ез морщинки, застелена плащ-палаткой. Ковер заменяли  ветки  хвои,  щедро
разбросанные по полу.  На  стене,  на  гвоздиках,  висели  наши,  военного
образца, полотенца. Во всем этом угадывалась рука аккуратного Рахимова.
   А у меня недостало сил  даже  как  следует  вытереть  у  крыльца  ноги.
Кое-как соскребя с сапога налипшие черные шматки,  я  ввалился  в  штаб  и
тяжело сел на кровать, не сняв шинели. На полу у  стены  я  увидел  седло,
снятое с убитой Сивки, - оно путешествовало  с  нами  в  санитарной  фуре.
Возле седла выстроились взятые  Киреевым  в  племхозе  шесть  запечатанных
сургучом бутылей. Рядом - груда пакетов из  той  же  ветеринарной  аптеки.
Видимо, санитарный взвод повез раненых в тыл, оставив здесь эти запасы.
   Я выслушал доклад Рахимова. Заградительный отряд,  занимавший  деревню,
ушел. Мы сменили его. Чрезвычайных происшествий не было.
   - Вызвать председателя колхоза! -  приказал  я.  -  Потом  собери  сюда
командиров рот!
   С председателем колхоза, сухоньким бритым стариком, поговорил  коротко.
Объяснил, что мы выбрались с захваченной врагом территории, что  несколько
дней не ели.
   - Надо накормить людей. Что можете дать?
   Председатель ответил, что весь колхозный скот  эвакуирован,  в  колхозе
осталась лишь единственная телка.
   - Зарезать! - сказал я. - Зарезать и раздать мясо хозяйкам. Пусть варят
бойцам суп.
   Председатель помялся.
   - Товарищ начальник, она у нас последняя.
   Я хотел прикрикнуть: "Исполнять!", но вместо этого сказал:
   -  И  последнее  надо  отдавать.  Отечественная   война...   Понимаете,
Отечественная война!
   Старик не без удивления  покосился  на  меня.  Не  знаю,  понял  ли  он
чувство, вложенное мною - казахом, бывшим кочевником, бывшим пастушонком -
в эти два слова: "Отечественная война". Думается, понял.
   - Зарежу, - согласился он.


   Начали сходиться командиры  рот.  Первым  пришел  Филимонов.  Он  успел
побриться. Шинель, что много раз была заляпана, забрызгана в скитаниях  по
месиву глухих дорог, тщательно вычищена.
   Войдя, Филимонов, как положено строевику, припечатал ногу.
   - По вашему приказанию явился.
   - Садись, - произнес я.
   И  посмотрел  на  свои  замызганные  сапоги.  Как  я  в  таком  виде  -
сгорбившийся, неумытый, раздраженный,  не  снявший  шинели,  полы  которой
поросли коростой грязи, не вытерший сапог, -  как  я  в  таком  виде  буду
разговаривать с подчиненными? Я учил Мурина,  учил  командиров  и  солдат:
"Являйся к комбату как к девушке, в которую ты влюблен!" А сам я?
   Чуткий Рахимов угадал, должно быть, мои мысли.
   - Товарищ комбат, не хотите ли умыться? Рукомойник во дворе.
   - Спасибо, - сказал я. - Найду.
   Взяв полотенце и мыло, я вышел во  двор.  Там  погуливал  сырой  ветер.
Низкие тучи, обложившие небо, сочились неприятной мокрядью:  падали  капли
дождя и хлопья снега, мгновенно таявшие на земле. Бр-р-р... Непогодь гнала
назад в тепло, в избу. Привалить бы  сейчас  голову  к  подушке,  укрыться
овчиной, закрыть глаза и  полежать  так,  отбросив  все  заботы,  хотя  бы
несколько часов.
   Нет, Баурджан, нельзя! Я быстро разделся до пояса, оставшись  полуголым
под неприветным, холодным небом. В кожу будто впились  иголки,  она  сразу
покрылась мурашками. Сдержав дрожь, я провел ладонями по телу. Можно  было
пересчитать каждое ребро, как у изнуренной старой клячи. Живот стал  таким
впалым, будто присох к хребту.
