етил:
     - Сам ищу! Тебя за него принял! Пошли домой!
     Не  без  труда  вышли  мы  в  наступившей  южной  темноте  на   станицу
Большекрепинскую, добрались до Родионово-Несветайской. Посадку производили в
непроглядной тьме, выручили подкрыльные посадочные фары.
     Самолет командира дивизии стоял  на  обычном  месте,  однако  в  правой
дверце его кабины зияли  пулевые  пробоины.  Нас  успокоили:  Кудряшов  жив,
получил ранение в бедро, но оно неопасно.
     Щиров остро переживал ранение комдива:
     - Как я мог потерять полковника из виду?! Кудряшов же встретил  веселым
возгласом:
     - Вернулись? Молодцы!
     Оказалось,  очередь  вражеского  стрелка  настигла  самолет   командира
дивизии, как и следовало ожидать, в первой же атаке, и он вышел из боя.
     -  Звонили   из   штаба   армии,-   сообщил   Кудряшов.-   Сбиты   семь
бомбардировщиков,  это  видел  сам  Хрюкин,  объявляет  нам   благодарность.
Провертывайте в кителях дырочки для орденов!
     Разобрав полет, сошлись во мнении, что  "кобра"  в  бою  с  "юнкерсами"
показала себя хорошо, остается опробовать ее в  бою  с  "мессерами".  Ну,  а
возможность для этого представилась очень  скоро:  20  августа,  контролируя
действия 611-го ИАП, мы со Щировым вылетели с  группой  из  шести  "яков"  в
район Успенской - крупного узла обороны гитлеровцев.
     Наши  истребители  сопровождали  десять  "илов"  все  того  же   686-го
штурмового авиационного полка. Боевой порядок мы построили так: четыре "яка"
по паре на флангах штурмовиков осуществляли их  непосредственное  прикрытие,
третья пара составляла ударную группу, а мы со Щировым прикрывали и  тех,  и
других, находясь  на  высоте  примерно  2000  метров,  впритирку  к  плотной
облачности.
     Над Успенской в момент нашего приближения барражировали  шесть  Ме-109.
Одна пара "мессеров"  попыталась  сковать  нашу  ударную  группу,  вторая  -
атаковать штурмовики, третья - осталась в резерве. Ударная группа  "яков"  в
считанные секунды  уничтожила  сунувшихся  к  ней  наглецов.  Первым  поджег
вражеский самолет лейтенант Чурилин. Напарник Чурилина сбил второй.
     Вторая  пара  Ме-109  бросилась  в  это  время  на  выходящие  к   цели
штурмовики.  Гитлеровцы  "кобр"  не  видели:  шли  в  атаку  ниже   нас   на
встречнопересекающемся курсе, в правом  пеленге.  Я  оказался  к  "мессерам"
ближе Щирова. Зашел разворотом вправо, строго  в  хвост  ведомого  вражеской
пары, приблизился на дистанцию в пятьдесят метров  и  залпом  из  всех  семи
огневых точек "кобры" буквально четвертовал фашиста:  Ме-109  разлетелся  на
куски. Моя "кобра"  заняла  при  этом  место,  удобное  для  атаки  ведущего
гитлеровца, но я уступил его Щирову...
     За одну минуту мы сбили четыре "мессера"!
     Видя происходящее, третья пара Ме-109 спикировала до  бреющего  полета,
бросилась наутек.
     Еще лучше удалось выявить достоинства "кобры",  как  и  ее  недостатки,
позднее, в середине сентября. Выполняя разведывательный полет, мы со Щировым
встретили над городом Сталино четыре Ме-109.
     Гитлеровцы немедленно разбились на  пары,  заняли  выгодное  положение:
попробуй мы атаковать одну пару, нас тотчас бы атаковала с хвоста вторая. Но
мы же не для прогулок в воздух поднимались! Щиров, не колеблясь,  ринулся  в
бой. Я - за ним. Как и следовало ожидать, вторая пара противника устремилась
в хвост моей "кобре". Но я этого ждал и, выбрав момент, резко развернулся на
девяносто градусов  влево  и  тотчас  же  на  девяносто  градусов  вправо  с
небольшим набором высоты. Если и вели гитлеровцы огонь, то их пули и снаряды
просвистели мимо. Зато ведущий вражеской пары оказался метров  на  пятьдесят
ниже меня, а ведомый  -  в  положении,  невозможном  для  атаки  с  ходу.  Я
немедленно пошел в атаку на вражеского ведущего.
     - Ноль-три! Ноль-три! Прикрой! - раздался в наушниках голос Щирова.
