теперь заключалась  в
том, что он брался научно доказать, что его  не  может  быть  ни  в  одном
определенном месте. "Я тот, - говорил он,  -  который  только  что  был  и
сейчас будет", - и смотрел на вас затравленными, злыми глазами.
   Поэтому я пошла к нему вечером домой. Дома оказалась одна Белла.
   Она выглядела неплохо. Выражение лица как у человека, который взялся за
ум.
   В квартире натертые полы, цветы в горшках. Все  стоит  на  местах,  как
прибитое. На лиловой стене аккуратно висит вся  эта  дикая  мура  -  цепи,
иконы, веретено. Музей народного быта, довольно живописный.
   В кухне накрыт стол, расставлены фаянсовые чашки на красных  салфетках,
в молочнике молоко, сухари в корзинке, яблоки.
   Последний раз,  когда  я  была  здесь,  все  находилось  в  запустении,
холодные угли стыли в очаге.
   - Отварить тебе сосисочки? - спрашивает она и снимает с  белого  крючка
игрушечную голубую кастрюльку. - Яишенку?
   На буфете в деревянной  миске  лежат  яйца.  Это  натюрморт,  но  можно
зажарить из него яичницу.
   Белла ждет, чтобы я сказала, что никогда в жизни  не  видела  я  такого
порядка и уюта. Я говорю:
   - Никогда в жизни не видела такого порядка и уюта!
   - Правда? - радуется она.
   Она двигается по кухне так, как можно  двигаться  по  такой  кухне,  по
такому гнездышку. Танцует на зеленом линолеуме.
   - Роберт звонил? Скоро придет? - спрашиваю я и не удивляюсь,  если  она
спросит, какой Роберт. Само легкомыслие пляшет на линолеуме с чайником.
   - Боже, как Робик вкалывает! - восклицает она. - Это  уму  непостижимо.
Кто так работает? Гении или идиоты! Общая постановка дела неправильная.  В
институте должно быть две-три крупных проблемы...
   Никакого гипнотизера с треугольным лицом нет в помине.
   - ...Институт разбрасывается, и замдир по науке тоже. Развели  тридцать
лабораторий. У Форда один мотор делают пятьсот человек. А у  вас  в  одной
лаборатории пять проблем. А вы призваны загружать заводы. - Она несется во
весь опор. - А Робик увлекается - это "А". Робик очень добросовестен - это
"Б". Он сам говорит; "Каждый пункт можно выполнить десятью  опытами,  а  я
могу тысячью". Наше последнее увлечение ты знаешь? Катализ. На грани  наук
и загадочно. Мы влюблены в катализ. Может быть, это  хорошо?  Я  не  знаю.
Робик талантливый, так все говорят. Это налагает на меня обязательства...
   - Ну, а...
   Белла сразу понимает, о ком я хочу спросить.
   - Все! Кончено! - кричит она. - Они мне надоели. Подонки! Ненавижу! Все
врут, все представляются, шмотки, коньяк, бесконечные встречи там, и  там,
и там, и никогда нельзя понять где.  И  потом,  что  это,  скажи?  Дружба?
Товарищество? Компания? Общество? Не знаешь? И я не знаю. У каждого из них
есть профессия, работа, должность. Свое  честолюбие.  Все  растущие,  если
хочешь знать. Неплохие ребята каждый в  отдельности,  но  все  вместе  это
лишено смысла. Они сами разбредутся скоро. Вот  увидишь.  И  у  меня  своя
судьба.
   - А реставрация икон?
   - Кончено! Я не встречаюсь с ним. Зачем? Он мне не нужен, и  я  ему  не
нужна. Я не вижу его больше и  живу,  видишь,  живу  прекрасно,  по-моему,
гораздо лучше, чем раньше. А Роберту  я  нужна.  И  точка.  Кончено!  Если
хочешь знать, то ничего не было.
   Белла закуривает, кося на меня ореховым глазом.