   Опоясав себя полотенцем, я шагнул к жестяному рукомойнику, висевшему на
изгороди, но в  этот  миг  из  сеней  вышла  хозяйка  -  пожилая  женщина,
закутанная в теплый платок. В  огрубевших,  натруженных  руках  она  несла
ковшик и ведро воды.
   - Погоди... Сама тебе солью.
   Я снял ушанку, повесил на кол изгороди.
   - А ну, лей... Прямо на голову, на спину.
   - Простынешь. Пойдем в дом.
   - Лей!
   Жгуче-холодная вода, ковшик за ковшиком, полилась на голову, на  спину.
Вместе со стекающей водой уходило утомление,  легче  дышалось,  появилось,
как говорят бегуны, "второе дыхание".
   Поблагодарив хозяйку, я стал насухо растираться полотенцем.
   - Ты, парень, оголодал... Накормила бы тебя, соколик, да у самой только
пустые щи. Пустых щец похлебаешь?
   - Спасибо, похлебаю... Но немного погодя. Сначала займусь делом.
   Я затянул ремень на  гимнастерке,  причесал  гребешком  мокрые  волосы.
Женщина спросила:
   - Из каких же ты краев? Киргиз?
   - Казах... Из Алма-Аты.


   Таким вот - причесанным, умытым, в  очищенных  от  грязи  сапогах  -  я
вернулся в горенку, где уже сидели командиры рот. Все мгновенно поднялись,
вытянулись передо мной; Я подошел к разостланной на столе карте.
   - Идите сюда!
   Командиры обступили стол.
   - Слушайте мой приказ. Сейчас же  вывести  людей  из  домов,  выставить
посты.
   На карте я показал каждому его рубеж обороны. В сенях  хлопнула  дверь,
там кто-то зашаркал ногами, вытирая сапоги. Я продолжал:
   - Председатель колхоза  забил  для  нас  телушку.  Мясо  будет  роздано
хозяйкам, чтобы сварить бойцам обед. До  обеда  приказываю  копать  окопы.
Пищу получит только тот, у кого будет готов окоп для стрельбы с колена.
   Без скрипа раскрылась дверь, раздался знакомый грубоватый голос:
   - Комбат, я немного припоздал вернуться к твоему званому обеду.
   Все обернулись. На пороге стоял Толстунов, старший политрук, инструктор
пропаганды.
   - Ушел от тебя на часок,  -  продолжал  он,  -  а  пролетело,  глядишь,
четверо суток.
   На грубоватом, под стать голосу, лице Толстунова не выразилось никакого
удивления, когда, оглядев командиров, он не нашел среди них ни  Заева,  ни
Панюкова. Должно быть, по  пути  ко  мне  Толстунов  уже  все  разузнал  о
батальоне. Неторопливо сняв шинель,  он  повесил  ее  на  гвоздь,  сел  на
кровать, принялся переобуваться.
   - А у тебя, комбат, холодновато. Надобно бы протопить.
   Казалось, он вовсе не расставался с батальоном или  отлучался  лишь  на
часок.
   Я уже разрешил командирам идти, но вмешался Толстунов:
   - Погоди, комбат. Я притащил курево. Позволь нам подымить.  Ты  и  сам,
верно, не откажешься.
   Он без спешки развязал вещевой мешок, вынул  несколько  пачек  махорки,
оделил командиров, потом выложил  на  стол  коробку  "Казбека",  предложил
угощаться папиросами. Изголодавшись по куреву,  мы  предпочли  махорку.  К
потолку заструился  синеватый  дым  толстых  самокруток.  Табак  ударил  в
голову, комната закачалась, поплыла, все молчали, блаженно затягиваясь.
   Дверь снова раскрылась. В комнату ступил  Бозжанов,  скинувший  шинель,
умытый, повеселевший: громко, со всхрапом удовольствия,  он  втянул  носом
благоухание махорки. Бозжанов торжественно держал в руках жестяную  миску,
куда щедро, с верхом,  была  наложена  квашеная  изжелта-белая  капуста  с
красными крапинами клюквы.
