их  отбили  в  Середе  у  немцев.  К  саням  толстыми
веревками были привязаны два мотоцикла с колясками с укрепленными  впереди
пулеметами. Это тоже были трофеи. На мотоциклетных седлах, на  багажниках,
в прицепных колясках сидели мои красноармейцы.
   За первой тройкой неслись другие запряжки. Бойцы  ушли  пешком,  теперь
они ехали на санях.
   Из окопов, близких и дальних, сбегались бойцы. Радостно встречая своих,
они с удивлением и любопытством оглядывали жалкую фигуру  пленного  немца,
которого  вместе  с  прочими  трофеями  захватил  отряд.   В   зеленоватом
мундирчике, в зеленоватой пилотке, он сидел, озираясь исподлобья, медленно
поворачивая жилистую, с большим кадыком шею.
   Бозжанов жестом велел пленному подняться.
   - Можно с ним поговорить, - сказал Бозжанов.  -  Он  по-русски  немного
понимает. Как фамилия?
   Пленный что-то пробормотал.
   - Громче! - прикрикнул Бозжанов.
   У немца руки дернулись вниз, по швам, и, стоя навытяжку перед  казахом,
он отчетливо назвал фамилию. Все разглядывали живого, говорящего немца.
   - Женат?
   - Ни... кавалер...
   Бозжанов от души расхохотался. Добродушное  полное  лицо,  расплывшись,
стало  еще  шире,  маленькие  глазки  исчезли.  Все  хохотали   вместе   с
политруком: "Кавалер! Вот так кавалер!" А немец озирался. Кто-то крикнул:
   - Тише!.. Слушайте, что скажет политрук.
   Бозжанов поднял руку. Все умолкли.
   - Политрук скажет: смейтесь! - произнес он.
   И, вероятно неожиданно для самого себя,  бросил  фразу,  которую  потом
часто повторял в батальоне:
   - Смех - это самое серьезное на фронте.
   Стараясь говорить медленно и очень внятно, Бозжанов стал  расспрашивать
о планах немецкого командования. Пленный не сразу  понял.  Уловив  наконец
смысл вопроса, он сказал, коверкая русские названия:
   - Завтракать - Вольоколямск, ужинать - Москау.
   Он произнес это серьезно, держа руки по швам, очевидно  даже  здесь,  в
плену, не сомневаясь, что так оно и выйдет:  "Завтракать  -  Вольоколямск,
ужинать - Москау".
   И снова грянул хохот.
   В минуты  этого  безудержного  смеха  я  чувствовал,  как  души  бойцов
освобождались от страха.
   Подергивая  шеей,  пленный  косил  по  сторонам.  Он  не  понимал,  что
стряслось с этими русскими. Мы и сами, наверное, не понимали,  почему  так
заливаемся.
   Так был выигран первый бой. Так  на  нашем  рубеже  был  побит  генерал
Страх.


