тренина  явился
Толстунов, от Заева, с затерянной средь леса  высотки,  пришел  невеселый,
усталый Бозжанов.
   Сидим молча. В печи трещит огонь.  Заслонка  открыта.  Отсветы  пламени
играют на обоях. Невольно разглядываю  узор:  по  немаркому,  серому  фону
рассыпаны серебристые  трилистники.  Или,  может  быть,  птицы.  У  косяка
оконной рамы отодралась полоса и свисает до полу. Никто уже  не  поднимает
этих оторванных птиц. Хозяева оставили  жилье,  ушли,  а  мы...  Мы  здесь
жильцы временные. Вернее, даже кратковременные.
   На квадратном дубовом  столе  разложено  бумажное  хозяйство  Рахимова;
несколько остро очиненных  цветных  карандашей  покоится  на  разостланной
топографической карте. Рахимов уже написал и отправил донесение, сейчас он
вырисовывает на листе ватмана оборону батальона.
   Входит Тимошин.  Этот  деликатный  лейтенант-юноша  ступает  осторожно,
словно бы стесняясь нарушить тишину, мою задумчивость.  И  останавливается
около двери.
   - Что тебе, Тимошин?
   - Товарищ комбат, дали связь из штаба дивизии.
   - Хорошо! Иди!
   Он отдает честь, уходит.
   Поцарапанная брезентовая коробка, вмещающая телефонный  аппарат,  стоит
на подоконнике. Рядом присел дежурный боец-связист. Он произносит:
   - Вызывают, товарищ комбат.
   - Кто?
   - Сверху. Из дивизии.
   Беру трубку.
   - Комбат?
   Мгновенно узнаю могучий голос Звягина.
   - Да, товарищ генерал-лейтенант.
   Замечаю: Бозжанов поднял круглую стриженую голову, посмотрел  на  меня.
Потом снова опустил.
   - Приказ исполнили?
   - Да.
   - Донесение написали?
   - Да.
   - Ну, теперь спокоен за вас... Как ведет себя немец? Похлестывает?
   - Да. Но уже пореже.
   - Вскоре,  думаю,  угомонится.  И  сможем,  комбат,  поспать  эту  ночь
спокойно.
   Разговор закончен. Толстунов интересуется:
   - Что он говорил?
   - Сказал, что сегодня можем поспать ночь спокойно.
   Инструктор пропаганды оставляет эти слова без  комментариев.  Мы  снова
молчим. В комнате ни улыбки, ни смешка. В мыслях мелькает: не я ли источаю
это настроение грусти,  обреченности?  Не  я  ли  мрачностью  породил  эту
мрачную тень, нависшую над моим штабом?
   Вспоминаю о делах. Приказываю телефонисту соединить меня с  начальником
санитарной части дивизии. Минуту спустя  опять  держу  телефонную  трубку,
прошу сегодня же отозвать из Горюнов женщину-майора и  ее  помощников.  На
другом конце провода седой  врач-полковник,  с  которым  я  знаком  еще  с
Алма-Аты, спохватывается:
   - Прости, Момыш-Улы, из головы вон! Сделай милость, пошли  кого-нибудь,
позови к телефону эту черненькую лебедь. Нынче же ее заберу.
   - Благодарю, товарищ полковник. Сейчас приглашу.
   Как раз в этот момент  в  дверях  появляется  повар  Вахитов,  он  тоже
невесел.
   - Товарищ комбат, ужинать-то будете?
   - Будем! - отвечаю я. - И в женском обществе! А ну,  товарищи,  устроим
званый ужин!


   Старик повар вмиг  преображается,  радостно  всплескивает  руками,  ему
приятно мое оживление.  Однако  тотчас  огорчение,  испуг  проглядывают  в
складочках лица.
   - Товарищ комбат, на ужин у меня только гречневая каша.
   Я не теряюсь.
   -  В  таком  случае   званый   чай!   Товарищи,   требуется   снарядить
дипломатическую миссию: комбат-де просит забыть о его грубостях,  приносит
покорнейшие извинения. Бозжанов, возьмешься быть моим послом?