   - Товарищ комбат, разрешите всех попотчевать.


   "Второго дыхания" мне хватило ненадолго. Похлебав предложенных хозяйкой
щец, подзаправившись кое-чем из сухого пайка Толстунова, я  разрешил  себе
передохнуть.
   В полусне слышу, что Бозжанов в сенях ставит самовар. Толстунов  свалил
на пол охапку дров, колет лучину, растапливает печь. Рахимов  поскрипывает
пером, пишет боевое донесение. Порой его куда-то вызывают,  он  уходит  из
комнаты, потом тихонько возвращается.
   Вот вновь хлопнула дверь. К кровати подошел Бозжанов, стоит около меня.
Чувствую: хочет и не решается что-то сказать.
   - Чего тебе?
   - Товарищ комбат... Нашлась Лысанка...
   Поднимаю голову.
   - Где же она? Как отыскалась?
   Бозжанов почему-то медлит.
   - Синченко привел...
   - Синченко?
   В памяти  всплыло:  желтый  оскал  бешено  скачущей  Лысанки,  в  седле
вцепившийся пальцами в  гриву  Синченко,  распространяющееся,  как  обвал,
бегство. Привстаю. Душа окаменела.
   - Пусть войдет!


   Синченко переступил порог. Щеки были  землисто-бледны.  Покосившись  на
меня, он потупился.
   - Зачем явился? - спросил я.
   - Привел... - У него не хватило дыхания, он осекся. - Привел Лысанку.
   - Почему ты ее не убил?
   - Как так? Зачем?
   - Почему бежал?
   - Я не бежал... Она, товарищ  комбат,  осатанела.  Я  оборвал  повод...
Ничего не мог поделать.
   - Почему же не убил? Пистолет у тебя был?
   - Был, товарищ комбат.
   - Почему не выстрелил ей в ухо? Не уложил на месте?
   Синченко молчал.
   - Почему не спрыгнул? Не вернулся?
   - Я, товарищ комбат... Я подумал...
   - Что же ты подумал? Что я был убит? Почему не смотришь на меня?
   Синченко с усилием поднял голову.
   - Отвечай: подумал, что я был убит? Почему же ты не вынес моего тела?
   Я наотмашь ударял  этими  беспощадными  вопросами.  Ответом  было  лишь
молчание.
   - Убирайся, - сказал я. - Убирайся вон из батальона!
   - Куда же, товарищ комбат?
   - Куда угодно! Бросил нас в бою, так не смей к нам возвращаться! Уходи!
   Синченко молча повернулся и  вышел  из  комнаты.  В  штабе  водворилась
тишина. Лишь потрескивали  пылающие  дрова  в  печке.  Бозжанов  присел  у
открытой заслонки и смотрел в огонь. Толстунов помял в  пальцах  папиросу,
чиркнул спичкой, закурил.
   Вот негромко стукнула заслонка. Бозжанов поднялся, ушел. Минуту  спустя
вернулся.
   - Сидит во дворе, - сообщил он.
   Я не откликнулся. Бозжанов вновь вышел, вновь вернулся.
   - И Лысанка привязана. Можно, товарищ комбат, дать ей сена?
   - Дай:
   Бозжанов выглянул в сени. Наружная дверь, ведущая  из  сеней  во  двор,
была, видимо, распахнута. Он крикнул:
   - Синченко! Задай Лысанке корма!
   Я промолчал. Ни единым словом не противореча мне, Бозжанов  боролся  за
судьбу коновода.
   - Посмотрю, как она станет есть, - объявил Бозжанов.
   Он вновь на минуту-другую исчез. Вернувшись, заговорил:
   - Исхудала... Меня сразу узнала... - Не обращаясь ко мне, он продолжал:
- Много раз хотели отобрать у него лошадь, а он все-таки привел ее сюда.
