ему 3, описываю наш фонарик. А  Дир  подобрался  и
порозовел.
   Уже несколько раз приоткрывалась дверь кабинета и показывались  ноги  и
головы тех,  кто  стремился  войти  целиком  и  сменить  меня.  Надо  было
торопиться, успеть все сказать.
   Один человек вошел. Это был Роберт Иванов, он сел  в  кресло  и  сделал
вид, что ему до меня нет дела. Я была ему очень благодарна, что он пришел.
   Потом вошел еще один человек. Это был Тереж. Каким образом и почему  он
тут очутился, не знаю. Но я уже, собственно, закончила. Я перечислила наши
робкие просьбы, связанные с темой 3, и, собственно, я кончила. Кажется,  я
не могла бы больше добавить ни одного слова.
   Сергей Сергеевич  чиркнул  спичкой.  Сердце  мое  оборвалось,  когда  я
увидела, _как_ он чиркнул спичкой и кинул ее на ковер. Я увидела,  как  он
курнул, пригасил сигарету и встал.
   - Выходит, я дурак? - вдруг начал кричать директор. - Я дурак! Я дурак!
   С каждым новым "Я дурак!" он сердился больше и больше. Он  покраснел  и
охрип. Казалось, что уже нельзя больше сердиться, но он, помолчав, находил
в себе силы крикнуть еще "Я дурак!" и сердился все больше и больше.
   Я замерла, боясь поднять голову, от страха, от неловкости, от того, что
в кабинете находились люди. На мгновение я подумала, что "Я дурак!"  вовсе
не ко мне относится, потому что Дир не  смотрел  в  мою  сторону.  Но  это
относилось ко мне.
   Я ничего не хотела, только чтобы эта сцена  кончилась.  Человеку  лучше
всего жить там, где он родился, где его дом, и друзья, и мама.  Даже  если
это такая мама, которой не рассказывают о своих неприятностях.
   Роберт, как мне показалось, слегка улыбался.  Тереж  был  взволнован  и
красен, как будто это он кричал.  А  вообще  откуда  он  тут  взялся?  Его
присутствие удивляло меня больше всего.
   - Я дурак! - крикнул Дир в последний раз и замолк  так  же  неожиданно,
как начал.
   А  дальше  ничего  не  последовало.  Дир  сел,  закурил  и   спокойным,
официальным голосом объявил, чтобы я шла и работала как полагается. С  нас
эти темы спросят, с меня спросят и с  него  спросят.  На  слове  "спросят"
показалось,  что  его  опять  заело  и  через  это  слово   будет   трудно
перескочить, но он с ним справился, повторив  несколько  раз,  что  с  нас
спросят, с нас  товарищ  Смирнюк  спросит,  а  с  товарища  Смирнюка  тоже
спросят. Он сказал, что тема 3 пока еще есть  ноль,  очередная  гениальная
идея  и  очередной  фук,  от  которых  лихорадит  научно-исследовательские
институты в нашей стране. А те две темы записаны в  важнейшие,  их  с  нас
спросят и будут правы.
   - Будут правы, - машинально повторила я за Сергеем  Сергеевичем.  Я  не
понимаю, как это получилось, что я явственно сказала: - Будут  правы...  -
Что я этим хотела сказать, не знаю.
   Сергей Сергеевич понял меня так, как было надо.
   - Конечно, - проговорил он прежде, чем я успела объяснить вырвавшиеся у
меня слова.
   Безнадежно теперь было объяснять, что я не то хотела сказать, что это у
меня случайно вырвалось. Да и как объяснишь? Теперь лучше молчать.
   Я посмотрела на Роберта. Все это время он сидел с  таким  видом,  будто
знает средство, как  все  можно  уладить.  Это  средство  он  мне  сообщит
позднее, а пока не надо волноваться, выше голову и так далее, как  обычно.
Сейчас он одобрительно кивнул головой, показывая, что я молодец,  сделала,
умный  тактический  ход.  Правильно,  так  и  надо  было.  Все  это   было
предательство, которого я не ожидала.
   Директор совершенно успокоился. Невозможно было представить  себе,  что
это  он  только  что  кричал  так.  Он  сидел  за  столом,  сверкающий   и
безупречный, как дипломат.
   - Я остаюсь при своем мнении, - сказала я негромко.
   Роберт передернул плечами, встал и вышел из кабинета. Сергей  Сергеевич
не услышал. Повторить?
   Тереж услышал. Я поймала на себе его взгляд, выражавший настороженность
и усталое презрение. А вообще он смотрел мимо меня, как будто меня тут  не
было и не могло быть. Он был похож  на  старого  спортсмена,  на  пожилого
тренера. Директор спросил его почтительно:
   - Чем могу быть полезным?