   - А почему ты не хочешь родить ребенка?
   - Рожу. Это не фокус. Рожу.
   Белла тяжело вздыхает.
   - Но он был изумительно интересный человек. Я ничего похожего больше не
встречала. Теперь я имею право это сказать, раз я его не вижу. Я не  хочу,
вернее, не должна изменять Робику. Тогда надо уходить. А тот и  не  зовет.
Он сам не знает, чего хочет. То есть он знает. Но я не хочу. Не могу.  Вот
такой текст.
   Я так и думала, что дело плохо. И не поверила  ни  натертым  полам,  ни
всей этой муре насчет катализа, которую она мне преподнесла.
   - Он сложный, может быть, не совсем понятный. Конечно,  неврастеник.  У
него было трудное детство. Без отца. Он  навсегда  обиженный  и  от  этого
гордый.  Трудный  характер.  Нервы  это,  или  распущенность  такая,   или
обстоятельства, я так и не знаю. Тебе этого не понять.
   - Где уж мне! - говорю я грустно.
   - Ты считаешь, что нет  нервов  и  нет  обстоятельств.  Но  ты  глубоко
ошибаешься.
   - Ничего не изменилось, - говорю я.
   - Ты видишь, я сижу дома, хожу только на  рынок,  никого  не  вижу,  не
встречаю, не говорю по телефону. Телефон молчит. Значит, изменилось.
   - Ну что изменилось?
   - Ах, отстань. Он уехал на Север, вот что. Чтобы все было  честно.  Это
уже поступок. И я не вижу его больше, не  слышу  его  голоса.  Никогда  не
думала, что голос может так много значить. Голос и слова. Пусть  сидит  на
своем Севере, там икон хватит реставрировать на всю жизнь.  И  я  бы  туда
поехала.
   - Что бы ты там делала?
   - Люди везде нужны. В нашей необъятной стране...
   - Что бы ты там делала?
   - Не все ли равно! А что я здесь делаю? Была бы, где он, и все  делала,
что надо. Белье стирала, щи варила. Печь  топила.  Дрова  запасала.  Грибы
собирала бы и сушила. На зиму.
   В этом не больше правды, чем в рассуждениях об институте и  в  натертых
полах. А все, что я ей скажу, для нее скучные, прописные истины. Она хочет
попробовать _свои_ варианты. Попробует, и к чему же она  тогда  придет,  к
какой опустошенности, к какому неверию и цинизму, как она будет несчастна,
тогда уже по-настоящему!
   И я, не сдержавшись, кричу:
   - Дура ты, дура!
   - Жалеешь Роберта.
   - Тебя!
   Она начинает плакать. Я пытаюсь ее утешать.
   - Ну, не плачь. Ну, о чем ты? Ведь все хорошо. Ну, чего тебе?
   - Не знаю, - отвечает она и продолжает плакать.
   Приходит  Роберт,  оживленный,  как  всегда  энергичный.  Вот  человек,
который мчится на предельной скорости.
   Сейчас у него нет того выражения лица, с каким он проносится  последнее
время по институту: "А пропадите вы все пропадом!"
   Наш странный замдир, таких больше нет. Сейчас он ласковый, размякший.
   - Как хорошо, девчонки, что вы обе дома! Как хорошо дома! Я вас  люблю.
Давайте выпьем, устал, как собака. Еще придется ночью работать. Эх,  жизнь
наша! Ну как ты сегодня, малышка?
   - Неважно, - отвечает Белла.
   - Надо лечиться, - говорит Роберт, - покажись врачам. Где опять болит?
   - Сегодня болит под ложечкой.
   -  Где  это  под  ложечкой?   -   спрашивает   Роберт,   улыбаясь,   но
спохватывается: улыбаться нельзя. - К врачу! Завтра же к врачу, киса! Я не
хочу тебя потерять.
   Все-таки удержаться от иронии ему трудно.
   - Врачи! - восклицает Белла. - Какая чушь!
