Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
ильбаев, Курбатов, Березанский, ко мне!
Первым встал передо мной скороход Муратов. Легко подбежал и Курбатов,
вскинул голову, красиво посаженную на крепкую, мускулистую шею, замер.
Маленький Джильбаев поотстал. Немного запыхавшись, он встал в ряд, взял к
ноге винтовку. Последним добежал или, вернее сказать, дотопал неторопливый
Березанский. Сначала прокашлявшись, он лишь затем расправил грудь.
- Смотрите на них. Это мои солдаты.
Я по-прежнему говорил громко; из леска откликалось приглушенное эхо.
- Вот Муратов, связной командира роты. Поглядите на него: обыкновенный
человек, такой же, как и вы. Он был ранен в руку, мог уйти лечиться, но
остался с нами. Разве это не герой? Вот рядом с ним Курбатов. Он
представлен к званию младшего лейтенанта. Красивый парень! Залюбуешься. Но
он станет командиром не из-за того, что красив, а потому, что хранит
воинскую честь. Вот Березанский. Сколько ему влетало от меня за
неповоротливость! А в бою, когда пуля скосила командира взвода, я приказал
ему быть командиром - и взвод удержал позиции, отбил немцев. Разве это не
герой? И все, - я опять показал на ряды батальона, - все до единого такие.
Вы, товарищи, тоже станете такими.
Воззрившись на меня узкими глазами, Абиль Джильбаев с любопытством
ожидал, что же я скажу про него. Он не знал за собой ни одного подвига.
- Вот Джильбаев, - продолжал я. - Он малорослый, слабосильный, много
раз я его ругал, однажды чуть не расстрелял, но и он прошел с нами путь
героев.
Джильбаев по-детски улыбнулся.
- Почему они стали такими? Потому, что понимают, что такое долг, что
такое совесть и честь воина. Долг перед Родиной - это...
На мгновение я приостановился, заглянул в свое сердце. Да, имею право
сказать от всего сердца:
- Долг - это самая высокая святыня солдата.
Далее моя речь продолжалась так:
- Какие требования я буду предъявлять вам? Буду требовать строжайшей
дисциплины. Нянчиться с вами я не намереваюсь. Поблажек от меня не ждите.
Ни одного нарушения воинских обязанностей не оставлю ненаказанным. Вы
обязаны любить, беречь свое оружие. Как бы ни была сильна ненависть к
врагу, без оружия ничего не сделаешь.
Моя речь не стерла растерянности, оторопи с молодых лиц.
- Вам помогут они, - я опять показал на ряды батальона, - испытанные
воины. Как, товарищи, поможете?
Роты дружно откликнулись:
- Поможем!
Этот гулкий единый ответ будто прибавил мне силенок. Я не сдержал
улыбки облегчения. Некоторые из новоприбывших тоже наконец улыбнулись,
большинство нерешительно, лишь иные смело. Теперь они уже не казались на
одно лицо.
- Подсобим, товарищ комбат, - внятно произнес Березанский.
Молодцеватый Курбатов молча кивнул в подтверждение. Вот как... Не
только я ощущаю переживания солдата, но и солдат понимает мою душу.
Спасибо, друзья!
Дав команду "вольно", я вместе с Рахимовым и политруком Кузьминичем
распределил людей по ротам. Они встали в ряды батальона, слились с нашим
строем. Хотя не совсем слились, более светлый тон малоношеных шинелей все
же выделялся в слегка раздвинувшихся, вновь подровнявшихся шеренгах.
Вечером, когда мы уже собрались ужинать, в нашу штабную избу пришел
одетый в потертую грязноватую стеганку небольшого роста лейтенант.
Заморгав от яркого света, он вытер ладонью вздернутый нос. Затем доложил:
- Прибыл поработать по приказанию генерала. Лейтенант Угрюмов.
Я смотрел в недоумении. Поработать? По приказанию генерала? Что имеет в
виду этот птенец? Белобрысый, в крупных веснушках, каким-то чудом
сохранившихся с весны, он в своей телогрейке казался пареньком семнадцати
- восемнадцати лет. Над большим ртом пробивалась скудная растительность.