   Толстунов тем временем расставил на столе чашки, достал из своего мешка
сахар, тюбик чаю. Бозжанов опять выскочил в сени.
   - Самовар готов! Товарищ комбат, можно нести?
   - Можно.
   Толстунов подошел ко мне:
   - Комбат, чего ты такой сумный? Дай-ка помогу тебе снять сапоги.
   Не ожидая ответа, он взялся за  мой  сапог,  потянул  умелыми  сильными
руками. Сразу стало легче. Я уже не помнил, сколько суток не разувался.  В
эту минуту Синченко внес кипящий самовар.
   - Ставь, - сказал  Толстунов.  Потом  окликнул  коновода:  -  Николаша,
возьми-ка портянки у комбата, посуши... Сапоги вымой...
   Я молча смотрел, как Синченко взял мои портянки, темневшие  сыростью  в
тех местах, где оттиснулась ступня. Потом он вынес  сапоги.  Бозжанов  уже
смелее крикнул ему вслед:
   - Николаша, притащи дровец!


   Синченко притащил дров,  стал  помешивать  в  печке.  Его  щеки  слегка
разгорелись от жара.
   Толстунов сказал:
   - Ты что, Синченко, не видишь? Комбат с голыми ногами. Теплые  носки  у
него есть?
   - Найду!
   Минуту спустя Синченко подошел ко мне с парой  носков.  Я  не  протянул
руки. Он положил их на кровать, опять занялся печкой.
   Вскоре явился Брудный, за которым  я  послал,  чтобы  поставить  задачу
взводу разведки. Брудный лихо щелкнул каблуками, отдал честь.
   И вдруг  мне  вспомнилось...  Я  сижу  под  накатом  блиндажа,  ко  мне
наклоняется Синченко:
   "Товарищ-комбат... Там лейтенант Брудный... Ожидает вас..."
   Мой коновод знает, что я  выгнал  струсившего  Брудного  из  батальона,
свершив над ним суд перед строем.
   "Пусть войдет", - говорю я.
   "Пусть войдет"... Десять дней назад  -  неужели  всего  десять?  -  это
относилось  к  Брудному,  опозорившему  себя  в  бою,  к  этому  задорному
чернявому лейтенанту, что сейчас ждет моих приказаний.
   Я сказал:
   -  Брудный,  садись.  Получи  пачку  махорки...  Синченко,  налей   чаю
лейтенанту...
   Донесся едва слышный вздох Бозжанова. Так была отпущена вина  коновода.
О ней больше не заговаривали. Мы блюли завет: отпущенного не поминать.


   В этот же день новая напасть нежданно-негаданно обрушилась на батальон.
   Все мы  расплатились  за  несдержанность  в  еде  после  четырехдневной
голодовки.  Люди  корчились  от  болей   в   желудке.   Батальон   потерял
боеспособность. Часовые, боевое охранение, люди в окопах, командный состав
- все заболели.
   Что делать? Как назло, под  рукой  не  оказалось  ни  одного  человека,
сведущего в медицине. Санвзвод был занят эвакуацией раненых, ушел вместе с
Киреевым, вместе с разжалованным в санитары Беленковым.
   Вдруг меня  осенило.  В  глаза  кинулись  стоявшие  на  полу  бутыли  с
настойкой опия. Черт возьми, это ведь желудочное средство.
   Немедленно одна бутыль была водружена на стол и  раскупорена.  Я  налил
целебной жидкости  в  стакан,  отведал.  Лекарство  приятно  ожгло  глотку
спиртом. Затем настойку попробовал Бозжанов. Он сделал  глоток-другой,  на
лице тоже выразилось удовольствие. К снадобью приложился  и  Рахимов.  Оно
действительно оказалось целительным - боли в желудке утихли.
   Я приказал раздать бутыли командирам подразделений.
   - Пусть бойцы примут лекарство! Разделить его  по-братски:  каждому  по
четверти стакана!
   Закончив врачевание, я прилег, незаметно уснул. Проснулся среди ночи от
толчков. Что такое? Меня тормошил только что вернувшийся Киреев.
