сарая прозвучала негромкая команда Рахимова:
   - Встать! Смирно!
   Я прошел к нему.
   Сложенный посреди сарая невысокий штабель досок был превращен  в  стол.
На нем лежали два склеенных листа топографической карты,  остро  очиненные
карандаши Рахимова, его полевая книжка.  На  верстаке  у  одного  из  окон
разместился разобранный на части пулемет. Сборкой  занимались  Бозжанов  и
Заев. Оба сейчас вытянулись передо мной. Заев был без шинели,  без  шапки;
на его слегка вдавленном лбу темнело пятно смазки, кисти длинных рук черно
лоснились,  вымазанные  маслом.  Пальцы  стоявшего  рядом  Бозжанова  тоже
чернели, как от ваксы. Я знал: у него и у Заева имелось общее  пристрастие
- хлебом не корми, дай повозиться  с  огнестрельным  оружием,  особенно  с
неведомым, трофейным, или, вот как сейчас, с нашим  отказавшим  пулеметом,
дай разыскать загвоздку, довести до  ума-разума,  отладить  заупрямившийся
механизм.
   - Вольно! - сказал я.
   Заев и Бозжанов тотчас повернулись к пулемету.
   - Разрешите доложить, - произнес Рахимов.
   - Докладывайте.
   На карте Рахимов успел обозначить  обстановку,  аккуратно  проштриховал
линию, где мы окопались. Застрявшие ночью пушки  были  уже  выволочены  на
гору, заняли огневые  позиции  под  прикрытием  гребня.  Рота  Филимонова,
доложил далее Рахимов, пришла перед рассветом, разместилась в  поселке  на
той стороне ручья.
   - Филимонову я приказал, - сообщил Рахимов, - дать  людям  четыре  часа
поспать, потом двигаться сюда.
   Он вопросительно посмотрел на меня, ожидая одобрения, но  я  ничего  не
сказал, не отвел взгляда от карты. Рукой Рахимова там были намечены фланги
соседних частей - разрыв между  ними,  нашими  соседями  справа  и  слева,
равнялся  приблизительно  шести  километрам.  Нам,  резервному   батальону
Панфилова, выпало на долю заградить, затянуть эту  брешь.  Конечно,  двумя
ротами мы ее не затянули. Наши фланги  были  голыми,  открытыми.  С  обеих
сторон, справа и слева, зияли пустоты  шириной  в  полтора-два  километра.
Фронт дивизии здесь оставался порванным. Противнику не  потребуется  много
времени, чтобы обнаружить, засечь  эти  пустоты  и  врезаться,  проникнуть
туда, обтекая наши фланги.  Как  же  восстановить  порванную  линию?  "Еще
растянуть, еще ослабить нашу и без того растянутую цепь?" "Устоим ли  тут,
товарищ комбат?" - вспомнились слова Мурина.
   У окна на верстаке Заев и Бозжанов  по-прежнему  занимались  пулеметом.
Оттуда доносились стук, шуршание,  порой  сиплое  бурканье  Заева,  тщетно
пытающегося  говорить  шепотом.  Он,   видимо,   опять   ляпнул   какую-то
шутку-несуразицу. Бозжанов фыркнул. Я раздраженно обернулся.
   Заев как ни в чем не  бывало  осторожными,  почти  нежными  движениями,
каких было трудно  ожидать  от  его  костлявых  больших  рук,  поворачивал
насаженную  на  стерженек  сжатую  пружину,  устанавливал  ее   в   нужном
положении. Это  положение  он  отыскивал,  осязая  подушечками  загрубелых
пальцев. Глаза были  зажмурены.  Я  не  без  удивления  заметил,  что  его
угловатое, с провалами у висков и на щеках лицо  выглядело  в  эту  минуту
красивым. Отнюдь не принадлежа к замкнутым или хотя бы сдержанным натурам.
