"
   И вот парнишка Строжкин сумел на крутом откосе  железнодорожной  насыпи
догнать капитана. Охотники знают, что удирающего  матерого  волка  даже  и
однородовалая собака хватает за уши, за  холку.  Это  сделал  и  Строжкин:
цапнул волка. Именно цапнул. В руках юноши винтовка, на конце штык, а он -
тут и упоение победой, и дерзость, озорство - сумел поймать подол шинели и
потянул к себе. Физически крепкий, поистине  матерый,  капитан  обернулся,
узрел тонкокостного юнца с пушком на нежной  коже,  отбросил  разряженный,
ненужный пистолет и, взбешенный,  кинулся  на  Строжкина,  свалил  и  стал
душить.  Судорожно  сопротивляясь,  Строжкин  успел,  наверное,  подумать:
"Зачем я в него не выстрелил?" Это горькое, позднее сожаление бойца. Но не
умирать же! Напряг силы.  Рывок.  Удар  коленом  в  пах.  Крутизна  откоса
помогла.  Немец  потерял  точку  опоры.  Оба  покатились   вниз.   Катясь,
переворачиваясь, москвич изловчился, боднул немца в глаз. Капитан взревел,
схватился за лицо. Строжкин вскочил, бросился к своей винтовке. На выручку
уже подоспели наши. Строжкин -  теперь  это  был  другой  человек,  герой,
богатырь, - по праву крикнул:
   - Не трогать его! Я его взял!
   Он вывернул у пленного карманы, отобрал полевую  сумку,  нашел,  поднял
пистолет-парабеллум, сунул за свой пояс. И повел  в  Матренино  стонущего,
окровавленного капитана.
   Другие бойцы тоже  стали  возвращаться.  Строжкин  остановил  пленного,
подождал идущих. Тоненький, едва  познавший  бритву,  он  набрался  такого
молодечества, что гаркнул:
   - Кто велел идти назад? Только вперед!
   Издали ему крикнул Филимонов:
   - Строжкин, не командуй!
   Отмечу   еще   один   небольшой   эпизод   этого   быстротечного   боя.
Немцы-мотоциклисты успели завести моторы и дунули  из  деревни  по  своему
прежнему следу. Это предугадал командир отделения Курбатов, в  мирные  дни
владелец мотоциклета. Он на краю поселка стерег этот проложенный  след.  И
не упустил  жданную  минуту.  Хладнокровно,  меткими  выстрелами  он  снял
четырех немцев-водителей, удиравших на машинах.
   Держа трубку, я внимал донесениям Рахимова.
   - Трупов очень много, товарищ комбат.  Идет  подсчет.  По-видимому,  мы
перебили больше половины батальона.  Ушла  меньшая  часть.  Взяты  трофеи:
документы, исправные пулеметы, патроны, много личного оружия, мотоциклеты,
минометы с боезапасом мин.
   Я упивался: минометы! Те самые, которыми противник согнал нас с рубежа.
Теперь они послужат нам.
   Ну, можно звонить генералу.
   Надо лишь унять  непокорную  улыбку,  овладеть  собой,  чтобы  доложить
спокойно, деловито.


   Панфилов все же не выдержал, позвонил сам.
   - Ну, как у вас, товарищ Момыш-Улы?
   Заставив себя обойтись без единого  восклицательного  знака,  я  кратко
изложил события: рота Филимонова с  трех  сторон  вторглась  в  Матренино;
значительная  часть  немецкого  батальона  уничтожена;   остатки   бежали;
командир батальона взят в плен.
   У Панфилова вырвалось:
   - Как? Как? Командир батальона?
   -  Так  точно.  Кроме  того,  захвачены  трофеи:  пулеметы,   минометы,
мотоциклеты. В данный момент рота вновь закрепляется на станции.
   - Что вы говорите! Вы это проверили?
   - На станции, товарищ  генерал,  находится  начальник  штаба  лейтенант
Рахимов. Доносит мне оттуда. Сейчас идет подсчет убитых немцев и трофеев.
