о: подался в сторону, прильнул к дереву и пропал.  И  черт  с
тобой,  пропадай!  Скитайся  без  Родины  и  чести!  Останется,  думалось,
половина или меньше. Этим поверю, поверну назад, возьму в батальон.
   Обогнав Ползунова, я ехал меж деревьями впереди всех, не  отдаляясь  от
опушки, и не оглядывался.
   Теплело,  с  веток  падала  капель.  Облака  застили  луну;  она   едва
просвечивала расплывчатым мутным пятном.
   Вот и край леса. Рядом дорога, что ведет в Новлянское.
   Вблизи понтонный мост, затем взгорок, на взгорке  село.  Ясно  светятся
несколько окон.
   По  одному  подходили  люди.  Замыкающим  шел  Бозжанов.   Я   приказал
выстроиться.
   - Ползунов! Пересчитай, сколько налицо?
   Пройдя от края до края, он шепотом доложил:
   - Восемьдесят семь, товарищ командир!


   Восемьдесят семь? Все здесь! Все пришли драться!
   Пробежал трепет радости. Я ощутил: они уже дороги мне,  сердце  приняло
их. А может быть, то был иной трепет, может быть, уже  и  от  них  исходил
нервный ток.
   Послышался приближающийся гул автомобильного мотора. Я повернул  голову
на звук, и вдруг сквозь деревья нас обдало белым прожекторным светом. Фары
машины, поднявшейся на некрутой  изволок,  горели  в  полный  свет.  Изгиб
дороги направил столбы света сюда.
   Никто не шевельнулся в строю. Все стояли бледные, почти белые от света,
сжимая заблестевшие  винтовки,  напряженно  глядя  перед  собою.  Медленно
передвигались черные, будто резные, тени деревьев.
   Свет скользнул дальше. Тьма задернула лица. Покачиваясь вверх  и  вниз,
белые полосы уходили, укорачивались, легли на дорогу.
   Я спрыгнул с седла. После ослепительных лучей  я  никого  не  различал,
лишь смутно виднелись белые чулки Лысанки.
   - Лечь! Наблюдать! - приказал я.
   Глаза  опять  обвыкли...  Фары  отразились  в  воде.  Донесся  перестук
мостовин. Навстречу машине возникло красное пятнышко электрофонаря. Машина
вышла на тот берег и застопорила. К фарам, в полосу света, ступил часовой.
Некоторые жесты были поняты. Оборачиваясь, он раза два ткнул рукой к лесу,
где  засел  наш  батальон.  Потом  показал  направление  к  Красной  Горе.
Очевидно, там пролегал объезд.
   Взговорил мотор, свет  двинулся,  машина  взяла  подъем,  фары  на  миг
выхватили из темноты засеребрившуюся улицу с длинными грузовиками у домов.
Потом пучки  света  поползли  в  сторону  и,  покачиваясь  вверх  и  вниз,
двинулись вдоль берега, в объезд.
   Кто-то подошел ко мне.
   - Товарищ командир, я берусь.
   Голос был знаком.
   - Пашко?
   - Да... Я берусь.
   - Что?
   - Пришью его...
   - Часового? Как?
   Отвернув шинель, Пашко показал: блеснуло светлое лезвие финки.
   - Будь спок... - сказал он. - А потом свистну.
   - Нельзя... - Я подал ему электрический фонарик. - Возьми. Зажжешь  три
раза.
   Он сунул фонарь под шапку:
   - Могу и трофейным просигналить... Красным. Можно?
   - Можно... Зажжешь три раза: путь свободен. Справишься один?
   Скорее слухом, чем зрением, я уловил: он усмехнулся.
   - Справлюсь...
   - Ступай!..
   Пашко быстро скрылся во мгле.
   Ну, будь что будет. Назад мне  теперь  не  повернуть.  Что  же,  так  и
ворвемся - ордой? Я подозвал Бозжанова.
   - Раздели людей  на  десятки...  Группу  возьми  себе,  ударь  в  спину
охранению, которое расположено напротив батальона. Одному десятку  задача:
поджечь мост... Остальные пусть орудуют в селе; всех с гранатами туда...
   - Есть, товарищ комбат.
   Он стал распоряжаться.
   Проехали еще две машины. Опять в полосе света появился  часовой.  Опять
фары засеребрили улицу. В каком-то доме  отворилась  дверь,  вышел  кто-то
высокий, в белье, босиком и, сонно дотягиваясь, стал мочиться  с  крыльца.
Сволочи, вот как они спят на фронте:  раздевшись  до  белья,  в  домах,  в
кроватях.
   Опять все пропало во мгле. Белые пучки, колыхаясь, завернули в  сторону
и пошли кружным путем.
   Мы лежали, напряженно вглядываясь в мутную  черноту  ночи,  вглядываясь
туда, где исчез Пашко. Удастся ли ему?  Будет  ли  сигнал?  А  потом?  Как
произойдет оно, это "потом"?
   Странное  ощущение  пронзило  на  миг:  показалось,  будто   все   это,
точь-в-точь как сейчас, когда-то уже было (а когда - неведомо, в  какой-то
другой жизни, что ли?) - мы  вот  так  же  лежали  во  тьме,  притаившись,
подобравшись сзади к сонному становищу врага, готовые вдруг прянуть  туда.
Странно, неужели это современная война? Не такой представлялась она.
   Но где же сигнал? Томительно долги минуты. Ага, кажется, вот...
   В темноте у моста в чьей-то невидимой руке  возник  красный  пятачок...
Повисел и исчез... Раз... Засветился опять... Два... Вот и три.
   Я сказал:
   - Встать! Приготовиться! Гранаты к бою! Ну, товарищи... Закон  солдата:
пан или пропал! Врываться молча. Бозжанов, веди!
   - Через мост?
   - Да.
   Он шепотом скомандовал:
   - За мной!
   И побежал. За ним кинулись все.
   Через минуту дошел перестук мостовин.