Верхняя губа была несколько вывернутой; когда он разговаривал, виднелись -
не знаю, можно ли так выразиться? - и губа и подгуба. В прокуренных, почти
коричневых, крупных зубах выделялась щербинка. Даже глядя на лейтенантские
кубики в его петлицах, было трудно видеть в нем офицера. Заметив мое
недоумение, он добавил:
- Командир группы истребителей танков... Прибыл на один день в ваше
распоряжение.
Он докладывал четко. Эта четкость совсем не вязалась с его внешностью
нескладного подростка.
- Садитесь, располагайтесь, товарищ лейтенант.
Он сел.
- Разрешите закурить?
- Курите.
Угрюмов снял шапку, достал из кармана газету, кисет и завернул
толстенную самокрутку махорки. Под его ногтями залегла черная каемка;
подушечки пальцев тоже были черноватыми, потрескавшимися. Наверное, эти
пальцы, ровно как и потрепанный, потемневший ватник, много раз на дню
касались земли.
И вдруг мне вспомнилось. Угрюмов... Ведь не так давно довелось слышать
об этом лейтенанте, о его провинности. Будучи командиром взвода разведки,
он однажды, когда немцы еще только подходили к рубежам нашей дивизии,
оставил свой взвод в лесу, а сам переоделся в крестьянскую одежду и
отправился разведать деревню, уже занятую немцами. Вернулся он оттуда в
темноте, потерял связь со своим взводом, за что и был в наказание
отстранен от должности. Вот какого паренька, оказывается, приметил
Панфилов. Вот кому он поручил командовать истребителями танков.
Закурив, Угрюмов с аппетитом, с нескрываемым удовольствием затягивался
махрой. И с таким же удовольствием выпускал дым изо рта и из ноздрей. Еще
никогда я не встречал такого жадного, или, может быть, лучше сказать,
страстного, курильщика.
На ужин была сварена рисовая каша. Повар Вахитов стал разносить тарелки
с кашей. Нашего неказистого гостя он даже не заметил, не подал ему ужина.
- Вахитов, почему лейтенанту не подали?
Угрюмов смутился.
- Спасибо, я поужинал, товарищ старший лейтенант.
- Ничего. Поешьте.
Принесли ему кашу. Достав из противогазной сумки собственную ложку, он
стал есть почти с таким же аппетитом, как курил. Отправляя в рот
содержимое ложки, он каждый раз ее вылизывал? Покончив с кашей, Угрюмов
обратился к непритязательному лакомству, к ржаным сухарям, которые горкой
лежали на столе. Его крупные прокуренные зубы замечательно их разгрызали.
Негромкий хруст раздавался в комнате.
От чая наш гость отказался. Он опять свернул огромную цигарку, опять
задымил махрой.
Утром я вызвал Шакоева. Ладный, атлетически сложенный, черноусый Шакоев
иронически сощурился, когда ему был представлен невзрачный посланец
генерала.
Среди дня я приехал во взвод истребителей танков. В поле, уже снова
присыпанном порошей, стоял сколоченный из фанеры макет танка. Кое-где
темнел вынутый суглинок, были отрыты щели. Бойцы сидели на краю
придорожной канавы, внимательно слушая Угрюмова.
- Силой не возьмешь, - говорил Угрюмов. - А сохранишь присутствие духа
- одолеешь!
И опять было странно слышать эти серьезные, исполненные достоинства
слова - "присутствие духа" - от курносого парнишки, почти мальчика.
4. ПРИГОТОВИТЬСЯ ПО ПЯТОМУ!
Прошел день, другой. Помнится, наступила суббота. Передышка нас
несколько избаловала. Мы уже замечали субботы, воскресенья. К обеду я ждал
Исламкулова, еще накануне пригласил его. Хотелось пофилософствовать,
погуторить, как говорят русские, с этим интересным собеседником, моим
образованным сородичем.
Утром мне позвонили из штаба дивизии, передали приказание генерала
явиться к нему в двенадцать часов дня.
После оттепели опять стала хозяйничать зима. Ветер завивал вихорки
снега.
Мягко стучали подковы Лысанки, не пробивая белого покрова, затянувшего
окоченевшую землю.
В назначенный час я вошел к генералу. Знакомая мне комната ничуть не
изменилась. Я увидел, как и прежде, коробку полевого телефона, затейливый,
в завитушках, буфет, тускловатое трюмо, топографическую карту на столе. Но
в самом Панфилове я в первый же миг уловил перемену. Еще ничего не
проговорив, он посмотрел на меня долгим и, как мне показалось нежным
взглядом. Еще никогда я не встречал такого его взгляда.