   Рахимов и Бозжанов доложили мне подробности налета.
   Конечно,  можете  не  сомневаться:  в  бою  не  все  вышло   так,   как
замышлялось.
   Одна группа, случайно столкнувшись с патрульными,  начала  раньше,  чем
село было полностью окружено. Бойцы врывались в дома,  кололи  и  стреляли
немцев, но у тех оставались некоторые не перерезанные нами выходы,  многим
удалось бежать. Они сумели опомниться и развернуть оборону раньше, чем  мы
предполагали.
   Отряд перебил сотни две гитлеровцев, заминировал дороги,  поджег  много
автомашин и несколько складов,  в  том  числе  хранилище  бензина,  однако
кое-что на краю села немцам удалось отстоять.
   Но главное было достигнуто: бойцы видели  бегущих  перед  ними  немцев,
бойцы слышали, как они вопили, издыхая, бойцы испробовали их шкуру пулей и
штыком.
   С Рахимовым и Бозжановым я шел по рубежу. Бойцы, участники налета,  уже
разбежались по отделениям и взводам. По моему приказанию занятия и  работы
были на два часа прекращены. Всюду виднелись  группы,  собравшиеся  вокруг
героев, поколотивших немцев.
   То там, то здесь слышался смех. Этот день, шестнадцатое октября  тысяча
девятьсот  сорок  первого  года,  в  нашем  батальоне  был   днем   смеха.
Впоследствии я не  раз  вспоминал  слова  Бозжанова:  "Смех  -  это  самое
серьезное на фронте". Когда на поле боя, на передний край, приходит  смех,
страх улепетывает оттуда.
   Меня встречали командой: "Встать!  Смирно!"  По  одному  этому  выкрику
можно часто ощутить душу солдата. Как весело он звучал в тот день!
   Подойдя к одной группе, где центром был Гаркуша, я заметил:  один  боец
что-то прячет за спиной. Гаркуша поймал мой взгляд.
   - Дай сюда! - повелительно сказал он.
   Боец подал немецкую фляжку.
   - С ромом, товарищ комбат!  -  объявил  Гаркуша.  -  Хоть  немецкий,  а
ничего,  берет...  Сейчас  провожу  занятия  и  угощаю:  пусть  на   факте
убеждаются. Отведайте, товарищ комбат.
   Он протянул фляжку. Я отхлебнул.
   - Гаркуша хорошо дрался, - скупо сказал Рахимов.
   -  Ежели  бы  мне,  товарищ  комбат,  -  хвастливо  продолжал  Гаркуша,
жестикулируя фляжкой, - с каждого, кого я уничтожил, снимать такую,  я  бы
два десятка их принес. Куда там, не донес бы! Там не до того.
   Гаркуша все рассказывал и рассказывал.
   Мы пошли дальше по линии окопов. Повстречался Мурин, который в  составе
пулеметного расчета тоже участвовал в налете.  Он  куда-то  торопился,  но
издали принял бравый вид и за добрый  десяток  метров  дал  строевой  шаг.
Здесь был передний край; здесь ничто,  кроме  полосы,  которая  на  фронте
зовется "ничьей", не отделяло нас от  немцев,  а  Мурин  впечатывал  ногу,
проходя мимо комбата. Глядя на меня, Мурин вдруг улыбнулся. И  в  ответ  я
улыбнулся ему. И все. Мы не остановились, не сказали ни единого слова,  но
душу опять, как ночью, залила радость. Я любил его и чувствовал - он любит
меня. Это опять были чудесные минуты счастья - особого счастья  командира,
когда ощущаешь себя слитым воедино с батальоном. Я знал мозгом и  сердцем:
в батальоне сегодня родилось бесстрашие.
   Вокруг все, казалось, было прежним. За черной незамерзшей рекой  белела
даль.  Сквозь  ранний  снег  кое-где  проглядывали  незаметенные   краешки
вспаханной земли. Темнели клины леса.  Я  по-прежнему  знал:  вот-вот  все
загрохочет, по снегу, оставляя  черные  следы,  поползут  танки,  из  лесу
выбегут, припадая к земле и вновь вскакивая, люди в зеленоватых шинелях, с
автоматами, идущие нас убить, но внутри звучало: "Попробуйте  сразитесь  с
нами!" И во взглядах, в улыбках, в  словах,  в  не  покидавшем  нас  смехе
звенело, казалось, все то же: "Попробуйте сразитесь с нами!"
   Так звучал в тот день  наш  батальон,  наш  булат.  Хочется  выразиться
красочно, например, так:  да,  он,  наш  батальон,  становится  булатом  -
прокаленным,  заточенным,  узорчатым  клинком,  который  режет  железо,  с
которого ничто в мире не сотрет чекана. Но скажем скромнее: в тот день  мы
закончили среднее солдатское образование. Последний  класс  этой  школы  -
удар, или, употребляя военно-профессиональный термин, укол штыком, укол не
в чучело, а в живое тело врага. Этот укол, освобождающий  от  страха,  нам
дался сравнительно легко - в лихом ночном набеге.
   Тяжелые бои, страшные  испытания  мужества  -  все  это  было  впереди.
Великая двухмесячная битва под Москвой лишь начиналась.
   В эти  два  месяца  мы,  первый  батальон  Талгарского  полка,  приняли
тридцать  пять  боев;  одно  время  были  резервным  батальоном   генерала
Панфилова; вступали в драку, как и положено резерву,  в  отчаянно  трудные
моменты; воевали под Волоколамском, под Истрой, под Крюковом; перебороли и
погнали немцев.
   Об этих боях расскажу потом, а  сейчас...  Сейчас,  -  сказал  Баурджан
Момыш-Улы, - ставьте большую точку. Пишите: конец первой повести.




ПОВЕСТЬ ВТОРАЯ


1. НАКАНУНЕ БОЯ

   Нелегко человеку стать  солдатом,  нелегко  командиру  дисциплинировать
войска, а воевать еще труднее.
   - Наша вторая повесть, - продолжал  Баурджан  Момыш-Улы,  -  еще  более
ответственна. Раньше мы говорили о подготовке солдата. Теперь речь  пойдет
о бое.