   - Ты не веришь в медицину?
   - Что они  понимают,  врачи?  Здешние,  я  имею  в  виду,  из  районной
поликлиники. А бюллетень мне не нужен.
   "Неужели она преследует  какие-то  дальние  цели?"  -  приходит  мне  в
голову, но не хочется так думать.
   - Идея! - восклицает Роберт. - Санаторий! Я думаю, санаторий - это  то,
что нам надо.
   Он ничего не думает по этому поводу и не хочет думать, но он  должен  с
ней считаться, она его жена. Он думает  так:  пусть  поедет,  проветрится,
потанцует, позагорает. Пусть ей будет весело, а у него куча работы, ему  и
так весело.
   Перед нами молодая женщина с яркими ореховыми глазами  на  очень  белом
лице и темными, как будто ржавыми  волосами.  Сейчас,  когда  она  врет  и
возбуждена,  она  еще  красивее,  чем  обычно.  Роберт  любуется  ею.  Она
продолжает валять дурака, изображать болезнь, которую даже не  потрудилась
выдумать как-нибудь поскладнее.
   - А есть такие санатории? - спрашивает  она  слабым  голосом  человека,
далекого от всех дел на этой грубой земле.
   - Найдем тебе, крошка, все, что пожелаешь.  А  сейчас  ужин  на  скорую
руку.
   Я откладываю свой разговор.
   За  ужином  переходим  от  пункта  первого  -  болезни,  -  оставшегося
нерешенным, к пункту второму - трудоустройству, - который также  не  будет
решен.
   - Я хочу идти работать, вы можете это понять! - Белла говорит это  так,
как будто мы ее не пускаем.
   - Ласонька, иди! - улыбается Роберт. - Я не против.
   - К вам в институт я не пойду.
   - Не надо, - с готовностью отзывается Роберт. - Мудро.
   - Тогда куда?
   - Маша, посоветуй. -  Роберт  встает,  он  почти  не  ел,  выпил  рюмку
коньяку, стакан чаю и пошел к себе.
   Немного погодя он зовет меня.
   - Понимаешь, - говорит  он  усталым  голосом,  -  конечно,  ей  скучно,
бедняге. И работы для нее интересной нет. Мне что? Мне знаешь, как говорил
Чернышевский, - мне бы в какой-нибудь Саратов и  на  сто  рублей  серебром
книг, и  никакого  университета  не  надо.  А  ей...  надо.  -  Он  горько
усмехается.
   - Не люблю Чернышевского, - замечает Белла, подходя к нам. Взгляд у нее
несчастный и подозрительный.
   Полки в кабинете перекосило от  непомерного  количества  книг,  которые
туда напиханы. Книги по специальности.
   - Я зулус, - вздыхает Роберт, - на художественную  литературу  меня  не
хватает. Беллочка читает.
   Серая канцелярская лампа на его столе имеет такой  вид,  как  будто  ей
свернули шею. Это удобная  для  работы  лампа,  но  в  ее  серебряно-серой
самолетной окраске и в  ее  форме  что-то  беспощадное,  от  нашего  века,
признающего только одно - работу.
   - Робик, - говорю я, понимая, что ему не до меня и моих дел. - Разведка
донесла: Тереж орудует  в  Комитете  против  меня,  я,  дескать,  запорола
перспективную тему и самовольно взялась за другое.
   - Ну да, он недавно ездил в Москву, я ему  командировку  подписывал,  -
рассеянно говорит Роберт.  -  Почему-то  я  еще  должен  все  командировки
подписывать.
   Мукой стало с ним разговаривать.
   - Как ты все-таки считаешь: надо мне что-то делать или плевать?
   - Для тебя будет в миллион раз  лучше  наплевать.  Включаться  в  такие
штуки обходится много дороже. Разве ты этого не знаешь?
   Я это  знала,  несмотря  на  свой  малый  опыт.  Интриги  можно  только
презирать, участвовать в них - ни в коем случае.
