нировок - и вы в полном порядке, - говорит Роберт.
   - А что же ты? - спрашиваю я.
   - У меня нет как раз этих трех месяцев, старушка, - отвечает  он.  -  У
меня нет даже трех дней...
   Это правда. Казалось  бы,  что,  живя  в  провинции,  мы  должны  иметь
свободное время, но его нет у нас. Мы бежим в том же  темпе,  что  и  наши
коллеги в столичных городах, и мы бежим быстро, а надо бежать еще быстрей.
   - Беллочка, - говорит Роберт ласково, - восполняет все мои  просчеты  и
недоделки. Она моя художественная часть.
   - Больше я не буду твоей художественной частью,  -  заявляет  Белла,  -
поступлю на службу и выработаю себе новую линию  поведения.  Буду  учиться
смотреть в окно, когда мне не хочется разговаривать. Как Маша.
   - Молодец! - восхищается Роберт.
   Темы 1 и 2 - это химия, моя профессия, но  за  всем  этим  стоит  седой
краснолицый человек, который с самого начала внимательно смотрит на  меня,
пошучивает, ждет. Он ждет открытого боя. Вряд ли он рассчитывал на то, что
я буду молчать. А может быть, он как раз на это рассчитывал.
   - Маша! Маша! - смеется Роберт. - Ты за меня  не  рада?  Почему  старые
друзья всегда  такие  зануды?  Всем  недовольны  и  только  умеют  портить
настроение! А помнишь, как мы ездили в Новгород и  цыганка  нам  нагадала.
Отличная  была  цыганка.  Мне  она  нагадала  тогда  Белку  с  ходу,  вот,
пожалуйста, моя Беллочка. А тебе? Мне она нагадала казенный  дом,  дальнюю
дорогу и Беллочку-шатеночку. Все точно.
   - Почему мы никогда не зажигаем свечи? - восклицает Белла.  -  А  свечи
есть!
   Она приносит увесистую пачку пахнущих керосином свечей, рассовывает  их
по стаканам, зажигает.
   - Замечательно! - восхищается Роберт. - Красиво!
   - Очень мило, очень мило, - бормочет Леонид Петрович, -  только  жарко.
Прямо скажем, нечем дышать.
   - Свечи _придают_, - шепчет Белла, - но все равно, я  должна  работать.
Товарищи, устройте меня на работу, я же вас прошу, но  все-таки  на  такую
работу, которая была бы хоть что-то.
   Горящие свечки плавают  в  ее  ореховых  глазах,  красивое  белое  лицо
презрительно-печально, она разговаривает сама с собой:
   - Все-таки такая работа, на которой я была бы хоть что-то, а не  полное
дерьмо. В институт я не пойду, потому что я  ненавижу  химию.  В  районную
библиотеку!  Хоть  книжки  выдавать!  В  газету!  Статьи  писать.  О  ходе
хлебоуборочной. Я должна работать. Всем на это наплевать, буду я  работать
или не буду и кем я буду.
   Мы привыкли к тому, что Белла считает нас виноватыми в том, что она  не
работает. Когда она заговаривает о работе, всем нам  делается  неловко,  а
она еще долго говорит и сердится, что мы молчим.
   - Почему вы молчите? Не удостаиваете меня! Вы выше.  Интересно,  почему
вы молчите? Вы не хотите, чтобы я работала? Скажите честно,  вы  считаете,
что я ничего не могу делать  для  пользы  общества?  Но  вы  напрасно  так
считаете. Вы убедитесь в этом.



4

   Потихоньку все-таки мы как лаборатория формировались,  и  я  росла  как
начальник. Прежде всего мы научились делать  запасы.  Научились  меняться,
брать ненужное сегодня в расчете на туманное будущее. Мы научились  делать
"заначки". В лаборатории накопились неплохие запасы - приборов, реактивов,
посуды. Конечно, нам было далеко до других, но и  у  нас  наступила  эпоха
Умеренного  достатка.  Мы  перестали  побираться  и   могли   как   равные
участвовать в грандиозных институтских обменных операциях, проходивших под
лозунгом "Сменяем все на все!" и "Я тебе - ты мне!".
   С помощью универсального катализатора - спирта и личного обаяния  -  мы
наладили приятельские отношения со стеклодувами, и тот главный дядя  Вася,
который есть в каждом институте, человек, способный подковать  блоху,  уже
не отвечал нам ледяным тоном: "Сделаю через месяц". Дело  в  том,  что  мы
стали втихомолку заниматься темой N_3,  которая  не  проходила  по  планам
Комитета, не значилась в планах института и  вообще  нигде  не  значилась,
словом, не существовала.  Она  родилась  в  таинственных  глубинах  нашего
подсознания.