   Шестнадцатого октября тысяча девятьсот сорок первого года  я,  командир
батальона, лежал на походной  койке  в  своем  блиндаже,  в  ста  тридцати
километрах от Москвы.
   Издалека,  то  напряженно  учащаясь,  то  затихая,  доходила  орудийная
пальба. Звук докатывался слева - за двадцать - двадцать  пять  километров.
Там, на левом фланге дивизии, как мы узнали потом, немцы пытались  в  этот
день прорваться танками.
   А у нас, в расположении батальона,  все  было  спокойно.  Противник  не
придвигался к рубежу батальона, к  центральному  отрезку  так  называемого
Волоколамского укрепленного района.
   Я лежал и думал.
   Мне надоедал мой коновод Синченко, единственный среди  батальона,  кому
дозволялось ворчать на меня. То у него была истоплена для  меня  баня,  то
готов обед. Я прогонял его:
   - Потом... Убирайся, не мешай.
   - Чего заладили: не мешай и не мешай. А  сами  полный  день  ничего  не
делаете.
   - Я думаю. Понял? Ду-ма-ю.
   - Разве можно так много думать?
   - Можно. Если тебя убьют по моей глупости, что я скажу твоей жене? А ты
у меня не один.
   Быть может, и вам представляется, что командир батальона -  особенно  в
такой момент, накануне боя,  -  обязан  что-то  делать:  разговаривать  по
телефону, вызывать подчиненных, ходить по рубежу,  отдавать  распоряжения.
Однако наш генерал Иван Васильевич Панфилов не один раз  внушал  нам,  что
главная обязанность, главное дело командира - думать, думать и думать.


   В ночь на шестнадцатое, как вам известно, сто моих бойцов, отправившись
за двадцать  километров,  совершили  вылазку  в  расположение  врага.  Они
возвратились с победой.
   Эта первая победа преобразила душу солдата, преобразила батальон.
   А дальше?
   Конечно,  наша  дерзость  ничего  не  могла  изменить   в   оперативной
обстановке.  Мы,  семьсот  человек,  первый  батальон  Талгарского  полка,
по-прежнему держали восемь километров фронта на подступах к  Москве,  куда
стягивались немецкие дивизии.
   Вернулись думы, которые мучили меня в течение последних двух-трех дней.
   Принимая рубеж, я, как вы знаете, не допускал мысли, что здесь, на этой
позиции, на этой восьмикилометровой полосе, врагу будет противостоять лишь
один батальон; я предполагал, что  позади  нас  будет  создана  вторая  и,
возможно, третья линия  обороны,  где  развернутся  другие  части  Красной
Армии; предполагал, что,  приняв  удар  и  несколько  задержав  врага,  мы
отойдем затем к главным силам.
   Но два-три дня назад мы  узнали,  что  перед  нашим  рубежом  появилась
гитлеровская армия, прорвавшаяся около  Вязьмы,  что  другой  линии  войск
позади нас нет, что Волоколамск и Волоколамское шоссе - прямая  дорога  на
Москву  -  заслонены  лишь   нашей   дивизией,   растянувшейся   на   этом
многокилометровом фронте, и несколькими  противотанковыми  артиллерийскими
полками.
   Так сложились обстоятельства войны. Такова была задача, возложенная  на
Красную Армию в тот момент: остановить врага перед Москвой  малочисленными
силами, сдержать его, пока к нам не прибудут подкрепления.