Заев  обычно  немедленно  выкладывал  вслух  все,  что  взбредет  на   ум,
шевельнется в душе. У нашего народа, у  казахов,  сложена  о  таких  людях
поговорка: откроет рот,  желудок  видно.  Сейчас  в  его  лице  без  труда
читалось упоение  делом,  удовольствие  мастера-умельца.  Уйдя  в  работу,
ничего кругом не замечая,  он  машинально  облизал  потрескавшиеся,  сухие
губы, улыбнулся. Дело, видно, ладилось.
   Я опять обратился к карте, стал слушать Рахимова.
   - Пока  я  приказал  командирам  рот,  -  проговорил  Рахимов  и  опять
вопросительно глянул на меня, - приказал: укреплять рубеж, приготовиться к
отражению атаки.
   Я так и оставил без ответа его немой вопрос. У меня не было  ясности  в
мыслях, не было решения. Немцы из Тимкова нечасто постреливали; снаряды  и
мины порой рвались совсем поблизости. Доходили и глухие раскаты издалека.


   У верстака все еще слышался невнятный басок Заева,  сдавленный  смешок,
шушуканье. Я наконец не выдержал:
   - Заев!..
   - Угу...
   - Что за "угу"? Как отвечаешь старшему?
   - Слушаю вас, товарищ комбат.
   - Разболтался... Болтать сюда пришел... Долго еще будешь копаться?
   - Осталась, товарищ комбат, самая малость.  Последний,  как  говорится,
мазок кисти. Через пяток минут машинка заработает.
   Действительно, несколько минут спустя он наскоро отер  стружками  руки,
взвалил на плечо поблескивающее стальное тулово, крякнул и, широко  шагая,
пошел к двери. Опять он пренебрег воинским тактом, не  обратился  ко  мне,
прежде чем выйти. Бозжанов поспешил выговорить:
   - Разрешите опробовать, товарищ комбат?
   Я молча кивнул. Бозжанов бегом обогнал Заева, распахнул  дверь.  Вскоре
вышел на улицу и я.
   Стоя спиной к сараю и не замечая меня. Заев разносил Мурина:
   - Долго ли еще будешь копаться? Разболтался! Живей!  Одна  нога  здесь,
другая там!
   Я усмехнулся, узнав некоторые свои выражения, свои интонации.  Бозжанов
глазами указал другу на меня. Обернувшись, Заев буркнул:
   - Не даю, товарищ комбат, потачки.
   Будто не чувствуя холода,  промозглого  тумана,  сырости,  он  стоял  в
гимнастерке,  с  непокрытой  головой,  держа  на  плече  пудовую   тяжесть
пулемета.
   Мурин притащил станину. Еще минута - и пулемет  установлен,  закреплен.
Бозжанов вправил ленту. Заев лег плашмя  на  прихваченную  морозом  землю,
раздвинул, как полагается пулеметчику - первому номеру, свои длинные ноги,
и...  пулемет  застрочил,  замелькали  полускрытые   наддульником   острия
пламени.
   - Хорошо! - просипел Заев и легко вскочил.
   Затем он разбил каблуком ледок на  ближайшей  луже,  зачерпнул  воды  и
грязи, принялся соскребать с  рук  въевшуюся  смазку.  Быстро  покончив  с
умыванием, вытерев руки весьма примитивным способом -  проволочив  их  под
мышками. Заев побежал в сарай за оставленными там ватником и шапкой.
   Бозжанов и Мурин погрузили пулемет на двуколку.
   Выбежавший из сарая Заев с размаху кинул ногу за борт, схватил вожжи  и
погнал рысью белую лошадку-крепыша.



6. ВОЛОКОЛАМСК ПАЛ

   Этот  день,  двадцать  седьмое  октября,  запомнился   мне   отдельными
картинами.
   ...Еду  верхом  по  косогору.  В  седле  сижу   грузно,   понуро.   Моя
подавленность  передается  и  Лысанке.  Осторожно  ступая  по   скользкой,
белеющей инеем траве, она, как и я, повесила голову.
   Шальные мины ложатся там и сям.  Вот  сзади  что-то  трахнуло.  Лысанка
скакнула, идущая следом Сивка с моим коноводом в седле тоже шарахнулась.