   И  все-таки  Роберт   чересчур   спокоен,   чересчур   рассудителен   и
ограничивается общими советами. Я  рассчитывала,  что  он  предложит  свою
помощь. Он не делает этого. Ведь он мог помочь, поддержать меня, нажать  в
Комитете, не знаю, что еще, ему виднее.
   - Мудрость и спокойствие, - говорит Роберт, - не поддаваться. Я знаю не
только людей, но целые институты, которые лихорадит от склок. Мы  с  тобой
современные деятели, дорогая, хотим работать, а склочничать не хотим.
   Он сочувственно  смотрит  на  меня  энергичными  блестящими  глазами  и
призывает быть на высоте, но я понимаю, что он хочет только, чтобы я ушла,
оставила его одного. Вон на столе под  беспощадным  светом  лампы  ворохи,
исписанных листов его книги, с которых он не снимает руки, и  часы  -  они
показывают катастрофу, лихорадку, сумасшедший дом.
   "Уйдите, замолкните, исчезните!" - молит душа в худом теле друга  моего
Роберта, одетого к тому же  заботами  жены  в  черную  куртку  с  красными
полосами, на серебряных пуговицах с гербами.  И  куртка  эта  велика  ему,
длинна, широка в плечах, кажется, одно неосторожное движение - и он из нее
выпадет.
   - Пока, старик, - говорю.
   - Будь здорова, старушка.
   Черно-красная рука поднимается в приветственном жесте  и,  как  магнит,
опускается на листы.
   "Он зашивается",  -  думаю  я,  стараясь  быть  справедливой,  и  вдруг
понимаю, что он всегда будет зашиваться.
   Белла идет меня провожать. Берет мой чемоданчик,  в  котором  я  таскаю
свою канцелярию. Когда мы выходим из квартиры, она закрывает дверь с таким
лицом, как будто закрывает ее навсегда. А я считаю проценты. Сколько  надо
положить на кривляние, сколько на желание  что-то  доказать  мне  и  всем,
сколько на стиль, на моду, на плохой  характер?  Тогда  сколько  процентов
остается на треугольного гипнотизера?  Процентов  десять,  не  больше,  на
этого странного паренька с его странной профессией и невыясненной ролью  в
ее жизни. Но общая ситуация от этого  не  становится  лучше.  Какая  здесь
нужна мудрость, что сделать, что сказать.
   А она идет по улице с чемоданчиком и представляет себе, что уезжает,  и
наш постылый городишко сразу превращается в далекое  воспоминание.  А  она
женщина, которая бросила все и едет куда-то на Север, к любимому человеку,
чтобы разделить с ним трудности его необыкновенной жизни.  Там-то  уж  она
будет работать, и, кроме того, будет собирать и сушить грибы, только  одни
белые, и одеваться будет в мех нерпы.
   Недалеко от моего дома Белла вдруг обнимает меня, и целует, и  начинает
отворачивать лицо.
   - Не плачь, девчонка. Он того  не  стоит,  -  говорит  проходящий  мимо
сержант.
   - Не плачь, - молю я, - не плачь, ради Христа. Ну  что  ты?  Поезжай  в
Ленинград. Для разрядки.
   Опять не то я говорю, при чем тут куда-то ехать?.
   - Или в Спасское-Лутовиново.
   - А ты видела того сержанта? -  больше  не  плачет,  смеется  Белла.  -
Феноменальный рост. Да? Я иногда думаю, что, может быть, вся моя беда, что
я маленького роста. И никаких способностей к языкам.



19

   Раньше события катились мимо меня с потрясающей быстротой, мчались - не
успеешь оглянуться, проносились  легко,  и  я  участвовала  в  них  легко,
естественно, почти незаметно для себя и, разумеется, почти  незаметно  для
событий. И была спокойна. Теперь иначе. Каждая  мелочь  задевает,  надолго
лишает покоя. А если это не мелочь, если это  дело  моей  жизни,  тогда...
