товарищ Момыш-Улы, - это не бегство, это один из самых сложных видов  боя.
Не каждый умеет отступать. Нам поставлена  задача:  не  давать  противнику
возможности быстро продвигаться, изматывать  его,  удерживать  дороги,  по
которым могут устремиться механизированные силы.  А  ведь  таких  дорог  -
присмотритесь, присмотритесь! - таких дорог не много. Если мы будем  умело
отступать, то месяц-полтора он потеряет, чтобы выйти на рубеж Истры.  Как,
по-вашему, это нереально?
   Я смотрел на карту, следил за карандашом генерала, за планом  боя,  еще
зыбким, вырисовывающимся лишь в некоторых главных очертаниях, планом,  что
открывал  мне  Панфилов.  Не  скрывая  трудностей,  он  создавал  во   мне
уверенность. Держать дороги... Месяц-полтора проманежить немцев... Это уже
не ошеломляло, уже воспринималось как продуманная большая задача.
   - Полагаю, - продолжал Панфилов,  -  что  драться  придется  так:  один
против четырех, против пяти. Ничего для нас с вами, товарищ Момыш-Улы, это
уже не впервой... А через  месяц-полтора  подойдут  наши  резервы.  Нельзя
нерасчетливо бросать их  сейчас  в  бой  по  малости.  Придет  срок  -  и,
думается, мы увидим, где же наша армия, где же наша техника.


   - Ну, на сегодня хватит, - заключил генерал. - О тонкостях потолкуем  в
другой раз. На днях переведу  ваш  батальон  к  себе  поближе,  во  второй
эшелон. Приеду к вам туда справить новоселье. Приглашаете?
   Я низко поклонился:
   - Милости просим... Угостим вас по-казахски. Приготовим плов. Только  с
вечера предупредите.
   - Хорошо.  Повару  настроение  не  испорчу.  Теперь  вот  что,  товарищ
Момыш-Улы. Хочу вам поручить одну сверхурочную работку. Опишите  все  ваши
бои, все действия батальона. Приложите схемы...
   - Слушаюсь, товарищ генерал.
   - Трудностей не затушевывайте. Горькое вкушайте во всей горечи. Вы меня
поняли? Сколько дней на это вам понадобится?
   - Надеюсь, в три дня справлюсь.
   - Нет, в три дня не успеете. Берите  неделю.  Ангел-хранитель  нам  это
позволяет.
   Я взглянул недоуменно: какой ангел-хранитель? Панфилов пояснил:
   - Ангел-хранитель обороняющегося - время! Знаете, кому принадлежат  эти
слова? Клаузевицу, одному из выдающихся людей немецкого народа. - Панфилов
подумал, повторил: - Немецкого народа... Вы, товарищ Момыш-Улы, никогда не
унижали себя ненавистью к немцам как к нации, как к народу?
   - Никогда! - твердо ответил я. - Если под знамя свастики,  порабощения,
встанет мой брат по крови, казах, я и его буду ненавидеть.
   Панфилов вдруг вспомнил:
   - Да,  ведь  я  вам  так  и  не  сказал,  что  же  писал  Ленин  насчет
отступления. Он считал, что искусство отступления столь же важно  в  нашей
борьбе, как и умение беззаветно, смело, безудержно наступать... Писал, что
опыт отступления необходимо изучать. Вы поняли, товарищ Момыш-Улы?
   Он протянул мне руку, мы обменялись на прощанье рукопожатием.
   Выйдя от Панфилова, я взглянул на часы. Стрелки показывали около трех.
   Несколько суток назад в  этот  же  час  я  покинул  домик  Панфилова  в
Волоколамске; хлестал дождь, гремели пушки, пахло гарью, все  вокруг  было
застлано мутной пеленой.  А  сейчас  будто  вернулась  золотая  осень.  Из
непросохших луж, что рябил ветерок, в глаза били тысячи блесток, солнечных
зайчиков.
   Беззвучно напевая, вскакиваю в седло. Лысанка идет хорошей рысью, несет
меня домой - так в мыслях я называю батальон.