   Вижу: усталая, посеревшая было физиономия Бозжанова опять  залоснилась.
Он восклицает:
   - Согласен! Отправляюсь на подвиг, товарищ комбат.
   Наконец-то улыбка залетела к  нам  в  штаб.  Не  остался  в  стороне  и
Толстунов - рассудительный старший политрук посоветовал своему другу-послу
захватить с собою ловкого Гаркушу. Признаться, в душе  я  опять  подивился
Толстунову: черт возьми, все ему известно.
   Так или иначе, полчаса  спустя  мы  встретили,  приветствовали  гостей:
женщину с майорскими шпалами в петлицах и Варю Заовражину.
   -  Доктор,  -  сказал  я,  -  у  нас,  кажется,   произошло   небольшое
столкновение.
   - Небольшое? Предположим.
   Я принес доктору свои извинения, а  Варе  незаметно  показал  кулак.  И
пригласил  гостей  к  столу.  Не   жеманничая,   Варя   села   как   своя.
Величественная  "черненькая  лебедь",  поговорив  по  телефону  со   своим
начальством, тоже согласилась разделить нашу трапезу. Однако она и теперь,
при каждой встрече, любит мне  припомнить,  какую  я  ей  задал  трепку  в
Горюнах.



7. "ТАК ДЕРЖАТЬ - ЗНАЧИТ НЕ УДЕРЖАТЬ"

   С окон сняты плащ-палатки, служащие нам шторами.  Медленно  занимается,
яснеет утро.  На  воле  тишина.  Редкая  пальба  по  Матренину  и  Горюнам
оборвалась еще  до  рассвета;  уснув,  я  не  заметил,  в  какой  час  она
кончилась. Серые тона ноябрьского утра постепенно становятся светлей.  Вот
чуть заголубело незаволоченное, как и вечером, небо. И  вдруг,  будто  эта
проглянувшая блеклая голубизна была сигналом, по  всему  фронту  рявкнула,
взгремела артиллерия немцев.
   Вместе с Толстуновым и Бозжановым я вышел на улицу. Не усидел в штабе и
Рахимов. Давно мы не  слышали  такого  грома.  Непрестанно  возникали  его
гулкие раскаты. Так в штормовую погоду бьет, обрушивается  на  препятствие
ревущая волна прибоя. Канонада как бы перекатывалась  по  фронту.  Она  то
уходила вправо,  то  возвращалась,  рокотала  в  той  стороне,  куда  были
выдвинуты роты Филимонова и Заева. Потом огневой бурун снова шел направо.
   День, как я сказал, выдался ясный. Впереди, там, где пролегал фронт,  в
воздухе ходили, разворачивались, порой пикировали, сбрасывали боевой  груз
немецкие бомбардировщики. Два "горбача" - самолеты-наблюдатели - кружили в
высоте.
   До  полудня  наша  артиллерия  не  отвечала.  Эта  выдержка  -   рискну
поделиться такой мыслью - характерна для Панфилова. Легко ли  четыре  часа
молчать, не подкрепляя огнем дух  своих  войск,  окопавшихся  на  передних
рубежах? Четыре часа молчать - это значило верить солдату,  его  мужеству,
сознанию долга. И располагать ответной верой.
   Что выигрывалось этим молчанием? Засечены  все  артиллерийские  позиции
противника, а наши  скрыты.  Панфилов  не  раз  говорил,  что  надо  уметь
разгадывать намерения врага по голосам его пушек. Расстановка  артиллерии,
сосредоточенность,  кучность   огня   позволяют   определить   направление
готовящегося главного удара. Однако эту истину ведали, конечно,  и  немцы.
Они применяли военную хитрость, прокатывая с фланга на фланг  волну  огня.
Вот и отыщи, где они намерены прорваться!
   Имеются различные методы артиллерийской подготовки.  Например:  сначала
измочалить, исколотить передний край, потом перебросить огонь  в  глубину.