   Тереж  вынул  из  потрепанного  портфеля  бумажки  и  подал  их  Сергею
Сергеевичу. Бумажки, принесенные на подпись,  были  доказательством  того,
что он пришел по своим делам, а не потому, что Зинаида ему просигналила.
   Мне тут больше делать было нечего, я пошла к дверям.
   И  вдруг  Тереж  засмеялся,  не  сумел  сдержать  смеха.  Он  сразу  же
спохватился, поджал губы и стал похож на толстую старую женщину.



6

   Если бы моя правота была только моей правотой, но одновременно она была
еще  чьей-то  неправотой.  Надо  было  кидаться  в   пучину   интриг   или
капитулировать.
   Я вернулась к себе от  директора  оглушенная,  отупелая,  несчастная  и
ничего не могла сообразить. Я бы кинулась в интриги-для  пользы  дела,  но
где мне было тягаться с Тережем!
   Дир располагал ложной информацией, и эта ложная оказалась сильнее  моей
точной. Бред, а факт.
   - Ну-с?  -  спросил  мой  помощник  Григорий  Веткин,  личность  весьма
незаурядная.
   Спросив:  "Ну-с",  -  Веткин,  во-первых,  показал,  что  уже  знает  о
результатах моего посещения Дира,  во-вторых,  -  что  ничего  другого  не
ожидал, а в-третьих, - что жизненный опыт даром не дается. Последняя мысль
подтверждалась еще сочувственным взглядом его рыжих твердых глаз.
   Положение   Веткина   как   моего   помощника   было   особым.    Когда
организовывалась наша лаборатория, в нее  воткнули  одну  группу,  которая
была слишком мала, чтобы стать самостоятельной  лабораторией.  Группа  эта
работала  давно  и  успешно  в  составе  разных  лабораторий   и,   будучи
автономной, прибилась к нам,  потому  что  когда-то  я  занималась  чем-то
отдаленно похожим  на  то,  чем  занималась  эта  группа.  Или  по  другим
причинам, бог его знает.
   Это было государство в государстве, лаборатория в  лаборатории.  Группа
имела своего начальника, он считался моим заместителем. Главного работника
группы звали Петя-Математик.
   Григорий Веткин носил очень узкие брюки, лохматые пиджаки  и  маленькую
шляпу с круглыми твердыми полями. Его щеку пересекал глубокий кривой шрам,
у него была привычка при разговоре кашлять в кулак и смотреть  собеседнику
неотрывно в лицо светлыми рыжими глазами. Григорий Веткин никому не  мешал
работать, напротив, поощрял работу своих сотрудников и обеспечивал их всем
необходимым, снабжал свою группу так, как всем остальным и не  снилось.  И
рекламу давал на весь Союз.
   Шрам на его веснушчатой роже навевал мысли о поножовщинах, и татуировка
на  руке  у  него  была  какая-то  странная:  у  Веткина  на   руке   были
вытатуированы часы, которые показывали половину  двенадцатого,  и  женское
имя Варя.
   Веткин был грамотный химик и смыслил в том, что делает у него в  группе
Петя-Математик, а  руководить  не  лез,  с  советами  не  лез,  уходил  из
института  в  половине  четвертого,  надев  клетчатое   короткое   пальто,
маленькую шляпу и перчатки из желтой кожи.
   Веткин говорил:
   - Делаем свое дело хорошо? Подсекаем с ходу? Все.
   Таков был мой заместитель.
   Он занимался только хвоей группой. Петю-Математика опекал  и  оберегал,
как родного сына, от мелочей и забот о хлебе.  Ладно,  мы  его  прокормим,
пусть учится, раз он такой способный родился, а потом, когда он встанет на
ноги, он нас отблагодарит. Уж не забудет поднести рюмочку.
   Поощряя  Петю-Математика  к  серьезной  и   затяжной   работе,   Веткин
одновременно ставил работы быстрые,  практически  эффективные,  идущие  на
внедрение, прикрывал  тыл.  Это  были  небольшие  работы  того  типа,  что
делаются не в научно-исследовательских институтах, а на заводах, в цезеэл.
Этими работами Веткин рапортовал со всех трибун. Они были нужны, их  рвали
из рук.
   Веткин говорил: "Рвут  с  руками",  -  если  речь  шла  о  лабораторной
продукции такого рода. И:  "Рви  с  руками",  -  если  давал  распоряжения
хозлаборанту и что-нибудь было нужно его группе.