Тогда знакомые люди спрашивают: "Что с вами?" Я им отвечаю; "Нездоровится,
простудилась, бессонница, голова  болит".  Ах,  болит,  тогда  понятно.  А
честно надо было бы ответить: мне теперь все тяжело дается, самое простое,
обыкновенное, ежедневное требует таких усилий, что  я  и  не  знаю,  может
быть, я  просто  никуда  не  гожусь.  Все  мне  трудно:  ждать  серьезного
разговора, обращаться по делу к начальству, отвечать на вопросы, если  это
вопросы не о погоде, а, например, вопрос Регины о том, когда  она  получит
комнату.
   Я вижу, как шагает по утрам в институт  Петя-Математик  -  естественно,
уверенно. Вижу, как летит Зинаида на высоких  каблуках,  как  идет  Леонид
Петрович. Леонид, Петрович мне ближе всех и понятнее, и он идет совершенно
спокойный, смотрит по сторонам, выискивает  знакомых,  чтобы  поклониться,
останавливается у витрин, раздумывая, что купить и  зачем,  толкает  ногой
камушек, улыбается. А я? Со стороны, может быть, никто и не видит,  как  я
иду в институт после бессонной ночи, нервничаю, не  понимая,  что  с  нами
будет, снимут с нас головы или простят, ведь  дела  наши  все  вправду  не
шуточные, а крупные, государственные. И если мы каждую  минуту  не  думаем
так, все же мы хорошо знаем,  чего  от  нас  ждут.  Стране,  родине  нужно
получить это от нас, и быстрее, как можно  быстрее,  дешевле  и  лучше.  А
химия - медленная наука. От нас требуют быстро, потому что пластмасса наша
- это самолеты, суда, вагоны, дома, автомобили, холодильники. Это одежда и
обувь, это медицина, теплоизоляция, и звукоизоляция, и  многое  другое,  о
чем так скучно рассказывает  наша  Зинаида,  разъезжающая  с  лекциями  по
району. Я думаю, нет такого жителя, который  бы  не  слышал,  как  Зинаида
рассказывает про пластмассы. Впрочем, все мы  читаем  лекции,  дело  не  в
лекциях. Дело в том, что временами я теряю уверенность в своей правоте.
   - Что с вами, миленькая? - спрашивает Зинаида; мы  вместе  возвращаемся
из института. - Бедненькая, несчастная, нахохлилась. Кто обидел?
   Я отшучиваюсь; почти готовая открыть душу Зинаиде:  у  нее  симпатичное
лицо, достойная седина и добрый голос.  Белла  утверждает,  что  она  злой
гений. А чем уж она такой злой гений, не знаю.
   Зинаида продолжает:
   - Вчера приехал  один  мой  старый  знакомый.  Солидный  стал  дядечка,
шикарный, работает в СЭВе. Купили шампанского, пошли ко  мне,  поговорили,
повспоминали. Ненужное занятие. Что было, то прошло.
   Какую тут подать реплику?
   - Это верно, - говорю я.
   - Проверено на личном опыте, - смеется Зинаида.
   Мы подошли к дому.
   - Про комиссию все знаете? - спрашивает Зинаида.
   - Нет, не знаю. Какая комиссия?
   - Вас и Тережа обследовать.
   Я говорю:
   - Отлично. Пора давно.
   И про себя я повторяю то же: "Отлично, отлично, давно пора".
   -  Ах,  ах,  ах,  -  говорит  Зинаида,  -  а  я  бы  на   вашем   месте
распсиховалась.
   Нет, думаю я, это к лучшему.
   - А Тереж нервничает, - сообщает Зинаида, -  прямо  жаль  его,  честное
слово. Ему трудно. Не привык. Конечно, не те нервы, далеко не те. А раньше
у него были нервы.