Или сперва обрушиться  на  позиции  вторых  эшелонов,  устрашить,  смутить
резервы, затем перенести огонь - ударить по передовой... И рывок!
   Шестнадцатого ноября немцы совмещали оба эти метода. Помолотив часа два
по переднему  краю,  они  затем  несколькими  залпами  угостили  и  нас  в
Матренине к в Горюнах. На своем новом рубеже батальон понес первые потери.
Я не знал, что в эти минуты происходило впереди, - атаковали ли немцы, где
именно? - но вот их артиллерия снова оттянула  прицел,  громыхающий  каток
опять стал прокатываться по фронту.


   "Первые сутки будут для вас легкими", - предсказал Панфилов.
   Так и случилось. Все же кое-что бегло отмечу в этом  легком  для  моего
батальона дне.
   Примерно в обеденное время в мое распоряжение в Горюны прибыла  батарея
противотанковых орудий из резерва командира дивизии. Это  служило  знаком,
что Панфилов не изменил своей оценки намерений  противника,  укреплял  мой
узелок. Артиллеристы заняли огневые позиции в лесу, наведя стволы  на  еще
не совсем задернутое снегом Волоколамское шоссе.
   Впереди продолжались грохотня,  уханье,  раскаты.  Над  гребешком  леса
вздымались, медленно расплывались в небе черные дымы. А у  нас  на  холме,
где протянулись Горюны; не прерывалась солдатская  страда.  Бойцы  крошили
землю, рыли и рыли оборону.
   Взвод Шакоева занимался на шоссе.  Встав  у  палисадника,  я  несколько
минут  наблюдал.  Вот  фанерный  макет  танка  быстро  движется  к  бойцу,
укрывшемуся в ямке. Что же тот медлит? Нет, все же успел.  Вскинулся,  еще
миг выждал, метнул гранату. Хорошо,  четко  сработал!  А,  это  худенький,
слабогрудый Джильбаев, мой сородич. Теперь вот он каков! Верю ему, знаю  -
не зажмурит в ужасе глаза, не побежит, встретит танк гранатой.
   Макет на полозьях возвращается для нового захода.  К  броску  готовится
политрук Кузьминич. Солдатская одежда - короткие голенища  тяжелых  сапог,
ватные теплые штаны, что видны из-под  встопорщившейся  горбом  шинели,  -
по-прежнему кажется чужой на нем. Танк приближается.  Кузьминич,  стараясь
побороть неповоротливость, по-молодому  быстро  вскакивает,  размахивается
и... И тотчас слышится характерный, с кавказским акцентом, голос Шакоева:
   - Отставить, отставить, товарищ политрук. Не так...
   Стройный  лейтенант-дагестанец  в  исцарапанных,   испачканных   землей
хромовых  сапогах,  в  загрязненной  почти  дочерна,  ушитой   по   фигуре
телогрейке, - пожалуй, в нем появилось некое особое щегольство  оборванца,
- легко  подбегает  к  сорокалетнему  мужу  науки,  впервые,  быть  может,
пробующему метнуть противотанковую  громоздкую  гранату.  Шакоев  спокойно
обучает политрука. Доносятся слова:
   - Присутствие духа, понимаешь? Кидай с выдержкой, легонько.
   Невольно вспоминается невидный, курносый посланец генерала.


   В тот день, шестнадцатого ноября, довелось опять повстречаться с ним.
   Мне позвонили из  штаба  дивизии:  к  нам  направляется  по  приказанию
генерала Панфилова команда истребителей  танков  во  главе  с  лейтенантом
Угрюмовым. Ответив неизменным кратким  "есть!",  я  вернулся  на  складное
кресло - это удобное кресло-кровать где-то раздобыл и притащил Синченко, -
вернулся, уселся и задумался.