   Разрешите не  употреблять  выражений  вроде:  Родина  повелела,  Родина
потребовала. Я хочу быть скупым на  слова,  когда  речь  идет  о  любви  к
Родине.
   Можете не сомневаться: я, наверное, не менее остро, чем  вы,  чувствую,
что такое социалистическая Родина, что такое страна, которую мы  защищаем,
в который мы живем.
   Вся моя любовь, вся страсть, все силы души были в те дни  устремлены  к
одному - как выполнить задачу, что выпала на долю батальона, как  отстоять
рубеж.
   Лежа на койке, я видел, как  противник,  преодолев  в  несколько  часов
двенадцать - пятнадцать километров  незащищенной  полосы,  которая  в  тот
момент все еще отделяла нас от немцев,  выйдет  к  берегу  Рузы,  к  нашим
укрытиям.  Встретив  сопротивление  и  обнаружив  линию  обороны,  он  под
покровом ночи скрытно сосредоточит где-нибудь в лесу - в  пункте,  который
сам выберет,  -  ударную  группу,  подтянет  артиллерию  и  затем,  вполне
изготовившись, построив войска по излюбленному способу - клином,  рванется
вперед на узком фронте - на пространстве в полкилометра или в километр.  А
каждый  километр  нашего  батальонного  района  прикрывался   лишь   одним
стрелковым взводом и одним отделением пулеметчиков.
   И  у  меня  не  было  резерва.   Расчет   расстояний   показывал,   что
стремительным и внезапным броском немцы смогут прорвать нашу линию раньше,
чем подоспеют силы с других участков туда, на какой-то неведомый километр.
   Нельзя ли, думая за противника,  угадать  пункт,  который  ему,  немцу,
покажется наиболее выгодным, наиболее подходящим для атаки? Но ведь и  он,
противник, не дурак. Я стараюсь думать за него, а он, подлец, будет думать
за меня.
   Он,  конечно,  легко  разгадает  мои  соображения   и   найдет   способ
объегорить. Он стукнет  в  одном  месте,  я  поспешу  стянуть  туда  роты,
направлю туда пулеметы и пушки,  а  другая  группа  тем  временем  пройдет
сквозь оголенный фронт.
   Может быть, уже сейчас, на  расстоянии  в  двадцать  километров,  он  с
усмешкой читает мои мысли.
   Возник   воображаемый    облик    командира    немецкой    группировки,
скапливающейся  против  нас.  Предстала  высокомерная,   гладко   выбритая
физиономия немца в полковничьих - а возможно, и в генеральских - погонах.
   Против наших восьми километров, против моего  батальона  он  располагал
или  будет   завтра-послезавтра   располагать   приблизительно   дивизией,
подтягивающейся из глубины. Напряженно всматриваясь в воображении в  него,
немецкого военачальника, у которого я уже теперь, лежа  на  койке,  обязан
выиграть бой - безмолвный бой ума с  умом,  -  пытаясь  проникнуть  в  его
мысли, в его планы, я повторял себе: не рассчитывай, Баурджан,  что  перед
тобой дурак.
   Но глаза, которые я видел в фантазии, - острые, жесткие,  немолодые,  -
глаза, что могли зажигаться военным азартом, что могли с интересом подолгу
вглядываться в карту, сейчас не были оживлены игрой ума,  не  поблескивали
мыслью. Он,  немецкий  полковник  или  генерал,  презирал  меня,  презирал
противостоящий ему батальон - несколько сот  красноармейцев,  загородивших
на подступах к Москве  восемь  километров  фронта.  Он  скучал.  Война  на
востоке была в его представлении выиграна, дорога  в  Москву  открыта.  Он
пренебрегал нами, он не удостаивал нас усилиями мозга.
   Может  быть,  я  ошибаюсь?  Может  быть,  уроки  войны  -   героическое
сопротивление пограничных частей Красной  Армии,  оборонительное  сражение
под Смоленском, оборона Одессы, Ленинграда - заставили его  призадуматься?
Может быть, и наш ночной налет, наш вызов, показал ему,  что  под  Москвой
предстоит жестокая борьба?
   Вряд ли... Для него, завоевателя, кто вместе с  гитлеровской  армией  в
четыре месяца прошел тысячу километров от границы до  Московской  области,
кто командовал дивизией в операции под Вязьмой,  где  был  раздроблен  наш
центральный фронт, - для него, уверенного, что через несколько дней он  из
автомобиля будет осматривать площади  и  улицы  Москвы,  для  него  ночное
нападение сотни красноармейцев казалось партизанской вылазкой, каких будет
немало и в дальнейшем, с какими справятся сыск и полевая жандармерия.
   Чутье подсказывало: ты угадал, ты добрался до его черепной  коробки.  В
мозг хлынула ненависть. Презираешь? Скучаешь?  Погоди,  мы  заставим  тебя
думать!
   А пока... Пока от него, "профессионала-победителя", уже  не  изводящего
утруждать себя мыслью, надо ждать действий по шаблону.  Таковой  известен.
Преодолев  в  несколько   часов   двенадцать   -   пятнадцать   километров
незащищенной полосы и сбив наше боевое охранение... Пришлось  усмехнуться.
Проникнув в черепную коробку врага, я  не  очень  продвинулся:  я  пришел,
описав круг, к тому, с чего начал.