     Второпях я нажал только на нижнюю кнопку боевого спуска,  приводящую  в
действие обычные пулеметы, установленные  в  крыльях  истребителя.  Пушка  и
крупнокалиберные пулеметы "кобры" промолчали.
     "Мессер", оставляя за собой светло-серый шлейф, устремился  прочь.  Три
остальных "мессера" немедленно, как по команде, помчались за ним.
     Решив, что подбит фашистский вожак, горя желанием доконать  гитлеровца,
я сам попросил Щирова о прикрытии. И, не убирая  газа,  несколько  затяжелив
винт, чтобы скорость нарастала предельно быстро, ввел "кобру" в пике.
     Подбитый "мессер" на глазах увеличивался в размерах, но когда  до  него
оставалось  не  более  двухсот  метров,  "кобра"   внезапно   вздрогнула   и
перевернулась на спину. Я успел заметить, что стрелка  на  приборе  скорости
уперлась в цифру "800",  завершил  поперечное  вращение  самолета  "бочкой",
придал ему нормальное положение, сбавил обороты мотора и  вывел  "кобру"  из
пике. Она кренилась на правый бок, ее заворачивало в правую сторону.
     Приблизившийся Щиров по радио сообщил:
     - У тебя гофрирована обшивка киля!
     В этом бою мы установили, что у "кобры" слабо вертикальное  оперение  и
необходимо для устранения риска усиливать ее хвост.
     Не стану кривить душой, "кобра" нам нравилась, а все же лучше, надежней
истребителей, чем Як-1, Як-9 и Ла-5, в годы Великой Отечественной  не  было.
Поэтому вскоре и Щиров, и я расстались с "кобрами", летали  до  конца  войны
исключительно на "яках".
     Прорвав  оборону  противника  на  реке  Миус,  войска   Южного   фронта
стремительно продвигались вперед. Стрелки, артиллеристы, танкисты, летчики -
все показывали образцы мужества, били фашистов без пощады.  Еще  18  августа
решительной атакой наши части овладели  Донецко-Амвросиевкой,  между  ней  и
Таганрогским заливом образовалась брешь, закрыть которую противник  не  имел
возможности, а 30 августа войска фронта  во  взаимодействии  с  кораблями  и
десантом  Азовской  военной  флотилии  разгромили  таганрогскую  группировку
врага, освободили город Таганрог.
     Узнав  об  освобождении  Таганрога,  я  вспомнил  поездку   в   Грузию,
изможденные  лица  таганрогских   ребятишек,   трудившихся   на   одном   из
авиазаводов,  порадовался  за  своих  знакомых  -  за  Дусю,  Валерку  и  их
приятелей. Приятно было, что не обманул ребят, пообещав скорое  освобождение
их родного города! А 31 августа личному составу дивизии был  зачитан  приказ
Верховного  Главнокомандующего,  где  объявлялась   благодарность   летчикам
генерал-лейтенанта Хрюкина. С огромным душевным подъемом вылетали в тот день
наши летчики на разведку отступающего  врага,  на  прикрытие  штурмовиков  и
наземных войск.
     До полного освобождения Донбасса оставались считанные дни.

"З ВЕЛИКИМ СВЯТОМ!"
     Весь сентябрь сорок третьего советские войска  наносили  мощные  удары.
Били захватчиков под Смоленском, били  под  Брянском,  били  под  Нежином  и
Ромнами, били, на  Припяти  и  Днепре,  освободили  почти  всю  Левобережную
Украину, подошли к Киеву.
     Войска Южного фронта  12  сентября  закончили  Миусскую  наступательную
операцию, 22-го вместе с  войсками  Юго-Западного  фронта  завершили  полное
освобождение Донбасса, вышли на линию Новомосковск,  Червоноармейское,  река
Молочная, чтобы 26-го начать Мелитопольскую наступательную операцию, пробить
ворота в Крым.
     Характер боевых действий был иным, чем в августе. В августе  гитлеровцы
еще цеплялись за каждый овраг, за каждую  речушку,  ожесточенно  дрались  за
каждый населенный пункт, теперь они просто бежали. Расстояние от  реки  Миус
до реки Молочной, почти  300  километров,  фашистские  войска  "одолели"  за
тридцать дней с небольшим.
     Командование фронта непрерывно требовало: "Не  отрываться  от  бегущего
противника",  "Не  дать  врагу  возможности  закрепиться  на   промежуточных
рубежах!", "Отрезать захватчикам пути отступления!"
     В эти дни даже молчаливый начальник воздушно-стрелковой  службы  611-го
ИАП лейтенант П. И. Коваленко, о  котором  в  шутку  говорили,  что  рот  он
раскрывает лишь за едой, два или три раза недоуменно спрашивал:
     - Чому Черчилль и Рузвельт другый фронт нэ открывають, товарышу  майор?