   Кричу:
   - Синченко, жив?
   - Живой.
   ...Снова  едем  молча.  Я  снова  прислушиваюсь  к   немецкой   музыке,
преддверию дня. Черт возьми, здесь, на горе,  на  пятачке,  мы  в  огневом
кольце! Внизу, где, скрытый туманом,  лежит  Волоколамск,  ухают  пушки  -
много десятков, а возможно, и сотни стволов. По обеим сторонам  Тимковской
кручи тоже бьют пушки.
   А мы, две окопавшиеся на горе роты и  рота  Филимонова  в  тылу,  -  мы
одиноки среди  этого  охватившего  нас  кольцом  огня.  Мы  лишены  связи,
оторваны от своей дивизии.
   Но тотчас вспыхивает другая мысль:  нет,  мы  не  оторваны,  это  всюду
бьются с врагом наши, всюду отвечают огнем на огонь.
   Выпрямись в седле, Баурджан! Противник хочет тебя устрашить, смять  еще
до боя твою душу, - значит, твое дело сохранить разум, холодный разум.


   Копыта Лысанки простучали по настилу мостка.  Следом  зацокали  подковы
Сивки. После ночного паводка ручей  утихомирился,  лишь  темные  следы  на
устоях-бревнах, кое-где покрытых прозрачной наледью, свидетельствуют,  как
бунтовала вода.
   Стежкой, проложенной меж огородов, добираюсь в поселок. Роте, поспавшей
несколько  часов  после  ночного  марша,  уже   скомандован   подъем.   За
палисадником у колодца умываются бойцы. Кому-то прямо  из  ведра  льют  на
спину  воду;  человек  выпрямляется,  с  покрасневшей  мускулистой   груди
скатываются струйки; узнаю Курбатова.
   Подъезжаю к дому, занятому  командиром  роты.  Филимонов  выбегает  мне
навстречу. После недавнего бритья поблескивает его загорелая кожа.
   Я спешиваюсь, Филимонов докладывает:
   - Товарищ комбат, третья рота...
   - Ладно... Пойдем к тебе, Ефим Ефимыч, потолкуем.
   В комнате жарко топится печь. Хочется поудобнее  сесть,  привалиться  к
стенке, закрыть на минуту глаза. Не разрешаю себе этого.
   - Садись, Филимонов. Доставай карту.
   Показываю, помечаю на карте позиции батальона, наши  оголенные  фланги,
широкие, в полтора-два километра, бреши в линии фронта, отделяющие нас  от
соседей и никем не прикрытые.
   Филимонов,  насупясь,  слушает.  Следовало  бы   ввести   его   в   мои
Командирские помыслы, планы. Но никаких планов у меня все еще нет.
   - Пока выбирайся из поселка, - говорю я.  -  Растяни  роту  по  гребню.
Окопайся.
   В  этот  миг  с  горы  докатываются  частые  выстрелы  орудий.  Мы  оба
настораживаемся. Да, там  заговорили  наши  пушки.  Повели  беглый  огонь.
Доносится и клекот пулеметов. Филимонов смотрит на меня выжидающе.
   - Располагай роту по берегу, по гребешку, - повторяю я. - Загни фланги,
посматривай  на  все  четыре  стороны.  Дело  разыгрывается.  Немцы  могут
появиться здесь внезапно, стукнуть тебя врасплох.
   - Понятно, товарищ комбат.
   Филимонов встает, переминается с ноги на ногу.
   - Что еще у тебя?
   - Да все то же... Люди-то не евши.
   - Пусть стреляют,  чтобы  не  думать  о  желудке.  Выбери  ориентиры  и
пристреляй все перед фронтом роты.
   Наверху наши пушки продолжают пальбу. Что-то  серьезное  творится  там.
Душу сосет тревога.
   - Будь каждую минуту начеку... Понятно?
   - Понятно, товарищ комбат. Не побежим.