   Я сказал: шаблон известен. Так ли это?
   Я знал войну по литературе, по  учебникам,  уставам,  по  разговорам  с
людьми, побывавшими в боях, я участвовал в учениях, учил солдат,  выступил
с ними на фронт, и все-таки война оставалась  для  меня  тайной,  как  для
всякого, кто сам не испытал боя.
   В Польше, во Франции гитлеровцы продемонстрировали свою  манеру  войны:
прорвав в нескольких пунктах линию войск,  немцы  на  танках,  грузовиках,
мотоциклетах стремительно двигались вперед, подавляя  затем  сопротивление
разрозненных окруженных групп. Так они пытались действовать и у нас.
   Раздумывая,  и  я  употреблял  шаблонные  слова:   сбив,   прорвавшись,
подавляя... Но что это такое? Почему подавляя? Как это происходит?
   Не заглядывая в карту, которую знал наизусть, я видел извилистые берега
неширокой медлительной Рузы,  наш  рубеж  -  цепочку  пулеметных  гнезд  и
стрелковых ячеек. Позади, в лесу, были спрятаны  восемь  пушек,  приданные
батальону; впереди, по берегу,  выступал  отвесный  противотанковый  срез,
называемый на военном языке эскарпом.
   Взор пробегал дальше, за реку, в сторону противника. Я  в  подробностях
видел промежуточную полосу, еще не занятую гитлеровцами, но уже  покинутую
нами; видел дороги, ведущие из пунктов немецкого  сосредоточения  к  нашим
укрытиям; видел овраги и леса, будто нарочно предназначенные для засады. У
меня ныло сердце, когда я представлял, как немецкие колонны, не  натыкаясь
на сопротивление, будут продвигаться  мимо  этих  оврагов  и  этих  лесов,
сегодня еще доступных нам, где могли бы затаиться роты.
   В уме уже возникала идея  удара  с  тыла,  удара  из  засады,  в  хвост
неразвернувшимся колоннам, которые окажутся зажатыми между двух огней.
   Возникал план встречного боя - самому  внезапно  атаковать  противника,
когда  он  будет  на  подходе.  Но  какими  силами?  Вывести  батальон  из
укреплений?
   При недавнем посещении батальона генерал Панфилов настойчиво  направлял
внимание на возможность, при случае, встречного удара.
   Но ведь у меня всего лишь семьсот человек на восемь километров  фронта.
Ведь не могу же я вывести весь батальон, оставив неприкрытым рубеж. Какими
словами передать вам эту тоску командира: мало сил, мало сил...
   Думая за противника,  я  видел  много  способов  решить  его  задачу  -
прорвать линию моего батальона, а сам не мог создать плана, не  мог  найти
хода, предотвращающего прорыв рубежа.
   Я терзал себя, поносил себя. Болело все тело, как избитое.


   Вечером я получил приказание: к пяти часам утра прибыть в район  соседа
слева, на командный пункт смежного с нами батальона.



2. ОДИН ЧАС С ПАНФИЛОВЫМ

   К соседу слева я отправился верхом.
   Подчеркните: слева. Хочется, чтобы  у  нас  имелась  грубая,  но  ясная
ориентировка. Еще раз вообразите линию батальона, протянувшуюся вдоль реки
Рузы. Станьте лицом к противнику. Необходимо, чтобы в дальнейшем  вы  ясно
представляли: то-то происходит перед вами, перед фронтом батальона;  то-то
- по правую руку; то-то - по левую, где такие же  батальоны,  как  и  наш,
занимали столь же протяженные участки.
   После ранней зимы, удивительной в октябре, когда на полторы-две  недели
установился санный путь, погода  переменилась.  Мороз  отпустил,  началась
осенняя слякоть. Ночи стали безлунными, черными.
   Опасаясь впотьмах ввалиться вместе с лошадью в какую-нибудь ямину, я не
поехал прямиком, по берегу, а направился проселочной дорогой, вкруговую.
   Коню было  нелегко  идти  даже  шагом.  Взматывая  головой,  Лысанка  с
хлюпаньем выдирала копыта из липкого  месива.  Я  грузно  сидел  в  седле,
предаваясь думам.
   На пути стали попадаться пешие фигуры, идущие в том же  направлении.  Я
встрепенулся. Что такое? Новые силы? Подкрепление? Мой  карманный  фонарик
время от времени прорезал черноту пучком света.
   Что такое: отстали от колонны,  что  ли?  Идут  по  двое,  по  трое,  в
залубеневших  плащ-палатках,  по  которым  скатываются   струи   монотонно
секущего  дождя.  Торчат  стволы  винтовок,  взятых  на   ремень.   Кто-то
спрашивает:
   - Сколько до Сипунова, товарищ командир?
   Я говорю:
   - Что за люди? Откуда?
   Узнаю: здесь прошел ночным маршем запасной  батальон  из  Волоколамска;
эти, что разговаривают со мной, отстали на марше.
   Опять спрашивают, сколько километров до Сипунова. Я  отвечаю,  обгоняя.
Дорога  некоторое  время  пустынна.  Кругом  тихо:  ночью  улегся  дальний
орудийный гром.
   Но вот впер