   Не раз в нашей повести заходила речь о думах командира.  Они  настолько
забирают тебя, так глубоко в них  погружаешься,  что  перестаешь  замечать
комнату, все окружающее. Правильно ли расставлены силы? Что  сделаю,  если
бой сложится так? Как  поступлю,  если  противник  подойдет  отсюда?  Если
вырвется сюда?
   Удержаться до двадцатого! Прикидываешь бесчисленные варианты.  Если  не
ошибаюсь. Лев Толстой в  наброске  предисловия  к  роману  "Война  и  мир"
говорил  о  миллионе  вариантов,  которые  проносятся  перед   художником.
Возможно, творчество командира сродни погруженности художника.  Удержаться
до  двадцатого!  В  эти  часы  командирской  творческой  сосредоточенности
задача, полученная от Панфилова, становилась моим  собственным  созданием,
моим детищем.
   Я сидел и думал под несмолкаемый рев прибоя. Порой машинально  отмечал:
вот гремящая волна покатилась в сторону, пошла  обратно...  Вот  наступили
басы  наших  пушек,  вот  зачастила,  забарабанила   наша   истребительная
артиллерия. Что же там? Уже дерутся? Уже идет атака немцев?
   Под вечер мне позвонил Заев:
   - Дали им прикурить, товарищ комбат.
   - Что? Кому?
   Задыхаясь, торопясь, он продолжал:
   - Резанули их. Подпустили и - огрели.
   Набираюсь терпения, выслушиваю его восклицания, не расспрашиваю  -  сам
дойдет до сути. Оказалось,  что  к  высотке,  где  окопалась  рота  Заева,
проникла какая-то группа немцев с  минометами.  Возможно,  лишь  разведка.
Винтовочный залп уложил  несколько  немцев.  Другие  под  прикрытием  огня
отползли, унесли трупы.
   Полчаса спустя позвонил Филимонов, доложил: немцы сунулись из леса и  к
станции Матренино. Вызвали наш огонь, ушли.
   Тем временем низкие тучи затянули небо, повалил снег. В комнате  слегка
потемнело. И вдруг - для меня это было неожиданностью - я  обнаружил,  что
наступил час сумерек. Мало-помалу пушечный гром  утих.  Закончился  первый
день новой битвы под Москвой. Насколько  я  мог  судить,  немцы  нигде  не
прорвали наш фронт. Не знаю, задавались ли они в первый день  этой  целью.
Вероятно, противник вклинился во многих местах,  еще  не  раскрывая  своих
карт, не раскрывая, где проляжет его главный удар.  Панфилов,  как  я  уже
сказал, по-видимому, придерживался прежней догадки.  Впрочем,  он  все  же
испытывал колебания. Поздно вечером он мне позвонил:
   - Здравствуйте. Что делаете?
   - Думаю, товарищ генерал.
   - Дело хорошее. Я тоже этим занят. Как провели день?
   Я доложил итоги дня. Конечно, Панфилову они  были  известны:  о  всяком
изменении  обстановки  мы  тотчас  сообщали  капитану   Дорфману.   Однако
Панфилов, не торопясь, не подгоняя,  еще  раз  выслушал  от  меня  эти  же
сведения.
   - Следовательно, обменялись любезностями издалека? - произнес он.
   - Да.
   - Так... Угрюмов к вам пришел?
   - Еще нет.
   - Передайте ему: пусть идет в Ядрово к майору Юрасову.  Знаю,  нехорошо
гонять людей, но... Привели к этому думы.
   - Есть!
   - Ну, всего доброго, товарищ Момыш-Улы. Поспите, отдохните. Завтра  ваш
черед.
   Еще минуту я молча постоял у аппарата. Панфилов опять - в  который  уже
раз! - поразил меня. Он думает и об отряде  в  двадцать  -  двадцать  пять
человек, думает и передумывает, куда его послать. Эта  горстка  -  команда
Угрюмова - тоже  резерв  генерала.  Нелегки  же  дела  у  него,  командира
дивизии! А где же завтра-послезавтра, когда удар немцев станет  нарастать,
где он, наш генерал, возьмет новые резервы?