   - Ну, товарищ Момыш-Улы, это же... Это же... - Панфилов приостановился.
Очевидно, и он удержал себя от каких-то высоких слов.  -  Ей-ей,  нынешний
день по-новому нас учит грамоте. Передайте великое спасибо всем  бойцам  и
командирам!
   - Есть!
   - Что со второй ротой?
   - Не знаю, товарищ генерал. По-прежнему нет связи.
   - Гм... Возможно, бродят в лесу. Пошлите туда ваших людей.  Обязательно
одного-двух политруков. Надо собрать  тех,  кто  бродит.  Позаботьтесь  об
этом, товарищ Момыш-Улы. Дорожите каждым десятком солдат. Каждый  десяток,
если он организован, - очажок сопротивления.
   - Слушаюсь. Пошлю.
   Помолчав, Панфилов сказал:
   - До свидания.
   Что же, я понял и это. Признаться, я надеялся, что мне уже не  придется
передавать командование и являться в штаб дивизии. Однако Панфилов об этом
не  заговорил.  Действительно,  ведь  приказание  исходило   от   старшего
начальника. Значит, я  все  же  обязан,  как  только  свечереет,  покинуть
батальон, предстать перед строгими очами Звягина.
   Из Матренина позвонил Филимонов. Он доложил:  уже  сосчитаны  вражеские
трупы, их более двухсот. Наши потери в этом налете - восемнадцать раненых.
Ежеминутно обнаруживаются новые трофеи: лошади,  повозки,  продовольствие,
офицерские чемоданы, солдатские  ранцы,  парабеллумы,  бинокли,  множество
плиток шоколада, много французского вина.
   - Французского? - переспросил я.
   - Точно... И опять тут,  товарищ  комбат,  отличился  Строжкин.  Гляжу,
держит бутылку, пьет из горлышка. "Строжкин, что ты делаешь?"  А  он:  "Э,
квас!" - и расшиб бутылку о приклад. А на ней  ярлык:  "Бургундское,  1912
года".
   В трубке  раздался  непривычный  мне  хохот  Филимонова.  Было  странно
слышать  мальчишеские  высокие  нотки  в  этом  смехе  сурового  кадровика
командира.
   - Ефим Ефимыч, сам ты не хватил?
   - Ни-ни. Не до того. Вечером отведаю.
   - Гляди, чтобы народ не перепился.
   - Гляжу.  Сейчас,  товарищ  комбат,  грузим  повозки,  отправляем  вам.
Разрешите, товарищ комбат, организовать учебу.
   - Какую учебу?
   - Изучим немецкое оружие, пулеметы, минометы.
   - Дельно! Скажи Рахимову, чтобы дал первый урок.  Потом  пусть  идет  в
штаб. Людям объяви: генерал приказал передать великое спасибо всем  бойцам
и командирам.
   Филимонов выкрикнул:
   - Есть! Служим Советскому Союзу!
   Опять - правда, не совсем к  месту  -  он  залился  ребяческим  смехом.
Видимо, волнение, которое он пережил, находило выход в этом смехе.
   - Оберегай себя со стороны Заева. От него нет вестей.  Оттуда  в  любую
минуту могут выйти немцы. Предупреди бойцов! Понятно?
   - Понятно, товарищ комбат.
   - Позови Толстунова.
   Почти тотчас я услышал в трубке знакомый басок:
   - Комбат?
   - Федя, генерал приказал всех благодарить. А тебе  еще  и  товарищеское
отдельное спасибо. От меня.
   - Что ты, Баурджан? К чему?
   - Ну, хватит об этом. Теперь вот что. С Заевым нет связи. Его последнее
донесение: "Обходят". С тех пор прошло  уже  больше  двух  часов.  Генерал
сказал: надо идти в лес собирать тех, кто, быть может,  бродит.  Возьми  с
собой Бозжанова, возьми несколько бойцов и держи  путь  на  отметку.  Буду
тебя ждать. Без тебя не уйду из батальона.
   - Как? Куда уйдешь?