- Здравствуйте, товарищ Момыш-Улы.
Он не добавил обычного "садитесь". Не улыбнулся. Мы разговаривали стоя.
- Ну вот, пожили тихо, отдохнули. Это кончилось.
Мои глаза, вероятно, выразили удивление. Как так? Всюду спокойно,
редко-редко вдали рявкнет пушка, на сегодняшний вечер я пригласил гостя, а
генерал говорит: "Кончилось"?
- Есть основания полагать, - продолжал Панфилов, - что завтра,
шестнадцатого ноября, противник перейдет в наступление.
Он так и сказал: "шестнадцатого ноября".
- Выступайте, товарищ Момыш-Улы. Заранее посылаю свой резерв, у вас
будет время окопаться. Думаю, не ошибусь.
Видимо, некоторые сомнения еще оставались у него. Однако интонация была
твердой.
- Пятый маршрут, - проговорил он.
Он подошел к карте. Я следовал за ним.
На карте красными значками были указаны звенья нашей обороны, синим
карандашом - передний край противника и сосредоточение его войск. Четко
выделялись названия, номера немецких дивизий и полков, районы их
расположения. Темно-синие знаки, в том числе и те, что отмечали
мотомеханизированные и танковые части, особенно сгустились там, где
пролегал левый фланг нашей дивизии.
Пятый маршрут вел именно туда, к левому флангу. Там, по наметке
генерала, которую я получил от него несколько дней назад, батальону
предстояло занять деревню Горюны на Волоколамском шоссе и расположенную
несколько в стороне станцию Матренино. Близ деревни Горюны, взбежавшей на
пригорок, находилось важнейшее пересечение дорог, рельсовая колея
перерезала здесь, у путевой будки, полотно асфальта.
- Вот ваш участок. Вы там побывали?
- Да.
- Я должен его расширить. Займите и отметку 131,5.
Карандаш генерала указал эту точку - затерянный среди лесов узел
проселочных дорог. Теперь оборонительный участок батальона глубже подходил
к крайнему левому флангу дивизии.
- Таким образом вы перекроете, - продолжал Панфилов, - все дороги,
которые ведут слева в Горюны.
Вновь обратившись к карте, Панфилов объяснил обстановку, наше
расположение на переднем крае. Тут - полк нашей дивизии, здесь -
кавалеристы Доватора.
- Немцы будут рвать на левом фланге.
Он сказал это уверенно. Его словно покинула обычная манера порассуждать
вслух. Если у него еще и таились сомнения - в мыслях он, наверное,
допускал всяческие неожиданности, - то сейчас уже ничем этого не выдал.
Видимо, все было продумано, решение принято.
- Где-нибудь прорвут и выйдут на ваш батальон. Ваша задача - держаться,
пока мы не приведем себя в порядок.
Он говорил спокойно, а у меня по спине бегали мурашки. Как я займу
такой участок? Ведь это почти пять километров фронта, а у меня всего
пятьсот бойцов.
- Товарищ генерал, как же я удержу такой фронт?
- Э, к чему же мы с вами столько толковали? Вы и не пытайтесь все
удерживать. Не создавайте сплошную оборону. Займите лишь узлы. Одну роту в
Горюны, другую в Матренино, третью на отметку.
Вспомнилось, как генерал с нами занимался, с какой настойчивостью
добивался понимания будущей нашей задачи. Вот и пришел ее черед.
Теперь Панфилов повторял то, о чем говорил и со мной наедине и на
занятиях:
- Промежутки пусть вас не беспокоят. Каждая рота должна быть готова
вести бой в окружении. А управление...
Он выжидающе посмотрел на меня.
- Управление - уяснение задачи, - сказал я.
- Вот, вот... По всей вероятности, он начнет завтра с утра и попытается
с маху выйти на шоссе, в тылы дивизии. Мы постараемся, чтобы он увяз... Вы
должны, товарищ Момыш-Улы, продержаться четыре дня.
Он по пальцам перечислил эти дни:
- Шестнадцатое. Первые сутки. Они будут для вас легкими. Семнадцатое.
Уже придется вам тяжеловато. Восемнадцатое. Вы останетесь в окружении.