15. КАКИМ БЫ ТЫ НИ БЫЛ...

   Вот и деревня Горки... Одна сторона улицы в тени, на другой горят в уже
скошенных солнечных лучах стекла окошек.
   Лишь вчера мы закончили поход по захваченной  немцами  земле,  вышли  к
своим. За плетнем дымят три походные кухни. Ага, значит, прибыл наш  обоз.
У кухонь наряженные из рот бойцы пилят дрова, чистят картошку. А на  улице
пустынно - роты уже выведены на рубеж. У избы, где  поместился  мой  штаб,
осаживаю Лысанку; подскочивший  Синченко  принимает  повод,  я  прохожу  в
горенку штаба.
   Там уже установлен телефонный аппарат, возле которого дежурит  связист.
На топографической карте, лежащей на столе, вычерчена  оборона  батальона.
Готовый к докладу Рахимов  положил  на  край  стола  листок  с  цифрами  о
наличном составе подразделений и другими сведениями.
   Я проглядываю листок. Уже  и  без  доклада  знаю,  что  батальон  вновь
крепок, собран, послушен руке  командира.  Можно  прилечь,  вытянуться  на
кровати, отдохнуть телом и душой. Так и поступаю. Валюсь на  плащ-палатку,
что прикрывает постель, поудобнее  устраиваю  подушку,  расстегиваю  ворот
гимнастерки.
   - Садись, Рахимов... Докладывай.
   Ощущая приятную расслабленность, слушаю доклад. Какой-то шум за  окнами
отвлекает внимание. Поворачиваю голову.
   - Рахимов, что там?
   Мягко ступая, Рахимов уходит. Минуту спустя он возвращается. Видно, что
он взволнован. Эта его напряженность мгновенно передается мне.  В  комнате
ничто не изменилось, но будто глухо забили барабаны.
   - Товарищ комбат, разрешите доложить.
   - Ну, что там?
   - Прибыл Заев с пулеметной двуколкой.
   - Заев?
   Ярко предстало случившееся на моих глазах: рвущиеся  мины,  удаляющийся
силуэт обезумевшей  Лысанки,  Заев  с  хворостиной  в  руке  в  пулеметной
двуколке. Миг - и двуколка с Заевым, с пулеметным  расчетом  помчалась  за
Лысанкой, унеслась с поля боя. И лишь теперь, через два дня, Заев  явился.
Я вскочил. Размягченности, усталости как не бывало.
   - Где он?
   - Во дворе.
   - А пулеметчики?
   - Они тоже здесь.
   Овладеваю собой. Барабаны уже не стучат в висках. Застегиваю,  оправляю
гимнастерку, переступаю порог.


   Прорезавшая свежую колею во дворе, заляпанная грязью двуколка  стоит  в
тени сарая. Четыре пулеметчика, что вместе с Заевым  бежали  с  поля  боя,
жмутся к колесам. Лишь ездовой Гаркуша уже занялся делом, тащит коню сена.
Белый маштачок пощипывает еще не убитую морозами, как бы наново  в  теплый
день зазеленевшую траву.
   Где же он. Заев?  Прячется?  Боится  на  меня  взглянуть?  Нет,  он  не
прятался. Длинный, костлявый, он встал у стены сарая на самом виду,  глядя
на меня исподлобья, из-под нахлобученной шапки.
   Во двор уже выбежал Бозжанов, уже подошел к Заеву,  но,  заметив  меня,
звонко скомандовал:
   - Смирно!
   Пулеметчики выпрямились. Гаркуша кинул  наземь  сено,  тоже  вытянулся.
Лишь Заев не вскинул голову, не расправил плечи, стоял,  опустив  по  швам
длинные руки.
   - Трусы! - сказал я.  -  Пока  вы  шатались  по  тылам,  честные  бойцы
воевали. Для чего вы  теперь  пришли?  Как  вы  будете  смотреть  в  глаза
товарищам? Где ваша совесть?