   - Расскажу,  когда  вернешься...  Посматривай  чтобы  не  нарваться  на
противника. Значит, буду тебя ждать.
   - Понятно... Ну, я, комбат, пошел.


   Потянуло на воздух, захотелось минуту-другую пошагать.
   На воле было еще совсем светло, хотя бледный кружок солнца,  различимый
за пеленой облаков, уже близился к гребешку леса и стал чуть желтоватым.
   Беспорядочная барабанная дробь боя  еще  не  пошла  на  спад.  Гремящие
залпы, глухие хлопки, жесткие выстрелы башенных орудий, негромкое,  схожее
с  тюканьем  топора  постукивание  противотанковых   пушек,   скороговорка
пулеметов, слабо доносящийся треск  ружейного  огня  -  эти  звуки,  будто
перекатываясь, в одном направлении притихали,  взметывались  в  другом.  В
поле у Горюнов то и дело рвались одиночные, возможно  случайные,  снаряды.
По правую сторону не часто,  но  размеренно  бухали  неблизкие  разрывы  -
противник, по-видимому, упорно обстреливал деревню Шишкино, где  обретался
штаб Панфилова.
   Поразмявшись, я снова ступил на крыльцо, миновал сени, отворил дверь  в
комнату  штаба.  И  сразу  увидел  обернувшегося   ко   мне   телефониста.
Показалось, он только что умылся, посветлел.  Живо  вскочив,  он  протянул
трубку.
   - Товарищ комбат, на проводе лейтенант Заев.
   - Заев?
   Телефонист улыбался, утвердительно тряс головой. Он  все  понимал,  все
переживал вместе с нами. Я схватил трубку.
   - Семен?
   И тотчас услышал захлебывающийся говорок Заева:
   - Товарищ комбат, имеем одну автомашину, три танка, тягач...
   - Погоди! Ты откуда говоришь?
   - С отметки.  Из  своего  блиндажа...  Имеем  пушки...  Вышли,  товарищ
комбат, панами... Мои львята! Гренадеры Советского Союза!
   Вы  знаете.  Заев  любил  подобные  неожиданные  выражения,   несколько
книжные, но согретые искренностью, пылом.  Я  слушал  и  почти  ничего  не
понимал. Однако решил не перебивать.  Пусть  изливается.  Доберется  и  до
обстановки.
   - Я уж, товарищ комбат, и не мечтал, что будем  живы.  Получилось  диво
дивное!
   Чик! Опять провод перебит, наверное шальным осколком.
   Черт возьми, кого же послать  к  Заеву?  Под  рукой,  как  это  нередко
случалось  и  прежде,  оказался  Тимошин.  Он  сидел  вместе  с  дежурными
связистами в соседней комнате.  Все  мгновенно  поднялись,  как  только  я
вошел. Я невольно отметил: ясные глаза Тимошина глядели на меня  необычно.
К знакомой преданности добавилось что-то еще. Он  словно  бы  заново  меня
рассматривал. В ту минуту я не понял, что говорил его взгляд.
   - Тимошин, бери коня, лети к Заеву! Выясни,  что  у  него  делается,  и
скачи обратно!
   - Есть!
   Вернувшись к себе, я позвонил Панфилову.
   - Товарищ генерал, пока еще  в  точности  не  знаю,  но,  кажется,  нам
посчастливилось и на отметке.
   - Роте Заева? Да? Что же вам известно?
   - Противнику не удалось окружить роту. Что именно произошло, понять  не
мог, связь оборвалась. Взяты трофеи. Доложу точней, как только выясню.
   - Помогай бог! Помогай вам бог, товарищ Момыш-Улы.
   Вскоре все выяснилось. Прискакал Тимошин, за ним быстрым шагом  -  нога
легка, когда идешь со счастливой вестью, - пришли Толстунов и Бозжанов, да
и связь с Заевым восстановилась.
   Итак, Заеву был дан приказ: пан или пропал. Конечно, какой это  приказ?