   - Рви с руками! - и впивался в  собеседника  светлыми  рыжими  глазами.
Потом кашлял в кулак. Из-под золотых часов на веснушчатой  руке  виднелись
вторые, татуированные.
   И все Веткин  делал  ровно  до  половины  четвертого;  давал,  нажимал,
обеспечивал,  организовывал,  внедрял,  позировал  перед  корреспондентами
радио и газет. И все происходило на большой сцене в  свете  юпитеров,  под
оркестр, а на малой сцене в это же время в тиши трудился Петя-Математик со
своими юными понятиями совести и чести.
   Что касается Пети-Математика, то в каждом институте бывает один  такой,
про  которого  говорят:  "Этот  -  да.  Самый  лучший  парень".  Все   ему
сочувствуют, и никто не завидует.
   Петя-Математик оставался самим собой всегда и при всех обстоятельствах.
   С лицом студента-спорщика он мог высказывать самые  резкие  суждения  и
самую сентиментальную чушь, и все у него получалось хорошо и правильно.
   Петя-Математик был серьезен, понимал, что жизнь не  развлечение,  и  не
состязание, и не бокс, и не пресловутая лестница, и ничего  из  того,  чем
она порой кажется молодым людям с лицами  студентов-спорщиков.  Когда  его
сверстники, молодые спецы,  приехавшие,  как  и  он,  в  наш  институт  по
распределению, еще валялись на кроватях в общежитии, крутили магнитофон  и
раздумывали,  в  какую  аспирантуру  отсюда  смотаться,  он  уже  бегал  в
консультацию за молочной  смесью  для  сына  и  подрабатывал  анализами  в
биологическом институте, расположенном в двадцати  километрах  от  нас,  и
делал переводы с английского, чтобы содержать семью.
   Он  считался  почему-то  счастливчиком,  хотя  иногда  ходил  белый  от
усталости и напряжения, и худой  он  был  такой,  какими  счастливчики  не
бывают.
   Петя  был  маниакальный  мальчик,   намеренный   все   посчитать,   все
предсказать. Если бы химики знали математику так,  как  ее  знают  физики,
химия развивалась бы много успешнее, говорил он, и смотрел на вас  ясными,
умытыми глазами, в которых плавали интегралы и логарифмы.
   - ...Ну-с, - сказал Григорий Веткин, который уже все знал,  ибо  всегда
все знал. - Что будем делать? И что в таких  случаях  делают  умные  люди?
Первое и основное: не поднимают шума. Не плачут, не  психуют  и  подчиняют
себе обстоятельства. Надо идти на обман. На маленький, хорошенький  обман.
Без этого не проживешь. Я знаю жизнь. Не  так  плоха,  как  кажется.  Надо
сделать вид, что выполняешь, что тебе приказано, а  в  действительности...
Все решает исполнитель. Кто победил, тот генерал.
   - Невозможно, - ответила я доброму Веткину, - с нас  спросят,  спросят.
Понимаете, спросят...
   Меня тоже чуть не заело на слове "спросят".
   - А я на что? - спросил  Веткин,  подмигивая  всеми  пуговицами  своего
пиджака. - Мной отчитаемся. Есть на примете одна темка, оторвут с руками.
   - Не спасет, - ответила я.
   Веткин посмотрел на меня и пожал  плечами.  Если  бы  он  знал,  как  я
идиотски повторила конец фразы директора. Как бессмысленное,  почтительное
эхо. Мама иногда так повторяет за собеседником концы фраз.  Это  означает,
что она не слушала или, наоборот, слушала внимательно и согласна.
   Веткину было меня жаль,  он  бескорыстно  хотел  мне  помочь.  Его  мои
неприятности непосредственно не касались, в половине четвертого  он  уйдет
домой, после половины четвертого у него голова не  болит  об  институтских
делах. И вообще он сам по себе, а другие сами по себе.
   - Петю отдать не могу, но пару людей берите, берите, -  сказал  Веткин,
морщась оттого, что вступал на скользкий путь сочувствия ближнему. - Даю -
берите. Посадите их на анализы, а ваши будут продолжать  начатое  Тережем.
Что и требовалось доказать.
   Подумав, он предложил еще, что будет доставать нужный нам  для  темы  3
мономер. Он будет его выписывать для себя, никто  ничего  не  узнает.  Его
влекли незаконные действия.