   То раньше, думаю я тупо. Значит, комиссию назначили.  Из  Комитета  или
институтскую? Зинаида, наверно, знает. В общем, все скоро  кончится  в  ту
или другую сторону, можно будет спокойнее работать. Спокойно нельзя  будет
никогда, но спокойнее - можно. Весь тут вопрос в  нюансе.  Интересно,  что
еще знает Зинаида?
   - Завтра Сергей Сергеевич всех созывает, меня в том числе, бедненькая я
Зиночка, некому меня пожалеть, - продолжает Зинаида.
   Значит, директор уже вернулся  из  Италии.  Значит,  комиссию  составят
институтскую. Ну, отлично, прекрасно, превосходно. Мне надо пойти домой  и
подумать. Спокойной ночи.
   И  ночь  в  самом  деле  наступает  спокойная,  далекая  наша  ночь.  В
Ленинграде не бывает таких ночей, в большом городе ночью очень тихо,  а  в
таком, как наш,  масса  звуков:  лают  собаки,  кричат  паровозы,  возятся
какие-то зверюшки, и стрекочут букашки. Все  мне  слышно  с  моего  пятого
этажа, как ночью в поле: и какие-то далекие шорохи, и верещанье, и  чей-то
приглушенный голос, позвавший "Маша". Не меня, другую Машу. А может  быть,
послышалось. Ночь ведь, глухая ночь.
   ...Через два дня меня вызвал Дир.
   "Главное, не волноваться, -  сказала  я  себе  очень  спокойно.  -  Все
серьезное и настоящее уже произошло, оно происходило на  протяжении  всего
этого времени, и не здесь, в главном здании, а в лабораторном  корпусе.  А
это  пустяки,  формальности,  это  как  экзамен:  если  ты  занималась   -
выдержишь, не занималась - провалишь. Сам экзамен -  это  только  то,  что
было раньше, и свобода, которая  будет  потом.  Все  уже  сделано  там,  в
лаборатории, головой Губского, и физиков, и Пети-Математика,  и  Регининой
головой, и ее руками, и Алиными".
   Пока я шла через двор, по лестнице и по коридорам, я  успела  подумать,
что может быть самого плохого. Снимут с начальника лаборатории? Обидно, но
от этого не умирают. Выгонят из института? Не выгонят. Теперь  за  это  не
выгоняют. А выгонят - могу уехать в Ленинград. Сейчас главная моя  задача,
если начнут меня рубить на  части,  не  молчать  с  чувством  собственного
достоинства, а быть собранной, отбиваться, отвечать.
   За большим письменным столом наш  молодой  директор  под  стать  своему
свежему  кабинету,  настежь  раскрытым  окнам,  линиям  передач  и  яркому
выставочному стенду.
   - Прошу вас, Мария Николаевна.
   Я смотрю на лицо Дира, четкое, маленькое, загорелое и  непонятное.  Как
он сейчас ко всему относится, в чем он разобрался, что  решил  или  решит,
понять нельзя. Но мне уже все нипочем, у меня  внутри  соскочили  тормоза,
исчезло чувство страха, неудачи, обиды, ушло волнение.
   - Сейчас  еще  товарищи  подойдут,  -  говорит  Дир  своим  бесстрастно
вежливым голосом.
   - Отличная сегодня погода, - замечаю я. - Солнце какое.
   - Это верно, строительство бассейна возмутительно затянули, -  отвечает
Дир, как всегда немного не на тему. Но  если  вдуматься,  то  он  от  темы
только слегка отходит в сторону.
   Сегодня  утром  Дир  косил  траву  перед  институтом,  перед  домом   с
колоннами, в своей снежно-белой рубашке, закатав рукава, в тот час,  когда
сотрудники шли в институт.
   Он хороший человек, Дир, но ясно одно - наша лаборатория не  стала  его
любимицей, его слабостью. У него нет слабостей.
   На беленых стенах кабинета  портреты  знаменитых  ученых  -  Ломоносов,
улыбаю