   Отойдя от телефона, я кратко изложил Рахимову, неизменно  сидевшему  за
штабным столом, разговор с генералом.
   - Велел нам, - заключил я, - подготовиться к завтрашнему дню,  поспать.
Ложись, вздремни часика три, а я подежурю, проверю посты.
   Оделся, вышел на волю. Ветер, которому не хватало сил, чтобы завьюжить,
увлекал, уносил падающие белые хлопья.  Шоссе,  что  еще  несколько  часов
назад пролегало черной, будто подметенной полосой, теперь укрылось пуховым
покровом, слилось с дальними  и  ближними  снегами.  Ночную  белесую  мглу
изредка тревожили голоса пушек. Вот  со  стороны  Матренина  дошел  глухой
хлопок. Вот и здесь, на пустом пригорке, возник  смутный  взблеск,  тотчас
вдогонку добежала гремящая волна. И опять несколько минут покоя.  И  снова
бахает один-другой разрыв. Немцы, как и в прошлую  ночь,  дарят  вниманием
Матренино и Горюны, держат  наши  нервы  напряженными,  ведут  беспокоящий
огонь.
   Шагая под гору в сторону Москвы, к железнодорожной колее,  перерезающей
шоссе,  -  там,  у  путевой  будки,  тоже  расположилось  охранение,  -  я
повстречал отряд Угрюмова. Свежий белый полог даже и под беззвездным небом
отбрасывал какие-то слабые лучи,  не  позволял  тьме  стать  непроглядной.
Узнав  меня,  Угрюмов  -  ночью  он,  малорослый,  в  ватнике,  облегавшем
неширокие плечи, опять показался мне подростком - скомандовал:
   - Стой!
   И подошел, намереваясь докладывать. Я ему передал приказание  генерала:
идти дальше по шоссе в деревню Ядрово. Угрюмов досадливо крякнул.
   -  Ребята  приустали.  Думали   здесь,   товарищ   старший   лейтенант,
заночевать.
   - Отдохните, - сказал я. - Прикажу накормить ваших людей.
   Угрюмов оглянулся на свою смутно темневшую команду.
   - Нет, товарищ старший лейтенант, спасибо. Пойдем дальше. А  то  у  вас
только разморимся.
   Прощаясь, он добавил:
   - Жаль, не пришлось повоевать вместе.
   Опять, как и несколько дней назад, было странно слышать от  него,  чуть
ли не мальчика, эти серьезные слова.
   Русские, здороваясь или прощаясь, нередко держат и  трясут  твою  руку,
выказывая этим дружеские чувства, уважение. Угрюмов лишь пожал мою  кисть.
Ощутив это пожатие, я опять подумал: "Силенка в руке есть!"
   Он козырнул, пошел к своим. Вскоре отряд скрылся в снегопаде.
   В нашу штабную избу я вернулся  приблизительно  к  полуночи.  Слышалось
мерное дыхание спавшего Рахимова. Человек исключительной аккуратности,  он
обладал качеством, которое я ни  у  кого  больше  не  встречал.  Если  ему
скажешь: "Поспи часика три", он минута в минуту - в  данном  случае  через
три часа - откроет глаза, встанет. Будить его не требуется.
   Я сел и опять задумался. Ночная  тишь  по-прежнему  изредка  нарушалась
буханием разрывов. "Завтра ваш черед", - сказал Панфилов. Вот этому нашему
близящемуся череду были отданы мысли.
   Точно в свой срок поднялся Рахимов.
   - Ложитесь, товарищ комбат.
   Растянувшись на кресле-кровати,  я  долго  не  мог  уснуть.  Обдумывал,
воображал подступающий день. И забылся лишь под утро.


   В этот день, семнадцатого ноября, пушечные залпы заухали пораньше,  чем
шестнадцатого. Еще лишь  брезжило,  а  огневой  вал  уже  прокатывался  по
фронту. Немцы палили по-вчерашнему  -  раскаты  то  удалялись  вправо,  то
возвращались, шли влево и снова  направо.  Так  и  ходил,  так  и  качался
впереди в рассветной мути этот маятник-ревун.