Девятнадцатое... - Он помедлил, не дал никакой характеристики этому дню. -
Да, и девятнадцатое. Надо, товарищ Момыш-Улы, удержаться до двадцатого.
Он не спросил: "Вы меня поняли?", но я понял, все понял. Наверное, он
это прочел в моем взгляде.
- Вам, товарищ Момыш-Улы, вашему батальону, будет тяжело. Очень тяжело.
Видно, ему непросто дались эти слова. Если бы я не понял задачу, он их
не мог бы выговорить. Он был искренен со мной. Не обещал поддерживать,
выручить, ничего не обещал. И считал нужным сказать все до конца. Я молча
стоял перед ним. Сумеете ли вы передать в повести эту минуту? Сумеете ли
найти тон - тон, который окрашивал слова генерала, прозвучавшие так сурово
и так нежно?
- Разрешите идти?
- Подождите.
Он подошел к буфету, вынул початую бутылку кагора, наполнил две большие
рюмки, достал две конфеты, сказал:
- Пусть надежда вам согревает сердце.
Мы чокнулись. Он протянул мне конфету.
- Ну, иди, казах.
Впервые он назвал меня так. Опять это было и нежно и сурово. И тяжело.
Я козырнул, повернулся и вышел.
На минуту я заглянул в штаб дивизии к капитану Дорфману, начальнику
оперативного отдела, моему давнему знакомому.
Перед ним лежала оперативная карта. Резерв командира дивизии, мой
батальон, был уже перемещен на этой карте на новую позицию. В тылу
протянулась от деревни Горюны до лесной высотки ощетиненная красная линия.
Опять линия... Мы уже сломали нашу прежнюю линейную тактику, а карандаш
начальника оперативного отдела по привычке-все еще прокладывал сплошную
черту.
Здороваясь со мной, Дорфман встал. Его каштановые волосы, разделенные
прямым пробором, были, как обычно, тщательно приглажены, свежо блестели. Я
ожидал увидеть в его живых карих глазах всегдашнюю приветливую улыбку.
Нет, в эту минуту, ее не было. Конечно, он знал нашу задачу, предстоящую
нам участь.
- Товарищ капитан, разрешите позвонить.
- Пожалуйста.
Я вызвал штаб батальона.
- Рахимов?
- Я.
- Приготовиться по пятому.
Весь приказ - эти три слова. Их было достаточно, чтобы поднять
батальон. Вступил в действие документ, над которым мы кропотливо
потрудились. Я положил трубку.
- Всего доброго, товарищ капитан.
- Ну, Момыш-Улы, ни пуха ни пера...
Теперь Дорфман все-таки заставил себя улыбнуться. Подумалось:
похоронил.
В Рождествено я ехал шагом. Ветер поутих. С неба падали редкие
снежинки. Хотелось собраться с мыслями, внутренне собранным вернуться в
батальон.
Значит, завтра заполыхает новая битва. Удержаться до двадцатого... "Вам
будет тяжело, очень тяжело..." Но и погибать, если уж пробил твой час,
надо с толком, с умом. Думая о себе, я видел и вверившихся мне людей,
видел темный блеск штыков и винтовочных затворов, грозный строй бойцов.
Твой час... Мой и батальона.
Предстоят четыре дня... Возможно, в эти четыре дня уложится оставшийся
мне век. Так проживу же его с честью. Нелегка задача запереть шоссе,
удержаться, устоять против ударного кулака немцев. Никогда еще мой
батальон не занимал ключевой позиции, не принимал на себя самого тяжкого
удара. Возможно, я родился, окреп, возмужал для того, чтобы исполнить
задачу этих четырех предстоящих дней. Все отдам ей - ум, волю командира,
жизнь.
Текли думы... Вот и Рождествено. Среди снегов, заблестевших на
проглянувшем скупом солнце, чернеют избы. На улицах уже стоит колонна
головной роты под командой Заева. Винтовки взяты на ремень. У всех за
плечами, вещевые мешки с нехитрым имуществом солдата, с розданным на руки
запасом сухарей.
- Смирно! - во всю силу легких орет Заев.
- Вольно, - откликаюсь я.
И чувствую, что верю им всем, кто здесь стоит под очистившимся
бледноватым небом, моим соратникам, участь которых разделю.
Помню этот миг - ощутил веру, счастье веры, и сразу успокоился.