   Должно быть,  он  рисовал  себе  фантастическую  картину.  Деятельность
института в его воображении выглядела так:  занимаются  все  не  тем,  чем
положено. Втайне же делают настоящую работу. В  тайной  своей,  незаконной
деятельности институт создаст грандиозные полимеры. Внедрять их будет  сам
Веткин, он один возьмет зонтичные патенты, потеснит  итальянских  химиков,
завоюет  мировой  рынок,  посыплются  деньги,  награды.  А  Веткин   будет
обеспечивать, снабжать, прикрывать, держать связь с прессой...
   - Все сделаем втихаря, не горюйте, Мария Николаевна. Вот вам билетик  в
театр.
   Веткин вынул из внутреннего кармана прозрачный бумажник с  картинкой  -
сувенир  каких-то  мест,  где  он  побывал,   а   он   любил   заграничные
командировки. И протянул мне билет на концерт эстрады.
   Дав мне полюбоваться блестящей картинкой  с  площадью  Навоне  в  Риме,
Веткин удалился.
   Еще недавно я испытывала к нему  настороженное,  опасливое  чувство.  А
сегодня он меня пожалел и пытался поддержать как мог с его кодексом  чести
и товарищества. Я была ему  за  это  благодарна.  Он  предложил  мне  всех
обмануть и перехитрить, я не могла этого принять, но повеселела. Все равно
ведь надо жить дальше и продолжать то, что начато.



7

   В фойе Дома офицеров я увидела Тережа  и  его  жену.  Они  стояли,  оба
рослые,  большие,  красивые,  стареющие.  Оба   курили   и   рассматривали
фотографии выставки. "К двадцатилетию победы  над  фашистской  Германией".
Они смотрели на эти фотографии с внимательной  грустью,  с  какой  смотрят
люди на то, что связано с их молодостью, пытаясь найти себя в этих окопах,
и в этих землянках, и на этих улицах с чужими  готическими  домами,  и  на
дорогах среди машин  и  прочей  техники.  Дороги,  бездорожье,  переправы,
дороги... Не  на  этих  ли  дорогах  жена  Тережа  стояла  регулировщицей,
молоденькая, в короткой юбке, в русских сапожках?
   Она была красоткой, она и сейчас еще видная женщина, крашеная блондинка
с голубыми глазами и тонкими бровями. Она задумалась, вспомнила,  наверно,
себя и его, тоже  молодого,  кудрявого,  в  чинах,  в  орденах,  какой  он
когда-то был смелый,  отчаянный  и  решительный,  пил  спирт  и  гонял  на
трофейных мотоциклах и машинах, на этих "опелях" и "хорьхах",  и  как  они
жили тогда. Ночевали в охотничьих замках, играли с  жизнью  и  смертью.  И
наша армия наступала, и они входили в Берлин.
   А что осталось от всего этого? От той славы и яркой, опасной жизни? Что
сбылось? Постарели, расплылись,  живут  тихо  в  маленьком  провинциальном
городе, на скромной работе, на скромной зарплате.
   Когда война  кончилась,  Тереж  стал  опять  директором  завода,  потом
комбината. В Москве у него осталась первая семья, теперь там уже  взрослые
дети, а новых детей не было.
   - Анюта, это Польша, - говорит Тереж.
   - Вижу, - отвечает Анюта, не отнимая от губ папиросы.
   Тереж,  заметив  меня,  приветственно  улыбается  -  добрый  коллега  в
нерабочей обстановке, в нерабочее время. Ах,  все  ерунда,  мелочи  жизни,
внушает его улыбка. Надо легче смотреть на вещи. Ссоры и  раздоры  оставим
там, за стенами дома с колоннами, за дверью директорского кабинета. Там мы
друг друга недопоняли, но здесь мы сейчас будем слушать цыган  и  смотреть
их огневые пляски.
   - Люблю цыган, чертей! - говорит Тереж не то мне, не то в пространство.
   У буфетной стойки Веткин, рядом с ним невысокая женщина в очках. У  нее
вид строгой  учительницы,  которая  плохо-воспитала  своего  ученика.  Она
внимательно смотрит, как он пьет пиво.
   Зинаида подходит ко мне.
   - В войну, помню, в этом зале выступал Эренбург, что  делалось,  любили
его военные! Я, как сегодня, помню этот  вечер.  И  теперь  иногда  бывают
неплохие концерты. Вот Коган был. Но все-таки редко, Москва нас не балует.
   - А я думала, вы в командировке, - говорю я.
   - Правильно. В командировке, - отвечает Зинаида энергично, - только мне
там делать нечего, там на заводе главного инженера Черт унес на курорт.  А
без него никто не решает. Он у них солидный  дядечка,  мы  с  ним  находим
общий язык...