   - Но гляди не начни в суматохе палить по своим. - И я повторяю то,  что
говорил себе: - Сохраняй выдержку, разум. Втолкуй бойцам: без  команды  не
стрелять. Не торопись спускать курок, выдерживай.
   Наверху гремят наши орудия. Ну, теперь туда!
   Во дворе  наготове  стоит  с  лошадьми  Синченко.  Вскакиваю  в  седло.
Подмывает пустить Лысанку во весь дух. Нет, нельзя вносить смятение в души
солдат. И, нарочно придерживая коня, с виду спокойный,  я  рысцой  еду  по
улице.
   Опять копыта простучали по мостку. Лишь теперь посылаю Лысанку. Вскачь,
вскачь по крутизне!


   Наверху туман уже рассеялся. Небо еще было затянуто белесой хмарью,  но
склон горы уже ясно просматривался.
   Подскакиваю  к  глинистому  оползню.  Здесь,  на  гребешке,  оборудован
наблюдательный пункт артиллеристов.
   Склоняясь к полевому  телефону  (у  артиллеристов  имелась  собственная
телефонная связь), стоит,  жадно  куря,  разгоряченный  Кубаренко.  Шинель
измазана  глиной,  крапинки  глины  усеивают  лицо.  Прервав  разговор  по
телефону, он кричит:
   - Дали им жару, отбили, товарищ комбат!
   Опустив по швам руки - они не слушаются, ему хочется жестикулировать, -
Кубаренко докладывает. Немцы пошли  в  атаку  против  роты  Дордия.  Бойцы
резанули их огнем. Немцы начали обходить фланг. Огонь наших пушек заградил
им путь. Немцы откатились.
   Я переспрашиваю:
   - Наш фланг обнаружили?
   - Обнаружили, товарищ комбат.
   В эту минуту будто кто-то раздергивает мутноватую занавесь, закрывающую
небо. В один миг воздух становится прозрачным. Вдали  завиднелись  влажные
крыши,  купола.  Будто  очнувшись,  понимаю:  это  Волоколамск.  Здесь  мы
преграждаем к нему путь. Сегодня мы будем драться за  него.  Собери  силы,
сохрани ясную голову, комбат.
   Блестит полоса черного мокрого асфальта, пролегающая через  город.  Это
шоссе, Волоколамское шоссе, прямиком ведущее к Москве.
   ...В небе появились самолеты, черные силуэты немецких бомбардировщиков.
   Они идут волнами к Волоколамску. В разных концах города застучали  наши
зенитки. Красноватые разрывы в вышине  почти  незаметны  в  свете  солнца,
бьющего прямо в глаза.
   Стоя подле меня, Синченко вслух считает самолеты:
   - Тридцать четыре... тридцать пять... тридцать шесть...
   Доносятся тяжелые, глухие удары сброшенных бомб. Над крышами там и  сям
взметнулись, поволочились по ветру темные дымы. Улицы  пустынны,  лишь  на
дальней окраине куда-то уходят вскачь запряжки. У железнодорожной  станции
артиллерийская стрельба поутихла. Что это значит? Как это понимать?
   ...Тянутся минуты бездействия... Полулежа выслушиваю донесения связных.
Противник по-прежнему обстреливает реденькую цель  батальона,  но  уже  не
пытается нас атаковать. Прибежавший от Дордия Муратов оживленно тараторит.
Борюсь с лихорадкой, с трудом заставляю себя вслушиваться.  Вдруг  Муратов
осекается. Странно расширившиеся  его  глаза  устремлены  на  Волоколамск.
Вскакиваю, смотрю туда же.


   По асфальту, насквозь просекающему город, ползут, как бы  не  торопясь,
на малой скорости, два танка, ползут в ту  сторону,  где  расположен  штаб
Панфилова.
   Из орудия вырывается дымок. Танк палит по городу.  Неужели  это  немцы?
Неужели они ворвались в Волоколамск?
   Быстро подношу к глазам бинокль, отчетливо вижу фашистские белые кресты
на черной броне.