Боем,  который  вела  вторая  рота,  "гренадеры  Советского   Союза",   по
восторженному выражению Заева, - этим боем я не  управлял.  У  Заева  было
колебание, я пресек. И еще сказал: "Притворись мертвым!" Вот,  собственно,
и все, что тут сделал я.
   Когда бойцы Заева прикинулись мертвыми, замерли в  окопах,  отрытых  на
вырубке-высотке, немцы, обойдя  этот  бугор,  вышли  на  дорогу.  К  мосту
подползли восемь танков. Здесь, они остановились, надлежало проверить,  не
заминирован ли мост. Из первых трех машин вылезли танкисты, начали осмотр.
Пехота, сопровождавшая эту  немецкую  бронеколонну,  перебежала  замерзшую
речонку  и,  развернувшись  в  цепь,  с  автоматами  на  изготовку,  стала
взбираться на бугор. Шли, не  теряя  осторожности,  прочесывая  кустарник.
Замерзшие бойцы видели: немцы сейчас подойдут, сейчас уничтожат.
   Инстинкт самосохранения напряжен. Еще минута, десяток-другой шагов -  и
гибель! И как только Заев гаркнул: "Вперед!", бойцы единым махом поднялись
в контратаку. Пожалуй, лишь в подобный критический  момент,  когда  каждый
нерв  кричит:  сейчас,  сию  секунду  все  решится;  будешь  ли  жить  или
погибнете, - лишь в такой момент возможен этот страшный, внезапный бросок.
   Крик Заева, его команда - мгновенный спуск натянутой до отказа  тетивы.
Или,  вернее,  туго  сжатой  пружины.  Дернуть   чеку   -   пружина   вмиг
распрямляется. Когда  будете  писать,  дайте  резкими  чертами  не  только
отдернутую чеку - приказ, но и главное - пружину.
   "Мертвецы" поднялись и ринулись вперед, ринулись  со  склона.  Это  все
равно что взрыв, пламя  в  лицо.  Хоть  ты  и  осторожен,  все  же  будешь
ослеплен, ошеломлен. Немцы шарахнулись. "Воскресшая" рота,  рванувшаяся  к
мосту, расправилась  с  ними,  заставала  сломи  голову  бежать.  Полегли,
пронзенные нашими пулями,  и  девять  танкистов  на  мосту.  Другие  танки
открыли пальбу. Но наши бойцы уже вышли к речонке.  Прикрываясь  береговым
обрывом, они стали метать противотанковые гранаты и бутылки.
   Оставшись без пехотного прикрытия, танки, стреляя на ходу, отошли.
   Рота Заева уложила около сотни врагов. Были  захвачены  три  опустевших
танка.  Внутри  бойцы  обнаружили  жареных  кур,  женское  белье,   туфли,
шерстяные     отрезы,     всякую     всячину.     Нам     досталось      и
семидесятипятимиллиметровое орудие с тягачом и со  снарядами.  Застряла  в
кювете, была брошена и одна легковая машина с  походной  радиоаппаратурой.
Немцы успели напоследок подорвать мотор.
   Отшвырнув противника, испятнав свет вражеской кровью, торжествуя удачу,
рота Заева заняла свою прежнюю позицию.


   Уже подступил вечер, когда наконец собрался мой штаб.
   В доме стало шумно. Голоса были непривычно громкими, в гости  пришел  и
не уходил смех. Радость победы вторглась в комнату, преобразила ее.  Серые
обои, прежде навевавшие мрачность,  теперь,  несмотря  на  сумерки,  будто
засеребрились.
   Из Матренина уже привезли трофеи - пистолеты, бинокли, чемоданы,  ворох
документов, сигареты, сласти, вино.  Трофеями  были  завалены  и  стол,  и
кровать, и подоконники, и угол комнаты. То и дело хлопала  дверь.  Входили
без  разрешения  связные,  телефонисты,  подчаски,  бойцы   хозяйственного
взвода, коноводы.