   Меня слушали угрюмо. Среди четырех пулеметчиков находился и Ползунов, о
котором всего несколько дней назад с командирской  отеческой  гордостью  я
докладывал генералу. Сейчас серьезные ясные глаза Ползунова потемнели.
   - Где твоя совесть. Ползунов?
   Он нашел в себе мужество ответить:
   - Товарищ комбат, мы знали, как вы нас встретите. И все-таки  пришли  к
вам.
   - А почему сразу не вернулись? Почему сразу не повернули обратно, когда
увидели, что ваши товарищи дерутся?
   Заев молчал. Гаркуша ответил:
   - Напоролись на немцев, товарищ комбат. Кинулись в  сторону.  Там  тоже
нас огрели.
   - А потом?
   - Потом уже не было к вам ходу... Хотели вернуться, немец не пустил.
   Я приказал:
   - Заев! Идите ко мне в штаб. А  с  вами,  бродяги,  у  меня  еще  будет
разговор.
   С тяжелым сердцем, круто повернувшись, я ушел в комнату штаба.


   Я ждал недолго. Вскоре заскрипели половицы под тяжелыми  шагами  Заева.
За ним в горенку вошел притихший Бозжанов.
   Заев вытянулся:
   - Товарищ комбат, по вашему приказанию явился.
   Вопреки своему обыкновению, он не пробурчал, а отчетливо выговорил  эти
слова.
   Я сел. Косая полоса солнечного света падала на Заева. Только  сейчас  я
рассмотрел, что он был одет строго по форме. Пожалуй, прежде ни разу я его
таким не видел. Возвращаясь сегодня в батальон на суд комбата  -  суд,  от
которого он, преступник, беглец, не мог ожидать пощады, - Заев счел нужным
побриться,  выскрести  шинель,  надеть  наплечные  ремни,  так  называемое
снаряжение, что не носил с тех  пор,  как  мы  прибыли  на  фронт.  Пазуха
шинели, куда Заев нередко совал и личное оружие и всякую  всячину,  сейчас
не оттопыривалась; шинель  была  застегнута  на  все  крючки  и  пуговицы.
Офицерская, серого бобрика, с потертой эмалированной  звездою  шапка,  уши
которой зачастую болтались незавязанные, теперь выглядела аккуратной. Лишь
карманы шинели, и сейчас  оттопыренные,  напоминали  прежнего  несуразного
Заева. На фоне окна  в  пучке  солнечных  лучей  был  ясно  прочерчен  его
профиль: провал на висках, бугор скульной кости, затем снова провал - щеки
и снова крутой выступ: широкая нижняя челюсть.
   - Снять снаряжение, - приказал я.
   Заев освободился от наплечных ремней,  расстегнул  пояс,  снял  кобуру,
положил все это на стол.
   - Снять звезду! Снять знаки различия.
   Заев, конечно, знал, что ему предстоит  эта  расплата,  подготовился  к
ней, и все же  тень  пробежала  по  его  лицу,  дернулся  рот,  еще  более
насупились лохматые брови. Однако он с  собой  справился:  потрескавшиеся,
сухие губы не разжались, не попросили пощады; в  глубоко  сидящих  глазах,
неотрывно устремленных на  меня,  не  было  мольбы.  Заев  молча  исполнил
приказание. Эмалированная красная  звезда  и  сорванные  с  петлиц  шинели
красные квадратики тоже легли на стол.
   - Срывайте петлицы, - велел я.
   Стукнула дверь, появился Толстунов. Обычной спокойной походкой,  слегка
вперевалку, он прошел к столу, где были  сложены  принадлежности  воинской
чести, и сел.


   - Петлицы! - повторил я.
   - Товарищ комбат, может быть, разрешите оставить петлицы?
   - Нет, срывайте!
   Не потупив взгляда. Заев поднял широкую в  кости,  сильную  руку.  Раз,
раз... Обе петлицы сорваны, кинуты на стол. Теперь Заев перестал быть даже
простым солдатом, я отнял у него последнюю примету воина.