Давно б вийну закинчылы. Впрочем, теперь об  открытии  второго  фронта  наши
летчики говорили реже, без прежней иронии  или  досады:  чувствовалось,  что
хребет фашистскому зверю сломали, добьем его без чужой помощи.
     В условиях  стремительно  развивающегося  наступления  важное  значение
приобретали поиск новых площадок для перебазирования  авиационных  частей  и
сама организация их перебазирования.
     Еще 1 сентября мы  со  Щировым  простились  с  хозяйкой  нашей  хаты  в
Родионово-Несветайской.  Прощание  было  грустным.  И  мы  привыкли  к  этой
по-матерински заботливой женщине, и она, видимо, привыкла  к  нам.  Хата  ее
находилась  недалеко  от  аэродрома,  поэтому,  бывало,  окучивая  картошку,
нет-нет да и разгибала наша хозяйка спину, чтобы взглянуть из-под  руки,  не
летят ли "комары", как она со старческим упорством  именовала  на  свой  лад
"кобры". Утирая глаза фартуком, старая  женщина  благословила  нас  на  бой,
пожелала победы и возвращения к родителям.
     К середине сентября линия фронта проходила уже через Лозовую,  Чаплино,
Гуляйполе и Урзуф, а это  значило,  что  хутор  Вольный,  где  оставались  в
оккупации мои родители, будет освобожден не сегодня-завтра, Думая об этом, я
испытывал и радость, и страх. Неужели вот-вот увижу мать и отца? А  если  не
увижу? Если их постигла участь миллионов других советских людей, очутившихся
в оккупации? Могли ведь  найтись  подлецы,  донести  гитлеровцам,  что  я  -
командир Советской Армии, коммунист!
     Мысль о судьбе родителей не давала покоя... С утра 14  сентября  мы  со
Щировым на самолете По-2  искали  площадки  для  очередного  перебазирования
полков на запад. С  борта  самолета  пригодными  для  устройства  аэродромов
выглядели  многие  поля,   но   стоило   сесть   и   внимательно   осмотреть
приглянувшуюся площадку, как выяснялось, что грунт рыхлый, пыльный.
     Едва По-2 касался колесами земли и, подпрыгивая, начинал пробег, к нему
устремлялись люди: босоногие, в лохмотьях  -  мальчишки,  плачущие,  машущие
белыми платками женщины, покачивающиеся на слабых ногах  деды.  Мальчишки  с
восторженными криками облепляли машину, женщины кидались нам на шею, старики
кланялись, крестили нас коричневыми, дрожащими руками.
     Я слышал "ридну мову", нас угощали арбузами, групп ми, сливами...
     - А что,  родные,  не  вернется  германец?  -  улыбаясь  сквозь  слезы,
тревожно спрашивали люди, - Назовсим його прогналы чи нэ назовсим?
     Такие вопросы, как нож в сердце!
     С воздуха мы видели: богатые  колхозные  села  превращены  в  пепелища,
нигде не пасутся стада... Уму непостижимо было, сколько понадобится  времени
и средств, чтобы снова встали вдоль шляхов красивые  белые  хаты  и  высокие
школы, добротные коровники и  свинофермы,  чтобы  забелели  птицей  пруды  и
выгоны, чтобы пошли по колхозным просторам тракторы и комбайны!  А  кто  мог
вернуть погибших? Кто мог уменьшить боль живых?
     Во второй половине дня я обратился к полковнику  Кудряшову  с  просьбой
разрешить вылет на "охоту" в район  Гуляйполе  -  Пологи.  Командир  дивизии
знал, откуда я родом, к тому же Щиров, наверняка, рассказывал  Кудряшову  об
увиденном нами, и комдив не только уступил просьбе, но даже предложил  взять
его "кобру". (На моей инженер дивизии усиливал хвостовое оперение).
     Со Щировым договорились, что ведущим полечу я.
     - Ты только не забудь, где находишься,- шутливо предупредил Щиров.
     - Постараюсь. А ты учти мои слабые  нервы  и  повнимательней  следи  за
воздухом! - ответил я в тон товарищу.
     На высоте 4000 метров вышли мы к селу Успеновка и, снизившись  до  2000
метров,  помчались  к  Гуляйполю..  Вдоль  правого  борта  "кобр"   тянулась
профилированная грунтовая дорога. В 1929 году мы, комсомольцы Гуляйполыцины,
сопровождали ползущий по ней обоз раскулаченных  успеновских  и  темировских
богатеев.