   Разрумянившийся Рахимов отдавал распоряжения. Я стоял,  ни  во  что  не
вмешиваясь. Счастье переполняло меня. Мое состояние понимали  и  разделяли
сотоварищи-воины,  породнившиеся   со   мной   в   испытаниях.   Толстунов
посматривал на меня с нежностью.  Бозжанов  обращался  ко  мне  с  детской
почтительностью. Теперь мне открылось, что  означал  внимательный,  долгий
взгляд Тимошина. "Ты совершил подвиг!" - говорили его юные глаза.
   Еще  никогда  мне  не  случалось  с  такой  остротой  познать  и  страх
командования, и радость командира. Даже слегка ломило  грудь,  счастье  не
вмещалось в грудной клетке.



9. ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

   Я сказал:
   - Всем  выйти  из  комнаты!  Старшего  политрука  Толстунова  прошу  не
уходить.
   Минуту-другую длилась толчея  в  дверях.  Затем  я  остался  наедине  с
Толстуновым. Его шапка и шинель  уже  висели  на  гвозде.  Отложной  ворот
гимнастерки был по-домашнему расстегнут. Выпроваживая товарищей, Толстунов
со спокойной небрежностью пошучивал, улыбка то и дело прохаживалась по его
остроносому лицу, трогала тугие губы. Однако сейчас  к  нему  возвращалась
серьезность.
   - Что же случилось, Баурджан?
   Не таясь, я выложил все. Приказом генерал-лейтенанта Звягина я  отрешен
от командования. Должен явиться в штаб  дивизии.  Хочу  верить,  что  дело
кончится добром, знаю, что моя честь и моя  жизнь  спасены,  но...  Приказ
есть приказ. Кто знает, чего мне ждать от Звягина.
   - А наш генерал?
   - Не сказал про это ни полслова.  Только  пожелал:  "Помогай  вам  бог,
товарищ Момыш-Улы".
   - Ты еще никому не говорил, что отстранен?
   - Никому, кроме тебя.
   - И не говори.
   - Все же я сюда, возможно, не вернусь. Ежели выпадет  такая  судьба,  я
рад был бы знать, что ты принял батальон.
   - Брось эти думки! Вернешься.
   - Говорю на всякий случай. Хотел бы видеть тебя  командиром  батальона.
Тогда, что ни приключись, был бы спокоен.
   - А Рахимов? Ведь по должности ему положено заменять командира.
   -  Федя,  я  это  обдумал.  Командир  -  человек  творчества.  Война  -
искусство. Одной исполнительности недостаточно, чтобы командовать. Знать -
это еще не все. Надобно делать.  Надобно  сметь!  Рахимов  будет  отличным
помощником тебе. Я попрошу, чтобы ты меня сменил. Генерал с моей  просьбой
посчитается.
   - Ей-ей, ты будто собираешься навовсе. Вернешься же!
   - Не знаю. Говорю на крайний случай. Хочу, чтобы душа была спокойна.
   - Ладно. Не подведу.
   Я крепко пожал жестковатую широкую  ладонь  Толстунова.  Затем  отворил
дверь, кликнул своих штабников. Они вошли.
   - Товарищи, я вызван в  штаб  дивизии.  Меня  временно  будет  заменять
лейтенант Рахимов. В батальоне  остается  и  старший  политрук  Толстунов.
Уважайте его авторитет! Авторитет воина! Товарищ Рахимов, понятно?
   - Понятно. Слушаюсь. - Чуть помолчав, Рахимов счел нужным прибавить:  -
Вы правы, товарищ комбат.
   Черт возьми, он ответил так, точно слышал наш разговор. Ни тени  обиды,
задетого самолюбия не мелькнуло в его черных глазах.  Да,  хорош  у  тебя.
Толстунов, начальник штаба. Эта моя мысленно произнесенная фраза  кольнула
меня. Неужели и впрямь прощаюсь с батальоном?
   Чуткий Бозжанов пристально посмотрел на меня.  Сердце-вещун  подсказало
ему: произошло что-то недоброе. Он встревоженно спросил:
   - Товарищ комбат, когда вы вернетесь?