   - Вывернуть все карманы! Кладите на стол все, что там есть.
   Покорный приказанию. Заев принялся выгружать содержимое карманов.
   На стол лег распотрошенный  медицинский  индивидуальный  пакет.  В  нем
сохранились обтянутые марлей ватные подушечки, ампула с йодом,  английская
булавка, но бинт был извлечен. Мне вспомнилась белая, скрученная из  бинта
лямка, служившая опорой дулу ручного  пулемета,  когда  Заев,  стреляя  на
ходу, повел роту на немцев. Вот и она, смотанная в ком,  почти  черная  от
грязи, эта самодельная шлея, - Заев ее  выгреб  из  кармана.  Из  брюк  он
вытащил носовой платок, тоже измазанный смазкой, спички, надорванную пачку
папирос, пустой красный кисет с черными  следами  пальцев,  свой  огромный
складной нож, неприхотливо оправленный  в  дерево.  Коснувшись  нагрудного
кармана гимнастерки, рука Заева приостановилась.
   - Это личное, товарищ комбат.
   - Вынимай все.
   Отстегнув клапан. Заев вынул слежавшуюся пачку писем. Вместе с письмами
в кармане хранились и  фотографии.  Сверху  легла  карточка  мальчика  лет
шести-семи. Он стоял на стуле в свежепроглаженной -  продольные  складочки
на рукавах еще не расправились после утюга - косоворотке,  все  до  единой
пуговицы застегнуты, ремешок туго стягивал талию. Порода Заева угадывалась
по височным впадинам, по сильно развитым бровным  дугам.  К  фуражке  была
прикреплена  красноармейская  звезда.  На  карточке  она  алела,  неумело,
по-детски, раскрашенная акварелью. Я лишь  мельком  увидел  эту  карточку:
Заев быстро перевернул ее обратной стороной. Однако рука сделала не совсем
верное движение: вместе с фотографией она захватила и другую, которая тоже
обернулась изнанкой. Я прочел крупную надпись: "Другу, русскому  брату..."
Почерк показался знакомым. "Русскому брату..." Кто  это  мог  написать?  Я
перевернул карточку. На фоне смутно проступающих в небе отрогов  Тянь-Шаня
в летний день в казахстанской степи были сняты двое: худой  верзила  Заев,
чем-то недовольный, грозно посматривающий в  сторону,  словно  вот-вот  он
кого-то "вздрючит",  и  чуть  ли  не  на  голову  ниже  его  ростом,  тоже
повернувшийся   вполоборота,   браво   выпятивший   грудь,    улыбающийся,
толстощекий Бозжанов  -  неразлучные  командир  и  политрук,  наши  Пат  и
Паташон.
   - От кого письма?
   - От жены.
   - Могу, Заев,  вас  заверить,  -  сказал  я,  -  эти  письма  останутся
неприкосновенными. Никто их не прочтет.
   Туго  связав  пачку,  я  отложил  ее  на   подоконник.   Открытка,   на
которой-были сняты  Бозжанов  и  Заев,  легла  в  связке  сверху;  бечевка
крест-накрест пересекла, перечеркнула ее.
   - Это все?
   - Нет, товарищ комбат.
   Из внутреннего  кармана  шинели  он  вытащил  продолговатый  прозрачный
пакет,  сквозь  который  просвечивали   белые   лайковые   перчатки.   Мне
вспомнилась ночь, когда Заев объяснил,  что  бережет  белые  перчатки  для
Берлина. Вспомнилось: восседая на хребте маштачка, почти доставая длинными
ногами землю, он просипел: "Как вы думаете, товарищ комбат, еще понаделаем
дел на этом шарике?"
   Нет, воспоминания не растрогают  меня.  С  тобой,  Заев,  у  нас  счеты
покончены. Тебе, утратившему честь, преступившему воинский долг, больше не
предстоит никаких дел. Или, вернее, лишь одно: молча принять кару.
   - Теперь все?
   - Да, товарищ комбат, все.