   Я знаю: в городе нет наших войск. Мой  батальон,  что  лежит  сейчас  в
окопах на горе и под горой, был единственным  резервом  Панфилова.  Теперь
немцы захватывают улицу за улицей, а мы - шестьсот бойцов с  пулеметами  и
пушками - остались в стороне.
   ...Лежу, томлюсь бездействием, текут и текут мысли.
   Для чего я живу? Ради чего воюю?  Ради  чего  готов  умереть,  на  этой
размытой  дождями  земле  Подмосковья?  Сын  далеких-далеких  степей,  сын
Казахстана, азиат - ради чего я дерусь здесь за Москву защищаю эту  землю,
где никогда не ступала нога моего отца, моего деда и  прадеда?  Дерусь  со
страстью, какой ранее не знавал, какую ни одна возлюбленная не могла бы во
мне возбудить. Откуда она, эта страсть?
   Казахи говорят: "Человек счастлив там, где ему верят, где его любят".
   Вспоминаю еще одну  казахскую  поговорку:  "Лучше  быть  в  своем  роду
подметкой, чем в чужом роду султаном". Советская страна для меня свой род,
своя Родина.
   Я, казах, гордящийся своим степным народом,  его  преданиями,  песнями,
историей,  теперь  гордо  ношу  звание  офицера  Красной  Армии,  командую
батальоном советских солдат - русских, украинцев, казахов.
   Мои солдаты, обязанные беспрекословно исполнять каждый мой приказ,  все
же равные мне люди. Я для них не барин, не человек господствующего класса.
Наши дети бегают вместе в школу, наши отцы живут бок о бок, делят  лишения
и горе тяжелой годины.
   Вот почему я дерусь под Москвой, на этой земле,  где  не  ступала  нога
моего отца, моего деда и прадеда!
   Но почему же, почему же мы сейчас в стороне? Ненавистны эти минуты, эти
часы бездействия.


   Яростный крик внезапно прерывает мои мысли:
   - Огневая! Огневая!
   Залегший на гребне Кубаренко орет  во  всю  мощь  легких,  будто  хочет
попросту голосом, а не по телефону докричаться до пушек.
   - Огневая! Лейтенанта Обушкова! Скорей!
   Я вскакиваю.
   - Что там, Кубаренко?
   - Немцы, товарищ комбат... Человек сто.
   - Где?
   - Справа, товарищ комбат.  В  логу...  Огневая!  Что  же  вы  там?  Где
лейтенант? Обушков, ты? Немцы идут вниз ложком. Да, да, этот самый лог...
   Он встревоженно называет ориентиры, координаты цели, кричит:
   - Зарядить и доложить!
   Я ищу в бинокль  проникших  в  незащищенную  полосу  немцев.  Вот  они.
Грязно-зеленые шинели почти сливаются с  цветом  пожухлой  осенней  травы.
Идут по солнышку, словно на  прогулку.  Впереди  молодой  офицер  в  одном
кителе. Он шагает  без  фуражки,  держит  ее  в  руке,  подставляя  солнцу
светловолосую  голову.  Минуя  куст  шиповника,   он   приостанавливается,
отламывает веточку, вставляет ее себе в петлицу. Еще бы!  Нынче  у  немцев
день удачи: ворвались в Волоколамск...
   За офицером вольным строем, вольным шагом быстро  следуют  солдаты.  Им
легко идти под горку; автоматы и винтовки  закинуты  за  плечи;  нами  они
пренебрегают, знают: мы их не достанем пулей.
   Углубляясь в неприкрытый промежуток, они  беспрепятственно  идут,  идут
нам в тыл... А наши пушки все еще молчат.
   - Скорее! Скорее!
   Это кричит Кубаренко. Это же про себя повторяю и я.
   Наконец-то два пушечных выстрела ударяют по  барабанным  перепонкам.  В
логу, обочь шагающих немцев, встают два земляных взброса.
   Ну, теперь мы заставим их лечь! Теперь  их  остановим!  Заговорили  все
восемь наших пушек. Немцы бросаются  в  стороны,  разбегаются,  ложатся...