   У нас идеями не  хвастаются.  К  идеям  относятся  с  предубеждением  и
боятся, когда их много. В лаборатории  Роберта  висит  плакат:  "Идеи,  не
мешайте нам работать!" Роберт может сыпать идеями, у него цепная реакция.
   Даже хорошая идея - это очень мало, почти ничего.  Практически  ничего.
Так мы говорим. На самом деле мы любим идеи.
   Идея может родиться рано утром, на рассвете, а уже в полдень умереть  в
коридоре у ящика с песком, где трое  химиков  соберутся  покурить.  Смерть
идеи может быть бесславной. Она умрет, воткнутая с окурками в  песок,  под
смущенный смех того, кто ее родил. Она может  умирать  тяжело,  в  хриплом
споре, под непарламентские реплики сторон.  Иногда  она  может  показаться
слепяще гениальной одному  или  даже  троим,  пока  к  ящику  не  подойдет
четвертый. Попросит закурить, осведомится,  о  чем  речь,  и  просто,  как
прикуривал, закроет открытие.
   Хуже,  если  идея  осталась  недобитой.  Проскочила  и  осталась  жить,
нахальная, манящая, но фальшивка и дешевка. Она все равно умрет, но  перед
смертью наделает Дел.
   Моя идея осталась жить. Роберт  раскрошил  спичечный  коробок,  выкурил
несколько сигарет. Я ждала, "скрывая волнение". Он спросил,  не  получится
так, что мы будем возиться, а папа Байер давно уже это сделал. Но я была в
патентной библиотеке, патентной аналогии нет. И  мы  оставили  идею  жить.
Тайную, незаконную, ненадежную.
   - В кого ты у нас такая умная, - пробормотал Роберт.
   Мимо нас проходили сотрудники. Лаборанты думали о несправедливости,  мы
можем стоять и трепаться, а они не могут. В эту минуту они  забывали,  что
они треплются не у ящика с песком в коридоре, а прямо в лаборатории.
   Мы совещались с Завадским,  химиком  очень  тонким,  надежным,  стоящим
всегда у опыта, как бывало это в добрые старые времена.
   Я пришла к нему в лабораторию. Он что-то делал у  "миланского  собора".
"Миланскими соборами"  мы  называем  металлические  конструкции,  решетки,
установленные у стен от пола до потолка с различными приспособлениями. Эти
решетки дают  возможность  использовать  вертикали.  Они  удобны,  здорово
выглядят, сурово и по-деловому.
   Завадский работал под  потолком,  а  я  ждала,  глядя  на  то,  как  он
налаживает дозеры. У него была спина человека, который боится, что  с  ним
заговорят. Ботинки были сброшены на пол, он стоял на  лестнице  в  носках.
Ему, наверно, неловко было передо мной, что он в носках. Я видела, как  он
покраснел там, под потолком, а мне почему-то теперь было неудобно уйти,  и
я села на высокую табуретку посреди комнаты и стала ждать.
   Давно, по-моему, можно было сделать все с дозерами, но он не слезал.  Я
незаметно поставила ногу на нижнюю перекладину, уж очень он был громоздкий
и тяжелый для этой тонкой белой лестницы. Я боялась,  что  он  упадет.  Он
сопел там и пыхтел и не торопился.
   - Помочь? - спросила я.
   - Тысяча извинений, помогать не надо, я скоро кончу.  Я  буду  медленно
торопиться, - ответил он.
   Эти "миланские соборы" - хорошая штука, удивительно, как мы  раньше  не
додумались. День сегодня весенний,  пахнет  талой  водой.  Широкая  спина,
обтянутая зеленым свитером, стала казаться спокойнее и веселее.
   Завадскому приходилось теперь спускаться по лестнице, чтобы  посмотреть
внизу, как капает, и опять подниматься, чтобы регулировать наверху.  Делал
он это на редкость легко и радостно.
   И вообще  Завадский  в  своей  лаборатории  -  это  зрелище,  достойное
внимания.  Он  колдун  и  колдует  над  каждым  синтезом.  Что-то  шепчет,
прислушивается, наклоняя голову, нюхает, дует. Любит честную работу.
   Наконец он спрыгнул, обулся, убрал лестницу, вымыл руки.
   - Вы похожи на жену моего бывшего шефа, - сообщил он мне.
   И я это запомнила. Я всегда запоминала всю чепуху, которую он  говорил.