   Взрослая дочь Зинаиды стоит со скучным лицом, ждет, когда  мама  кончит
разговаривать. Зинаида не обращает на нее внимания.  Она  спрашивает  меня
шепотом, знаю ли я, что Тереж собирается в Москву, и что Москва за него, и
будет за него и директор тоже.
   - Не знаю, - говорю я. Но, кажется, я знаю.
   - Вы много чего не знаете, про Мирского, например. Его уже у  нас  нет,
он теперь в Рязани. Толковый товарищ был, сильный товарищ, он, в сущности,
работал над вашими темами. Кончилось это инфарктом. Проходит первый год  -
с нулевым эффектом. Проходит второй, конец каждого  года  -  нуль.  Как  и
почему, не будем вдаваться. Но  люди  начали  уходить.  И  Мирский  сперва
заболел, потом ушел. И ушел, у нас не любят о нем вспоминать.
   Это называется предыстория. Я Зинаиду ни о  чем  не  спрашиваю,  а  она
говорит. Незаметно,  втихую  предает  Тережа,  с  которым  давно  связана,
работала у него на заводе. Зачем это ей надо?  Непонятно.  Ни  за  чем.  О
Мирском я раньше слышала, и имя его попадалось мне в литературе.
   - А Мирский был славный дядечка, - сообщает Зинаида особенным  голосом,
значение которого мне пока неизвестно. - Мы с ним дружили.
   - Зинок, где ты пропадаешь? - говорит жена Тережа и подходит к нам.
   Зинаида нас знакомит.
   И Тереж подходит.
   -  Так  что,  дамы?  Цыган  послушаем  и  по  домам?  Никто  кутить  не
собирается?
   - Если вы серьезно, - говорит жена Тережа, - то у  нас  в  холодильнике
телятина есть и выпить  есть.  Все  можно  устроить.  Что  вы  по  вечерам
делаете? Скучаете? Что здесь можно делать, скучать?
   Это она меня спрашивает. И разговаривает, как старая  знакомая.  Что-то
компанейское, товарищеское, простое есть в ее  помятом  красивом  лице,  в
веселых неспокойных голубых глазах, в прокуренном негромком голосе. Она не
знает о служебных делах своего мужа, не вникает, не интересуется.
   - Люблю экспромты, но  именно  экспромты!  -  рассудительно  восклицает
Зинаида. - Здесь рано кончится. Вечер  большой.  А  повеселиться  хочется.
Соберемся, я - за.
   - Молодцы дамы, - хвалит Тереж, - хорошо рассудили. Решение правильное.
   Нет, думаю я, я с ума не сошла, я к вам в гости не пойду.  Жена  Тережа
зовет меня, потому что ей скучно, надо сколотить компанию, хочется выпить,
время  провести.  А  Тереж  что-то  еще  затевает,  изображая   свойского.
Предлагает договориться. И я должна быть свойская и заниматься его темами.
   - А то мой хозяин либо делает свой вечерний одинокий моцион, либо  идет
к своим дружкам-забулдыгам и учит их, что не надо пить,  -  сообщает  жена
Тережа, оживившись.
   - Встречаемся у раздевалки, - говорит быстрая Зинаида и берет свою дочь
под руку. - Идем, поколение!
   - Договорились, - соглашается Тереж.
   - Я должна извиниться, - говорю я, - я не смогу.
   - Жаль, - веско произносит Тереж, - жаль. Решение неправильное.
   Я вдруг ощущаю страшную усталость и тоску, пустоту и страх, как  бывало
в детстве во время болезни,  когда  вдруг  начинал  шевелиться  в  комнате
большой черный рояль и медленно наезжал на меня.
   - Извините меня, я вдруг вспомнила, что договорилась после  концерта...
- начинаю я бормотать и обрываю, не докончив. Звучит неубедительно,  лучше
ничего не говорить. И все-таки говорю: - В другой раз.
   Какой другой? Зачем я  это  сказала?  Зачем,  спрашивается?  Но  теперь
плевать. Сказала. Все это вежливость, робость моя и дурость.  Зачем  же  я
так сказала?
   Тереж поджимает губы и  сразу  становится  похожим  на  толстую  старую
женщину. Он все  понимает.  Видит  мою  слабость,  понимает  мой  страх  и
неуверенность. Считает меня дурой. Он думает про  меня:  куда  ей,  ей  не
справиться, поэтому она поднимает шум. Одно преимущество у  меня  есть:  я
химию знаю лучше. Но шума он все  равно  не  допустит,  Тереж.  Раньше  не
допускал и теперь не допустит, химия там или  не  химия.  А  про