   Куда делись его постоянные "угу", "ага" - эти словечки, за которые  ему
не раз от меня влетало? Их как не бывало.
   Я сказал:
   - Курево можете взять.
   Заев положил в карман папиросы  и  спички.  Потом  аккуратно  застегнул
каждый крючок, каждую пуговицу  шинели.  Его  тяжелая,  с  выступающими  в
запястье буграми костей рука не дрожала, была твердой.
   Застегнувшись, он выпрямился, застыл.


   В комнате водворилась тишина. Я  уже  вынес  в  душе  приговор,  принял
решение: расстрел. Но дал себе еще минуту на раздумье.
   Каждая из вещей, лежавших на столе, - и складной, оправленный в  дерево
нож с толстым шилом, с  отвертками,  что  Заев  неизменно  пускал  в  ход,
разбирая и собирая оружие;  и  жгут  грязного  бинта,  перевязь-опора  для
ручного пулемета, которую Заев до сих пор таскал с  собой;  и  чудаковатая
покупка - перчатки для Берлина; и две защитного цвета  с  обрывками  ниток
петлицы - каждая взывала: "Пощади!"
   Но в моем сердце была выжжена заповедь войны: "Если струсишь,  изменишь
- не будешь прощен, как бы  ни  хотелось  простить...  Тебя  раньше,  быть
может, любили и хвалили, но, каков бы ты ни был, за воинское преступление,
за трусость, будешь наказан смертью".
   Да, каков бы ты ни был!.. Минута раздумья истекла.
   - Рахимов!
   - Я, товарищ комбат.
   - Идите, выстройте вторую роту, выстройте  бойцов,  которые  прибыли  с
ним...
   - Товарищ комбат, они обедают.
   - Как обедают? Кто разрешил им обедать?
   Толстунов ответил:
   - Я разрешил. Люда голодные.
   У меня наконец сдали нервы.
   - А мы не голодали? Сколько суток мы голодали, пока они околачивались в
тылу?
   -  Ладно,  комбат,  -  примирительно  сказал  Толстунов.  -  Пусть   уж
дообедают.
   Я совладал со своей вспышкой.
   - Хорошо. Подождем. А пока, Заев, я могу позволить  вам  написать  жене
письмо. Никаких других последних желаний я  слушать  не  хочу.  Вы  будете
расстреляны перед строем роты, которой вы командовали, будете  расстреляны
теми бойцами, с которыми вместе бежали.
   - Товарищ комбат, - произнес Заев, - дайте мне  умереть  честно!  Дайте
мне умереть рядовым бойцом в своей роте.
   - Нет!
   - Товарищ комбат, я знаю... Я заслужил смерть. Я сам  не  позволю  себе
жить. Пусть к этому привела одна минута, она отняла  у  меня  все,  отняла
жизнь. Но позвольте мне умереть с честью. В разведке,  в  атаке,  от  пули
врага. Я не пытался, товарищ комбат, скрыться от вашего  суда,  перейти  в
другой батальон, в другую роту. Пошлите меня к моим бойцам, перед которыми
я опозорил себя. Я там буду рядовым. И умру как  честный  солдат.  Товарищ
комбат, не отказывайте мне в этом!
   Впервые  Заев  стал  красноречивым,  заговорил   убедительно,   сильно.
Потрясение переродило его. Вместо прежнего чудака и балагура  передо  мной
стоял, меня  с  силой  убеждал  новый,  иной  Заев.  Я  почувствовал,  что
колеблюсь. Но ответил, как отрубил:
   - Нет! Нет! Довольно! Идите в соседний  дом.  Пишите  последнее  письмо
жене.
   Заев глухо, с трудом произнес:
   - Что же, пусть так... Слушаюсь, товарищ комбат.
   И, вычеркнутый из братства воинов, он вышел, не отдав чести, без пояса,
без звезды, без петлиц.


   Я взглянул на своих товарищей: на Толстунова, Рахимова, Бозжанова.