А он как будто каждый раз ждал минуты и удобного случая, чтобы сказать мне
что-то вроде того, что я похожа на жену  его  шефа.  Я  могла  думать  что
угодно. Это все равно ничего не значило, но иногда мне начинало  казаться,
что это самое хорошее вообще из всего, что у меня есть.
   Он пришел к нам  в  лабораторию,  все  внимательно  посмотрел,  задавал
вопросы,  не  торопился,  вел  себя  как  комиссия,  которая  хочет  найти
недостатки. Он  их  нашел,  золотой  человек,  показал  нам.  Задумываясь,
склонял набок большую голову. Виски у него были седые.
   Не сказал ни да, ни нет. Сказал:
   - Айн ферзух ист кайн ферзух [одна попытка - не попытка (нем.)].
   Сказал:
   - Бейте в эту цель.
   Потом учил меня, как бороться и добиваться разрешения на тему N_3. Учил
спокойствию, твердости, пробойной силе, неуязвимости,  всему,  чему  хотел
научиться сам.
   - Пусть публика улюлюкает, - говорил он, - вы невозмутимы, холодны  как
лед. Улыбаетесь, думаете о своем и делаете свой полимер. Вы идете к  цели.
Да поможет вам бог.
   Я шептала слова благодарности.
   - Да поможет он и мне тоже. Меня сейчас одна заумная вещь интересует. Я
ее  сделаю  во  внеурочное  время.  Как  вы  думаете,  получится  у   меня
что-нибудь? В вас я уверен, в себе нет.
   Формально мы продолжали работать с N_1 и N_2, то есть тратили  время  и
государственные  деньги,  ставили  серии  опытов  и   писали   отчеты.   А
по-настоящему занимались N_3.
   Полимеры создаются в огромном количестве. Лепкой бестолковых  полимеров
занимаются  во  многих  почтенных  научных  учреждениях.  Каким  получится
полимер, предсказать  нелегко.  Хотя  наука  стремится  уйти  от  опыта  к
предсказанию, и математик Петя у нас в лаборатории сел считать,  собираясь
кое-что предсказать с N_3.
   Полимер  надо  знать.  Надо  знать,  как  он  будет  себя  вести,  надо
чувствовать _нюансы_. Втихую многие ученые варят _свой_ полимер в  надежде
осчастливить человечество. Достают грамм сырья и варят  свой  полимеришко.
Задача у каждого скромная, он соревнуется с господом богом.
   Тема  N_3  начиналась  в  нашей  лаборатории  с   тайным   и   глубоким
энтузиазмом. Дело в том, что физики перешли в нашу лабораторию.  Это  была
крупная победа. Роберт сказал одобрительно: "Сумела. Очко в твою  пользу".
И подписал приказ об их переводе.
   Как это случилось, не знаю. Я,  конечно,  сделала  все  что  могла  для
этого, но могла я мало. Это удалось потому, что  в  институте  происходили
очередные реорганизации. Из чего-то  делали  что-то,  лаборатории  делили,
сливали, переставляли местами, вводили  новый  корпус,  одни  расширялись,
другие плакали, что им не дали  расшириться,  и  физики,  поддавшись  этой
инерции движения, перешли. И рвались к работе над темой N_3. Если  бы  она
нам удалась, был бы получен новый полимер громадной термостойкости.  Такой
полимер  нужен  для  ракетной  техники.  Он   нужен   для   самолетов,   в
машиностроении, в медицине.
   - На вашем месте, - говорил нам Леонид Петрович Завадский, - я  бы  сам
себе завидовал.
   Потом он спросил:
   - Разрешите сегодня побаловаться у  вас  под  тягой.  В  нашем  корпусе
сейчас какие-то упражнения с водой, такие, что три-четыре раза в день воды
не бывает. Хлоп - и воды нету. Разрешите?
   Лаборатория Леонида  Петровича  была  раскидана  по  всей  институтской
территории, ему достались самые неудобные помещения, и он часто приходил к
нам работать.
   Мы придумывали нашему  будущему  полимеру  название.  Мы  называли  его
ласково коробочкой, звездочкой, стеклышком, рыбкой, пока  не  остановились
на  фонарике.  На  фонарик  похожа  его  формула.  Мы  называли  его   еще
по-разному, соревнуясь в глупости и радости, теперь нам было кого  любить,
о ком заботиться, над чем ломать голову. Мы сразу поверили в наш  полимер,
и, думается, не напрасно.
   Сырье для нашего полимера у нас  было.  Один  мономер  мы  получали  из
Харькова, другой изготовляли сами.