     Сверкнула пересекающая дорогу речка Гайчур. Ну, вот и  он,  мой  родной
край! И насколько хватает глаз - дымится, вспухает черными столбами взрывов:
вдоль линии фронта идет бой. На окраине Гуляйполя,  там,  где  было  некогда
Еврейское колонизационное общество, бушуют пожары. Сейчас должны  показаться
кирпичный завод и двухэтажный каменный дом,  принадлежавший  сельхозкоммуне,
где я работал сначала конюхом, потом трактористом, где избирался  секретарем
комсомольской организации...
     Вместо двухэтажного каменного дома -  груда  кирпича,  заводская  труба
торчит, но склады сожжены. Конечно,  напрасно  надеялся,  что  здесь  что-то
уцелеет: варвары приходили!
     Шоссе Камышеваха - Запорожье выглядит по-прежнему, только  движутся  по
нему не обозы с зерном, а фашистские танки, бронетранспортеры и грузовики.
     Из  лесопосадок  около  шоссе   потянулись   ввысь   оранжевые   трассы
"эрликонов". Я развернулся на восток, трассы остались позади, опали.
     - Ноль-три! Что ищешь? - спросил Щиров.
     - Молодость свою! Прикрывай! Впереди появилась огромная, пустая внутри,
коробка из красного кирпича. Кварталом дальше - обгоревшая кирпичная  стена.
Кирпичная коробка была мукомольным  заводом,  а  обгоревшая  стена  -  руины
клуба, построенного комсомольцами Гуляйполя с согласия прихожан  из  кирпича
двух разобранных церквей.
     Напрасно я пошутил в разговоре со Щировым насчет  слабых  нервов!  Ведь
здесь я родился, здесь мой отец гнул спину в экономии немца Шридта, моя мать
ходила на поденщину к торговцу Самуилу Пирятенскому, здесь меня, семилетнего
мальчонку,  чудом  не  зацепило  осколком   первого   снаряда,   выпущенного
кайзеровскими артиллеристами по Гуляйполю и разорвавшегося над  хатой  моего
дяди Трофима Кондратьевича Исаенко, кстати сказать, одного из первых  членов
ВУЦИКа и председателей Гуляйпольского райсовета. Здесь я два  года  ходил  в
школу, чернилами из красной  свеклы  учился  писать  между  строк  тетрадей,
исписанных прежними учениками. Здесь голодал и болел тифом,  как  почти  все
гуляйпольцы...
     Показалось село Дорожное. В двух километрах  восточнее  виднелся  хутор
Вольный, где наша семья жила с 1925 года, где я  впервые  увидел  настоящего
комсомольца - нашего соседа Павла. Павловича  Бодню,  где  вместе  с  Павлом
работал на первом в своей жизни субботнике - ремонтировал мост, где отомстил
кулаку  Григорию  Заблодскому  за  издевательства  над   батраком   Филиппом
Еланским, загнав бричку со спящим  Заблодским  в  хуторский  пруд.  Товарищи
сурово отчитывали меня  за  эти  выходки,  учили,  как  нужно  по-настоящему
бороться с мироедами. Здесь я сам стал комсомольцем, селькором и дважды чуть
не погиб вместе с товарищами по  комсомольской  организации  от  рук  кулака
Заблодского, бывшего царского  урядника  Тимченко,  махновца  Ивана  Куща  и
замороченных ими, подпоенных кулаками других хуторян,  вроде  нашего  соседа
Петра Зуйко...
     Что с хутором? Цела ли наша хата? Живы ли мои?
     В воздухе никого, кроме нас со Щировым, не было. Я снизился, сделав над
хутором нисходящую спираль,  увидел  родную  хату,  родной  садочек,  родной
огород. Целы!
     На высоте 200-300 метров я  закладывал  один  левый  вираж  за  другим,
проносился над родным домом, чтобы  лучше  разглядеть,  чтобы  дать  о  себе
знать. Щиров, оставаясь на высоте около 1000 метров, прикрывал меня.
     Дверь  хаты  отворилась,  на  порог  вышел  отец.  Запрокинув   голову,
вглядывался из-под руки в самолет. Окликнуть бы, сказать, что жив-здоров!  С
надеждой подумалось: если жив отец, то и мама жива! Ведь  мужчин  гитлеровцы
убивают раньше женщин...
     Из лесопосадочной полосы, находящейся  в  километре  восточнее  хутора,
вздыбилась трасса "эрликона". Немецкие зенитчики стреляли  по  Щирову,  меня
они против солнца видели плохо. Выведя "кобру" из виража,  я  спикировал  на
зенитную точку фашистов, врубил в нее длинную очередь.