   -  Сегодня,  -  спокойно  сказал  я.  -  Пожалуй,  товарищи,  не   грех
перекусить.
   Наконец-то повар Вахитов дождался своего часа. У него было готово и то,
и это, и третье, и четвертое, но я помешал ему насладиться хлебосольством:
   - Давай быстро. Званых обедов развозить не буду.
   Из груды трофеев Рахимов вытащил несколько  банок  консервов:  какие-то
анчоусы, омары.
   Толстунов поставил  на  стол  бутылки  трофейного  вина.  Я  отказался.
Стоявший в сторонке коновод Синченко протянул фляжку:
   - Стопочку русской, товарищ комбат?
   - Налей! Одна не помешает. Чокнемся, товарищи. Ну, как  говорится,  дай
бог, чтобы не последняя.
   Осушив свою посудинку, Рахимов встал.
   - Разрешите, товарищ комбат, снарядить вашу экспедицию.
   - Экспедицию? Важное нашел словечко.
   - А как же? Не с пустыми же руками приедете в штаб дивизии. Я,  товарищ
комбат, уже дал распоряжение.
   - Что же, снаряжай.


   Моя "экспедиция" выглядела так: двое конных - это я и Синченко - и  два
мощных, испускающих мерные  выхлопы  трофейных  мотоциклета  с  прицепными
колясками. Один был вверен сорвиголове, неоднократному  в  мирные  времена
участнику гонок, лейтенанту Шакоеву, командиру взвода истребителей танков.
Уроженец  Кавказа,   хранитель   взлелеянного   там   церемониала,   каким
сопровождается поездка в гости, знаток по части подарков и отдариваний, он
заполнил коляску отборными трофеями. Там уместились и чемоданы с бумагами,
и лучшее оружие, и фотоаппараты, и, разумеется, редкостные вина.
   Нашелся водитель и  для  второго  мотоциклета,  тот  кто  захватил  эти
машины,  подтянутый,  строгий  Курбатов.  Тут  прицепную   коляску   занял
плененный  капитан.  В  сумерках,  рассеиваемых   отсветами   снега,   его
разглядывали бойцы. Бинт чистейшей белизны, очевидно только что положенный
в санвзводе,  прикрывал  один  глаз.  Другой  глаз  никого  не  удостаивал
вниманием, глядел  лишь  напрямик.  На  бритом,  словно  окаменевшем  лице
темнели царапины, густо смазанные  йодом.  Полоска  пластыря  пролегла  на
тяжелом   подбородке.   Шинель   с   капитанскими   погонами    оставалась
полурасстегнутой, на ней не хватало двух или трех пуговиц.  Капитану  была
уже возвращена потерянная в бегстве фуражка. Ее  торчащая  высокая  тулья,
широкий блестящий козырек как бы  подчеркивали,  что  пленный  не  согнут,
сохранил  непреклонность,  надменность.  Несомненно  страдающий  от  боли,
потрясенный, он держался так, будто хотел сказать: "Я схвачен, обезоружен,
но моральное превосходство моей нации победителей, расы  господ  -  вы  не
сможете у меня отнять". Позади устроился  не  покидавший  своего  пленника
Строжкин. Съехавшая набекрень ушанка открывала белобрысое темя;  тонкая  в
запястье рука держала винтовку; за поясом торчал парабеллум.
   Там и сям  на  полукружии  горизонта  розовели  шапки  зарев.  Пушечные
раскаты поутихали. Но в разных местах еще продолжалась перебранка  орудий,
подчас вдруг ожесточавшаяся; не кончился боевой  день.  По  шоссе  шли  со
стороны фронта небольшими группами без строя, а  то  и  вовсе  в  одиночку
бойцы; их задерживали наши патрули.
   Шевелю повод. Лысанка с места берет хорошей рысью. Сворачиваю  с  шоссе
на боковую дорогу, ведущую к деревне Шишкине. Синченко  на  гнедом  рослом
коне и две ровно постукивающие моторами машины движутся за мной. По  левую
руку, там, отку