   Становилось понятно, для чего мы  живем  на  свете.  Теперь  надо  было
медленно торопиться.


   Конечно, я должна была все это честно и подробно рассказать  директору.
Тема N_3 - фонарик - была нашим тылом.
   - Сергей Сергеевич, - скажу я спокойно, - выслушайте-меня.
   - Слушаю вас, Мария Николаевна...  -  ответит  он  мне  с  тем  ледяным
спокойствием, прикрывающим нетерпение, с  каким  руководители  выслушивают
своих подчиненных. У них есть чутье, они сразу угадывают _непростое_ дело.
А дело все-таки было непростое, хотя я себя уверяла, что ничего подобного,
дело простое.
   - Слушаю вас, Мария Николаевна... - скажет Дир. Он умеет быть  вежливым
с сотрудниками, которыми недоволен.  Впрочем,  откуда  я  знаю,  каким  он
будет.
   Роберт предупреждал меня неспроста, во всей этой  истории  есть  что-то
подводное, и это подводное - Тереж.
   Тереж... Он похож на человека, который осознал, что времени мало и если
он сейчас не схватит свою порцию славы, денег, почета, то может  опоздать.
Поэтому он торопится. Говорят, что он некогда был большим человеком, и сам
он  любит  намекать  на  это.  Но  что  нам  до  его  прошлого...   Иногда
он-разговаривает  много  и  фатовским  тоном,  а  иногда  тяжело   молчит,
полуприкрыв глаза, и я начинаю его жалеть. Он утверждает, что у  него  уже
было три инфаркта.
   Но думать надо только о деле, только о том, чего  стоили  темы  Тережа,
эти его неосуществимые идеи, навязанные коллективу. Чего они стоили, я  не
знаю. Знает Тереж, но он не скажет. Из  его  лаборатории  люди  бежали,  и
что-то там еще было, люди не могут долго работать впустую. Но меня это все
не касается.
   Роберт пугает нас:
   - Не связывайтесь с Тережем...
   А я и не собиралась с ним связываться.
   - Есть тысяча возможностей не переть на рожон, - благоразумно  советует
Роберт, друг, мое непосредственное начальство.
   А я не вижу ни одной. Правда  о  темах  1  и  2  означает  разоблачение
Тережа, но эту правду нельзя не сказать.
   И все это в конце концов обычная наша, не безоблачная,  ни  плохая,  ни
хорошая наша жизнь, которую мы себе сами выбираем.
   Что стоит директору поддержать меня?
   - Мария Николаевна, - может быть, скажет мне директор, -  все  ясно.  Я
буду поддерживать вас. Дорожа честью мундира, я сам постараюсь все уладить
перед  Комитетом,  а  вы  идите  и   спокойно   работайте.   Полимер   ваш
перспективен. Хотелось бы удержать  первенство,  японцы  работают  в  этом
направлении... Надо торопиться. Идите и работайте, моя дорогая.



5

   В пустой приемной секретарша директора ест конфеты, вызывая безнадежный
коммутатор.
   Дверь в кабинет заместителя директора по научной части товарища Иванова
распахнута настежь, его самого нет. Он мало сидит  на  месте.  И  пока  не
понять, хорошо это или  плохо.  Он  по-прежнему  пропадает  в  собственной
лаборатории или в тех лабораториях, куда его затащили наиболее настойчивые
из нас.
   Когда Роберт говорит, слова энергично торопятся,  пляшут,  мечутся,  не
поспевая за еще более быстрыми мыслями. Наговорит, наговорит массу  всего,
с ходу насоветует, и если у собеседника хватит ума и терпения  разобраться
в этой куче мыслей и слов, он найдет для себя, что ему требуется. И  можно
считать,  что  замдир  по  науке  выполнил  свое  назначение,   осуществил
руководство, дал ценные советы, указал пути, помог. А если  собеседник  не
поспеет, не схватит на лету, тогда плохо. Роберт не умеет  возвращаться  к
пройденному,   ведь   он,   гениальный   импровизатор,   не   повторяется.
Повторяется, если одержим идеей, но и тогда варианты бесконечны.
   Он любит сидеть на столе или на подоконнике, любит мчаться по коридорам
и останавливаться в дверях. И  курить  у  ящика  с  песком  или  там,  где
написано "Курить запрещается".
   Только в конце дня он вспоминает, кто он  такой,  и  с  государственным
лицом медленно и устало  проходит  по  тем  же  коридорам,  спускается  по
лестнице, проплывает через вестибюль, кивает вахтеру, выплывает на улицу и
садится в машину, чтобы проехать  небольшое  расстояние  от  института  до
дома.