В штабной избе меня встретил Рахимов. С лавки поднялся и приехавший в
гости Исламкулов, приветствовал меня дружеской улыбкой, поклоном. Я тоже
отвесил ему поклон.
- Извини, Мухаметкул. Видишь, не мы располагаем временем, а время
располагает нами.
Он ничем не проявил любопытства, не задал ни одного вопроса. Рахимов
произнес:
- Через сколько минут прикажете выступать?
Можно было не спрашивать, все ли готово, во всех ли подразделениях
соблюден график сбора. "Через сколько минут" - этим все было сказано.
- Пусть Заев двигается.
Рахимов вызвал к телефону Заева.
- Выступайте. Отключайте связь.
Затем соединился с другими ротами, сообщил, что марш начался.
- Придерживайтесь графика. Пока можно отдыхать.
Так без шума, без суеты работал мой начальник штаба. Чего я не сказал,
он договорил.
- Где Толстунов? - спросил я.
- Пошел к Филимонову.
- Бозжанов?
- У Заева.
- Что же, пообедаем и тоже тронемся.
Синченко подал обед, разлил по стаканам "наркомовскую норму". Мы выпили
за здоровье гостя. Я вынул карту, показал наш расширенный участок.
Рахимову на миг изменило бесстрастие, его черные глаза вдруг погрустнели.
Действительно, если при взгляде на такой участок - пять километров фронта
батальону - вы не будете потрясены, то вы не командир и не начальник
штаба. Я объяснил задачу. Три узла сопротивления. Надо удерживаться. Когда
наши части отойдут, еще держаться. Когда останемся одни, окруженные
противником, тоже держаться.
Я не сказал, что битва начнется завтра, не сказал, что обязан драться
до двадцатого, не передал слов генерала: "Вам будет тяжело. Очень тяжело".
Синченко добавил в опорожненные стаканы еще немного водки. Я обратился
к Исламкулову:
- Жаль, война не дает потолковать. Недавно ты подарил мне признание:
"Кай жере, аксакал!" Еще тогда я хотел возвратить тебе его, хотел сказать:
"Кай жере, Мухаметкул!"
Исламкулов слушал не перебивая, не торопя меня даже взглядом. Он знал:
я сам все разъясню.
- Существует сила приказа, - продолжал я. - Но есть и задушевность
приказа. Теперь я; пожалуй, это понял. Генерал Панфилов обучил.
Исламкулов тоже заговорил о Панфилове, рассказал, что вчера наш генерал
побывал во втором батальоне, включавшем в себя и роту Исламкулова,
прошелся с командиром батальона, заглянул на кухню, в хозяйственный взвод,
но не остался обедать. Кашевар просил оценить его старание, не обижать
отказом. "А как вы стреляете? - неожиданно спросил Панфилов. - Покажите-ка
вашу винтовку!" Винтовка оказалась запущенной, грязной. И Панфилов
отказался от обеда. "Какое же сопротивление вы окажете, если на вас выйдут
немцы? - сказал он повару. - Как же вас не обижать, если вы меня обидели?"
Весь батальон об этом уже знает.
Неслышно вошел сероглазый Тимошин.
- Товарищ комбат, разрешите забрать аппарат?
- Бери.
Рахимов взглянул на часы.
- Все уже выступили, товарищ комбат.
Мы покинули избу. Небо было ясным, мороз защипал щеки. Синченко подвел
Лысанку. Исламкулов взял у него повод и, держа лошадь под уздцы, подсадил
меня в седло. У нас, казахов, это знак высшего уважения, оказываемый лишь
немногим. Рахимов вскочил на своего коня. У крыльца ожидали сани, в
которых приехал Исламкулов. Я вновь извинился.
- Пора на рубеж. Прощай.
Исламкулов ответил:
- На этом рубеже тебе или слава, или смерть.
До этой минуты он ни словом не обмолвился о задаче, предстоящей моему
батальону. А сейчас сказал веско, обдуманно. С седла я отдал честь своему
гостю и тронул коня.
Поставим здесь большую точку. Разрешим себе перевести дух.
5. КАНУН. СТАНЦИЯ МАТРЕНИНО
На фанерном ящике лежит моя тетрадь.
- Прочтите, - говорит Баурджан, - что вы записали о Джильбаеве. О том,
как