   Никто из них не осмелился вмешаться,  когда  я  судил  Заева.  Никто  и
сейчас ничего  не  вымолвил.  Но  говорили  глаза.  Поведение  Заева,  его
мужественное самоосуждение, даже сила речи - неожиданная, неведомо  откуда
взявшаяся сила, с которой он просил даровать ему  честную  смерть,  -  это
тронуло всех, возбудило сочувствие к осужденному. Три пары  глаз  кричали:
"Сохрани ему жизнь, пощади!" Нет! Каков бы ты  ни  был...  Нет,  товарищи,
нет!
   Затянувшееся молчание нарушил Бозжанов:
   - Давайте обедать. Уже все готово.
   Я проронил:
   - Куда торопишься? После...
   Однако Бозжанов продолжал хлопотать.
   - Прибирайте стол. А я сейчас...
   Избегая моего взгляда, он поспешил уйти в другую половину дома, где для
нас варился в печи обед.
   Рахимов быстро очистил место на столе, развернул свою плащ-палатку и  с
обычной аккуратностью привел в порядок груду вещей Заева. Не пожалев белой
бумаги из нашего скудного штабного запаса, он обернул  нетронутым,  чистым
листом петлицы, звезду, красные кубики, вложил этот сверточек  в  бумажник
Заева. Потом покосился на связку писем и  снимков,  что  была  брошена  на
подоконник,  но  не  решился  ее  взять.  Умело  упакованный,  скрепленный
булавкой, тяжелый тючок лег на сундук в дальнем углу комнаты.
   А Бозжанов уже внес кастрюлю с супом.
   - После, после, Бозжанов, - сказал я.
   - Но как же, товарищ комбат? Ведь и так все переварилось.
   Бозжанова поддержал Толстунов:
   - Пообедаем,  комбат.  Успеем,  пока  он  там  пишет.  Синченко,  ставь
тарелки, давай хлеб.
   Я и не приметил, когда и как в  комнате  оказался  Синченко.  Он  молча
расставил посуду, нарезал хлеб. Старался не шуметь, не стукнуть ножом  или
тарелкой, смотрел вниз с видом виноватого ребенка. Толстунов сказал:
   - Комбат, разреши по рюмке водки.
   - Не надо.
   -  Как  же  не  надо?  Мы-то,  комбат,  в  чем  провинились?  Чего  нас
обездоливаешь? Разреши перед обедом.
   - Ладно. Пейте, если можете.
   - И ты с нами, комбат, чокнись. Синченко! Где фляжка?
   Синченко подал флягу. Толстунов разлил водку  по  стаканам.  Все  молча
выпили.
   Бозжанов кивком показал на снимок, что, перекрещенный бечевой, лежал  в
связке лицом вверх.
   - Знаете, товарищ комбат, чему я там смеюсь?
   - Чему?
   - Мы с ними стали сниматься, приготовились, и вдруг в расположении роты
он увидел девушку. Постороннюю девушку. И заорал. А я...
   - Мне это неинтересно, - резко сказал я, пресекая разговор о Заеве.
   Но разговор продолжался.
   - Слушай, комбат, - сказал Толстунов. - Лучше пусть его  судит  Военный
трибунал. Сейчас ведь мы не в боевой обстановке...
   - Как не в боевой? Перед нами противник.
   - Но все же передышка, боев нет. Отправь его в трибунал, пусть трибунал
разберется.
   Я молчал. Толстунов продолжал:
   - Если приговорят к расстрелу, так расстреляем  по  суду  перед  строем
батальона. Если разжалуют, пусть искупает вину рядовым бойцом.
   - Какие могут быть сомнения? - вскричал я. - Конечно,  к  расстрелу  за
то, что в бою бросил позицию. Иной приговор немыслим.
   - Правда, аксакал, пусть его судит трибунал, - молвил Бозжанов.
   Я ничего не ответил. Мы пообедали. Синченко убрал посуду.
   - Рахимов! - сказал я. - Зовите Заева.
   Через несколько минут в комнату вновь вошел  Заев.  В  руке  он  держа