     - Следуй за мной! - позвал я Щирова.  Отвернули  от  Вольного,  набрали
высоту 3000 метров, прошли Федоровку и взяли курс на город Пологи.  Пути  на
железнодорожном узле были забиты составами. Составов было свыше  двадцати  -
пассажирских, товарных, сформированных целиком из цистерн. Похоже,  фашистам
не хватило паровозов, чтобы растащить это скопище. Что ж! Тем хуже для них!
     - Ноль-два, ноль-два! Атакуем цистерны и - домой! - сообщил я Щирову.
     - Вас понял!
     Пройдя километров пять на запад, чтобы  оказаться  во  время  атаки  со
стороны солнца, мы развернулись, приглушили моторы и бросили "кобры" в пике.
Пикировали на станцию с интервалом в полкилометра. Взяв упреждение, я открыл
огонь с дистанции примерно в 300 метров,  поразил  товарные  вагоны,  затем,
продолжая пикировать, довернул трассы снарядов  и  пуль  на  цистерны.  Одна
вспыхнула.  На  высоте   примерно   пятидесяти   метров   я   пронесся   над
железнодорожным мостом, снизился в овраг южнее Чапаевки, летел  бреющим  еще
минут пять, чтобы не угодить под зенитки врага, и только тогда стал набирать
высоту. Оглянулся. Щиров рядом.
     Мы посадили самолеты, радуясь удачному полету, но едва поостыл азарт, в
душу опять закралось беспокойство. Маму я все же не видел, а  здоровьем  она
не могла похвастать еще до войны. И как знать, не принес ли родителям  вреда
мой необдуманный визит? Ведь враги могли задуматься над тем, почему снижался
и кружил над хутором советский истребитель.
     16 сентября командование 8-й ВА потребовало  перебазировать  дивизию  в
район Полог.
     На поиски новых площадок вылетели вместе с  начальником  штаба  дивизии
полковником А. Г.  Андроновым  на  По-2.  Первую  посадку  наметили  у  села
Константиновка, что в шести километрах южнее  хутора  Вольный,  договорились
залететь и на родной мой хутор. Фашистов там уже не было. Я снова сделал над
нашей хатой несколько виражей. Теперь на порог вместе с отцом вышла и  мама!
Они махали руками. Может, поняли, кто, кружит? Но если  и  не  поняли  -  не
беда. Главное - живы!
     Подходящих площадок возле Константиновки мы с Андроновым не обнаружили,
нашли в тот день  только  одну  -  в  селе  Чапаевка,  в  десяти  километрах
восточнее Полог, еще занятых  гитлеровцами.  Лишь  за  последующие  два  дня
подыскали площадки всем полкам и перебазировали их:  821-й  ИАП-в  Чапаевку,
611-й- в Черниговку, 267-й - в Кирилловку и 117-й - в Пологи, к тому времени
освобожденные от захватчиков.
     - Товарищ полковник, прошу дать отпуск на одни  сутки  для  свидания  с
родными! - обратился я к командиру дивизии.
     - Полки перебазировались, разрешаю,- ответил Кудряшов.
     Я прилетел на хутор Вольный во второй половине дня 19 сентября. Самолет
посадил возле взорванного колхозного амбара.
     Пока договаривался с подошедшим из соседнего дома дедком приглядеть  за
машиной, послышались крики. Оглянулся - к  амбару  бежит  чуть  ли  не  весь
хутор, а впереди всех - мать и отец!
     Мать повисла у меня на руках: оставили силы, подкосило волнение. Только
и выговорила, задыхаясь:
     - Сынок, та чого ж ты так довго до дому... Трэтий день ждэмо!
     Заплакала. И отец слезу утирает. А глядя на  мать  и  на  отца,  другие
платки и фартуки к глазам тянут: у всех, наверняка, кто-то на фронте.
     Успокоив и расцеловав мать, поцеловавшись с отцом, я поклонился людям:
     - Добрый дэнь, зэмлякы!  Щыро  витаю  з  вэликим  святом  вызволення  з
нэволи!
     И мне поклонились, хором ответили:
     - Спасыби на доброму слови!
     Я всматривался в лица людей, иных узнавал, но иные казались  совершенно
незнакомыми, так безжалостно обошлись с ними война и  время.  Вот  улыбается
мне дед Рябка, по прозвищу Тужик, в прошлом бедняк из  бедняков,  честнейший
труженик, золотых рук мастер, способный вручную  сделать  из  металла  любую
хитроумную штуковину; вот однофамилец Рябки, в прошлом - церковный староста,
любитель церковного пения и