   Слушая рык пушек,  я  невольно  отмечал:  дивизия  удержалась  на  всем
фронте, немцы по-прежнему лишь готовят удар, еще не  раскрывая,  куда,  на
какой участок он нацелен. Наша артиллерия, в  отличие  от  минувшего  дня,
сразу стала отвечать. Отовсюду гремели наши залпы.
   Мало-помалу на воле посветлело. Над  снегами  висело  низкое,  облачное
небо. Вдруг ухо различило перемену в  режиме  немецкого  огня.  Налево  от
центральной-точки переднего края дивизии,  от  лежащей  впереди  по  шоссе
деревни Ядрово, дробь участилась. А направо стукотня стала умереннее.  Уже
не оставалось сомнения: в одном краю бьют одиночные стволы  и  батареи,  в
другом - дивизионы, множество жерл.  На  левом  фланге  противник  уже  не
крохоборничает.  Дробь  там  еще  усиливается,  учащается.   Значит,   все
окончательно решено, участок прорыва обозначен, противник  уже  не  прячет
намерение протаранить наш центр  и  левый  фланг  -  намерение,  угаданное
Панфиловым, - уже молотами пушек прокладывает, проламывает себе дорогу.
   В комнате все мы приумолкли. Знакомое  нервное  напряжение  -  ожидание
атаки, рывка немцев - прокралось и сюда,  в  нашу  избу.  еще  далекую  от
рубежа. Ища отвлечения, разрядки,  я  позвонил  в  штаб  дивизии  капитану
Дорфману.  Хотелось  просто-напросто  услышать  его  голос;  перемолвиться
словечком.
   - Товарищ капитан, здравствуйте.
   Всегда вежливый, приветливый, Дорфман на этот раз позабыл  ответить  на
мое "здравствуйте".
   - Ну, что у вас?
   - У нас без изменений.
   - Так. Дальше.
   В тоне чувствовалось: чего тебе, спокойно сидишь, ну и сиди.
   - Извините, хотел только доложить обстановку.
   - А... Всего хорошего!
   Легкий щелчок в мембране. Трубка на другом конце провода положена.
   Приблизительно час  спустя  немцы  перенесли  огонь  в  глубину  нашего
фронта, замолотили по Матренину, по Горюнам,  по  вырубке,  где  окопалась
рота Заева. В эти минуты, несомненно, двинулись вперед  немецкие  танки  и
пехота. Я  ждал,  не  промчатся  ли  мимо  нас  по  шоссе  артиллерийские,
запряжки, меняющие огневую позицию, уходящие от прорвавшихся немцев.  Нет,
к нам не вынеслась ни одна пушка.  Артиллеристы,  как  я  мог  понять,  не
отступали.


   Ко мне обращается телефонист:
   - Товарищ комбат, вызывает штаб дивизии.
   Беру трубку. Мембрана без искажений доносит знакомый хрипловатый  голос
Панфилова:
   - Товарищ Момыш-Улы, вы?
   - Да.
   - Что у вас делается?
   - Артиллерийская стрельба. Противник ведет огонь.
   - Какой огонь? Что за огонь?
   - Огонь серьезный, товарищ генерал.
   - А поточнее? Поточнее! Вот  что,  товарищ  Момыш-Улы,  выходите-ка  на
улицу.  Вы  же  артиллерист.  Взгляните  своим  оком,  что  там  делается,
понаблюдайте за разрывами. Потом мне доложите.
   Перебросив через стеганку ремень своей шашки, я  оставил  наше  штабное
обиталище, в котором пока что все оконные стекла были целы,  и  вышел  под
открытое небо. У крыльца часовым стоял Гаркуша. Он взял на караул.
   - Как немец? - спросил я. - В щель не загоняет?
   - Нет. Терпеть, товарищ комбат, можно.
   - Воюешь с морозом? - продолжал я.
   - Точно. Час