   - Товарищ комбат, что вы наделали?
   Не сразу удалось стряхнуть сонную одурь. Наконец стал понимать,  о  чем
говорит фельдшер. Оказывается, я совершил страшную вещь.  Людям  следовало
дать по пятнадцати капель настойки, а я вкатил им лошадиную дозу, то  есть
отравил  батальон  опием.  Все  полегли,  уснули,  надо  было   немедленно
расталкивать, будить спящих, иначе они, возможно, вовсе не проснутся.
   Не буду описывать, что я пережил в эту ночь. Мы - несколько командиров,
фельдшер,  санитары  -  будили,  поднимали  солдат,  те  снова   валились,
засыпали... И все же поутру - в медицине,  как  я  потом  узнал,  известны
подобные случаи - бойцы встали как встрепанные.  Все  выдержал  солдатский
желудок.
   Такова была история лошадиной дозы, история, завершившая наши скитания.



14. КОМАНДИР ДИВИЗИИ ЗА РАБОТОЙ

   Все это, - разумеется, не так,  как  вам,  не  столь  пространно,  -  я
поведал Панфилову. Не  раз  он  перебивал  меня  вопросами,  добирался  до
подробностей.
   - Список отличившихся в боях, товарищ Момыш-Улы, составить не успели?
   - Составлен, товарищ генерал. Сегодня с утра занялись этим.
   - Где же он? Давайте.
   Я достал из полевой сумки характеристики командиров и  бойцов,  которых
считал достойными награды. Панфилов живо  потянулся  к  листам,  начал  их
просматривать.
   Пробежав  страницу,  где  говорилось  о  политруке   Дордия,   Панфилов
несколько раз кивнул, потом прочитал вслух:
   - "Оставшись без командира роты,  без  связи,  по  собственному  почину
принял командование, собрал разбредшуюся в темноте роту".
   Опустив лист, Панфилов взглянул на меня. Он  улыбался,  глаза  казались
хитрыми.
   - Оставшись без командира, - повторил он, - без связи, по  собственному
почину... В этом, товарищ Момыш-Улы, гвоздь. Или, если хотите, гвоздик.
   Я знал русское выражение "гвоздь вопроса". Не было невдомек, что  имеет
в виду Панфилов. Я спросил:
   - Гвоздик чего?
   - Вот этого! - От стола, уставленного чайной  посудой,  за  которым  мы
сидели, Панфилов легко повернулся к другому - там во всю столешницу белела
карта, испещренная разноцветными пометками, та самая, что сегодня, когда я
впервые наклонился над ней, ужаснула меня. - Гвоздик вот этого, - еще  раз
сказал Панфилов, протянув к карте загорелую, словно побывавшую в дубильном
густо-коричневом настое, руку. - Нашей новой  тактики.  Нового  построения
обороны. Вы поняли?
   - Нет, товарищ генерал, не понял.
   - Не поняли? Но ведь вы же, товарищ Момыш-Улы, все сами объяснили.
   - Что объяснил? Это?
   Я подошел к карте и снова увидел  будто  прорванный  во  многих  местах
фронт, распавшийся на разрозненные,  казалось  бы,  в  беспорядке  звенья.
Рассекая, дробя линию дивизии, немцы не раз приводили именно к такому виду
нашу разрушенную, взломанную оборону. Но зачем мы сами  будем  помогать  в
этом противнику? Зачем это  сделал  Панфилов,  посмеивающийся  к  тому  же
сейчас надо мной? Должен признаться, его усмешка задевала меня.
   - Что ж, займемся разбором, - сказал он. -  Садитесь.  Еще  стакан  чаю
выпьете?
   Опять запищал зуммер полевого телефона. Панфилов взял трубку.
   - Да, Иван Иванович, слушаю... А-а, творение капитана Дорфмана. Сегодня
же  надо  отправить?  Гм...  Гм...  Очень  удачно?  Почитаю.  Смогу,  Иван
Иванович, только через час. Да, скажите товарищу  Дорфману,  чтобы  пришел
через часок.