   Сейчас  двери  его  кабинета  распахнуты,  и  уборщица  выносит  оттуда
ковровые дорожки, в которых завелась моль.
   Появляется Зинаида, осматривает приемную, осматривает меня.
   - К начальству?
   Она подходит к окну, от окна идет назад и удаляется со словами:
   - Иду. Дела.
   Кроме того, что она ученый секретарь, она работает в лаборатории.  И  с
большим  успехом.  Она   гордость   института   и   любимица   вышестоящих
организаций. До института она работала на химзаводе.
   Работы, которые  она  делает,  нужны.  Однако  в  нормальной  заводской
лаборатории их сделали бы не хуже. Если результаты Зинаидиной деятельности
оценивают недостаточно высоко, она плачет. Но это случается редко, и редко
ей приходится плакать.
   Дело у нас с ней одно. Но мы в разных местах пишем слово  "конец".  Нам
дана одна дистанция, надо бежать четыре круга,  а  она  пробегает  один  и
вскакивает на пьедестал почета и раскланивается, и  все  кричат,  что  она
победитель. Можно начать все сначала, нам  объяснят  про  четыре  круга  и
свистнут в свисток. Она опять пробежит один и поднимет руку, и  все  будут
кричать, что она выиграла.
   Зинаида ушла, а я сижу и о ней думаю. Она  здесь  давно,  еще  в  войну
работала на заводе, в километре отсюда, в городе всех знает и ее знают.  А
я что? Новенькая. Долго еще буду новенькой, и очень возможно, что я вообще
зря все это затеяла, в Ленинграде-то я была не новенькая,  надо  было  там
оставаться и не бросать маму. Вот сейчас, в данную минуту, я, пожалуй,  не
могу сказать, что мешало мне остаться в Ленинграде. Все туда стремятся,  а
я оттуда. Почему и зачем? Это была ошибка.
   - Давайте быстренько, - говорит мне секретарша, - пока никто к нему  не
проперся. А то ведь без конца ходят, за каждой ерундой! Термостат надо - к
директору, термометр надо - к директору, сто рублей - к директору...
   Уловить прозрачный смысл ее слов нетрудно: все к директору, никто  -  к
замдиректору. Так, видимо.
   Я иду.
   Сергей Сергеевич сидит за столом и нажимает на кнопки селектора.
   На нем белая рубашка, галстук и пиджак отливает металлическим блеском.
   Он любезно улыбается мне. Так улыбается он  тем  работникам  института,
которые на данном этапе далеки от внедрения. Такие улыбки, если бы  могли,
убивали. Ибо Дир в одном искренен несомненно:  заводской  человек,  он  не
желает работать без практических результатов и не имеет права...
   Улыбка Дира! Расшифровывается так: на заводах по-другому  работают,  не
так, как вы тут работаете, кандидаты и кандидатки. Развели кандидатов, а с
ними цацкайся! Они не от мира сего, а нужно быть от мира  сего  и  технику
знать.
   Маленькая чистая сильная рука нажимает на кнопки  селектора.  Блестящие
кремовые кнопки, красные лампочки таинственного, утробного света. Поединок
голосов.
   - ...Зайдите в час... передайте... отгружайте...
   - ...Есть.
   - ...Свяжитесь с заводом.
   - ...Отдача... Слушайте, слушайте, закон-то сохранения  материи  должен
соблюдаться...
   - ...Да, недаром за рубежом говорят: русские химики очень  изворотливые
и талантливые, на любой дряни работают.
   Лампочки загораются. Дир отвечает, вызывает сам.
   Наконец говорит:
   - Слушаю вас, Мария Николаевна.
   И я начинаю. Все это время мы работали, приняв из рук  товарища  Тережа
горсточку белого порошка и кучу документов, писем, отчетов, рассказывающих
об этом порошке.  Мы  работали.  Полимер  в  малых  количествах  получался
неплохой, но, заколдованный круг, наработать мы его не могли. И  никто  бы
не мог; нет мономера. Не секрет, что госдепартамент США  не  разрешил  его
продать нам. Затем  -  очистка.  Грязный  полимер  разлагается,  а  метода
очистки нет. Он есть в бумагах Тережа, но в действительности его нет.
   - Ясно, - говорит Сергей Сергеевич.
   - Абсолютно, - радостно подтверждаю я.
   И тут я увидела, что лицо Дира изменилось. Но я не могу остановиться  и
несусь дальше, излагаю т