремясь показать, что я тертая и бывалая
и человеческая подлость для меня в порядке вещей.
   Ребята смотрят на меня с состраданием, а я продолжаю говорить, острить,
прощаюсь и не ухожу. В эту минуту я выгляжу чудачкой.
   Мне всегда казалось, что во мне что-то есть от чудачки, от той, которая
забывает заправить блузку в юбку, оставляет непогашенную сигарету,  роняет
хлеб  на  пол,  рассеянно  мотает  головой,  говорит  много  раз  "да-да",
"нет-нет", "извините", "спасибо".
   Сейчас в прихожей я говорю "спасибо".  И  все  не  ухожу  и  не  ухожу.
Наконец говорю:
   - Ребята, я совсем забыла. Ведь мне должен звонить Ленинград.
   Поймав сострадательные, понимающие взгляды, добавляю:
   - И Москва тоже.
   На лестнице вспоминаю голос Леонида Петровича: "Моя беда знаете  какая?
Что я впадаю в панику на три дня, а надо  свести  до  пяти  минут.  Вы  на
сколько впадаете в панику, Маша?"



18

   Докладную я отослала в Комитет. Но с директором еще раз  поговорить  не
смогла: он уехал в Италию. Во главе института остался Роберт, для которого
отъезд начальства был очень некстати: ему надо было  пропадать  у  себя  в
лаборатории, там налаживали процесс, секретный и срочный, как  все  там  у
них.
   Я хотела посоветоваться с Робертом, как защищаться и как действовать на
тот случай, если события примут для меня грозный характер. Кто его  знает,
ведь это все была та  область,  где  Тереж  был  опытным  генералом,  а  я
необстрелянным лейтенантом.
   В институте Роберта не поймать. Его главная шутка