   Закончив этот краткий разговор, Панфилов вернулся ко мне.
   - Не буду  от  вас,  товарищ  Момыш-Улы,  скрывать.  Тянут  меня,  раба
божьего, к  Иисусу:  почему  был  сдан  Волоколамск?  Создана  специальная
комиссия.  Пишем  объяснение:  авось  гроза   минует.   -   Он   помолчал,
вопросительно на меня взглянул.  -  Как  вы  думаете,  товарищ  Момыш-Улы?
Пронесет грозу?
   - Уверен в этом, товарищ генерал.
   - Гм... Благодарю на добром слове.
   Мне вновь показалось, что в тоне генерала прозвучала насмешливая нотка.
Однако Панфилов стал серьезным.
   - Разберемся же, товарищ Момыш-Улы, что сказали вам эти несколько дней.


   Однажды мне уже пришлось слышать от Панфилова: "Разве война не  требует
разбора? Мои войска - это моя академия. Ваш батальон - ваша академия".
   Сейчас вновь предстоял разбор действий батальона. Почему-то я вздохнул.
Говорю "почему-то", ибо в ту минуту сам еще  не  понял,  что  означал  мой
вздох. Панфилов бросил на меня пытливый взгляд. Неожиданно сказал:
   - Вы, наверно, думаете: "Я  открыл  ему  всю  душу,  выложил  все  свои
терзания, а он хочет отделаться мелочным разбором  двух  или  трет  боев".
Так?
   Пожалуй, Панфилов действительно угадал то, в чем  я  еще  не  признался
себе. Молчанием я подтвердил его догадку. Он продолжал:
   - Наверно, думаете: "Пусть-ка он ответит, почему мы  отступаем?  Почему
немцы уже столько времени нас гонят? Почему мы  подпустили  их  к  Москве?
Пусть на это ответит!" Ведь думаете так?
   - Да, - напрямик ответил я.
   Панфилов поднялся, склонился к моему уху; я снова заметил под его усами
лукавую улыбку.
   - Скажу вам, товарищ Момыш-Улы... - Он говорил не без таинственности, я
ждал откровения. - Скажу вам, этого я не знаю.
   Наблюдая  смену  выражений  на  моем  лице,  Панфилов  рассмеялся.  Еще
никогда, - кажется, я об этом уже  говорил,  -  еще  никогда  я  не  видел
Панфилова таким веселым.
   - Впрочем, это не совсем так,  -  поправил  себя  Панфилов.  -  Кое-что
весьма существенное мы с вами знаем.
   Он перечислил ряд причин наших военных  неудач.  Конечно,  эти  причины
были известны и мне: немецкая армия вступила в войну уже отмобилизованной;
в сражениях на полях Европы она приобрела уверенность,  боевой  опыт;  она
имела преимущество в танках, в авиации.
   - Что еще? Внезапность? - с вопросительной интонацией  протянул  он.  -
Да, внезапность. Но почему мы ее  допустили?  Почему  были  невнимательны?
Почему пренебрегли реальностью?
   Он задавал эти вопросы самому себе, не глядя на  меня,  не  вызывая  на
ответ.  Он  попросту  приоткрывал  мне   свой   внутренний   мир,   платил
откровенностью за откровенность. Вероятно, он мог бы сказать  еще  многое,
но сдержал себя. Некоторое время длилась пауза. Потом он обратился ко мне:
   -  Вот,  товарищ   Момыш-Улы,   в   чем,   сдается,   был   наш   грех:
пренебрежительно отнеслись к  реальности.  А  она  не  прощает  этого!  Вы
понимаете меня?
   Постучав пальцами по самовару, уже переставшему мурлыкать,  он  отворил
дверь в сени.
   - Товарищ Ушко! Распорядитесь-ка подогреть нам самоварчик.
   И опять обратился ко мне:
   - Так и условимся, товарищ Момыш-Улы... Чего мы с вами не  знаем,  того
не знаем. История когда-нибудь все