Вижу:  офицер  оборачивается  к  своим  солдатам,  что-то  выкрикивает  и,
призывно махая фуражкой, бежит вперед  по  травянистому  склону.  За  ним,
выскальзывая из-под обстрела, устремляются солдаты.
   Мы,  обороняющиеся,  прикованы  к   своим   позициям.   А   нападающему
предоставлен выбор: он наносит удар там, где  считает  выгодным,  выбирает
направление. Но и у нас, обороняющихся, есть свои преимущества.  Противник
не знает местности, не знает глубины,  лежащей  за  моим  передним  краем,
руководствуется только картой. А мне известны и подступы, и своя  позиция,
и рельеф за ней. Обороняясь малыми силами против больших; я  беру  себе  в
союзники рельеф, заставляю и землю воевать.
   Командую  огнем,  подправляю  наводку.  Наши  снаряды  опять  настигают
немцев. Они сворачивают в извилину, едва заметную  отсюда,  скрываются  из
виду, скрываются от нашего огня.
   Ну, Филимонов, держись! Сейчас они вынесутся прямо  на  тебя!  Держись,
Ефим Ефимыч!
   ...С разных сторон слышатся звуки  огневого  боя,  гремящего  вблизи  и
вдалеке.
   Ухо ловит, различает, сортирует эти звуки, и в то же время мне, как  ни
странно, кажется, что все вокруг замерло, затихло. В этой кажущейся тишине
я жду не дождусь выстрелов внизу, в лещине, куда  бегом  повернули  немцы.
Неужели они застигнут Филимонова врасплох? Неужели сомнут роту?
   Застрочил пулемет. Нет,  это  не  внизу,  это  на  фланге  роты  Заева.
Наверное, и там немцы обтекают нас.
   А в лощине тихо...
   И вдруг там будто кто-то огромными руками  разодрал  полотняную  ткань.
Это треск винтовочного залпа, единого выстрела из сотни винтовок, - треск,
которого я жаждал, который мое ухо не спутает ни с каким иным.
   Еще раз внизу протрещал залп. Мне чудится: я слышу вопли  заметавшихся,
настигаемых пулями немцев. Вот вам Волоколамск, вот вам день удачи!
   Внизу уже  застучали  наши  пулеметы,  защелкали  винтовочные  выстрелы
враздробь.
   Безмолвно я взываю к бойцам: "Не щадите врагов! Пусть ни один из них не
останется в живых! Пусть заплатят нам за Волоколамск!"


   Снова прикладываю к глазам бинокль, опять бросаю взгляд на Волоколамск.
   По улицам уже разъезжают, переваливаются на ухабах длинные, несхожие  с
нашими немецкие грузовики. Шмыгают и едва  различимые,  защитной  окраски,
легковые машины.
   На окраине, в той стороне, где находился  штаб  Панфилова,  еще  длится
бой.  Там   рявкают   орудия   гитлеровских   танков,   пощелкивают   наши
противотанковые  пушки,   стучат,   будто   колотушкой,   крупнокалиберные
пулеметы.
   Мелькает догадка: не удержав Волоколамск, Панфилов цепко обороняется на
краю  города,  не  уступает  шоссе,   выигрывает   минуты,   часы,   чтобы
искромсанная,  рассеченная  дивизия  успела   перестроиться,   сомкнуться,
создать новый фронт за Волоколамском.
   Мне ясна моя задача:  не  давать  немцам  ходу,  не  давать  противнику
наращивать свой напор на горстку наших войск, что закрыли горловину  шоссе
на выходе из города, отнимать у немцев время, помогать,  помогать  замыслу
Панфилова.
   ...Побывав у себя в штабе, спускаюсь в лощину. Ручей еще  не  виден,  а
Лысанка уже упирается,  вертит  головой,  пытается  повернуть  в  сторону.
Тверже держу повод, успокаиваю лошадку. Мне известна ее слабость:  Лысанка
быстра, неутомима, послушна, уже привычна к выстрелам,