   Все удалось... Удалось до нелепости легко.
   Я медленно въехал по мосту в село, багрово озаренное пожаром.
   Кое-где еще лопались гранаты, щелкали выстрелы, раздавались крики.  Да,
это был не бой, а побоище.
   Выставив охранение в сторону леса, куда втянулся  наш  батальон,  немцы
улеглись на ночь. Услышав выстрелы, взрывы гранат, они стали  выскакивать,
заметались, попрятались всюду: под  кроватями,  в  запечьях,  в  погребах,
сараях, трясущиеся от холода, страха.
   Не буду описывать этих сцен.
   Пылал мост, облитый бензином.  Вырисовывалась  темная  громада  церкви.
Который раз за одни сутки я  возвращался  сюда,  к  этой  паперти?  Стекла
вылетели, оконные проемы  были  черны,  в  немногих  уцелевших  переплетах
отсвечивало пламя.
   Я отрядил Синченко искать Бозжанова, приказав собрать бойцов,  вести  в
батальон.


   Опять меж деревьев Лысанка шагала к дому лесника.
   Радость отлетела. На душе опять было невесело. В седле я сидел  грузно,
всем весом, без чудесного чувства крылатости, без счастья победы.
   Победа куется до боя - этому учил Панфилов. Это, как и многое другое, я
воспринял от него.
   Но что я тут сделал до боя? Встретил бегляков и повел наудалую. И  все.
И победил. Вам известны мои убеждения, мои офицерские  верования.  "Легкие
победы не льстят сердца русского", - говорил Суворов.
   Ползали тягостные  думы.  Ну,  перебили  полторы-две  сотни  немцев.  А
дальше? Ведь мы по-прежнему в кольце,  по-прежнему  одиноки  среди  прорвы
врагов.
   Всю дорогу, пока я ехал к дому лесника, шевелилась мысль:  не  вернулся
ли Брудный, нет ли приказа? Конечно, это непрестанное ожидание приказа  об
отходе выглядит немужественным, недостойным. Но такова правда. Я  от  всех
ее скрывал, но от совести не скроешь.


   В большой рубленой комнате штаба горела лампа. С  усталым  лицом  встал
Рахимов. Приподнял голову Толстунов, прикорнувший под шинелью на полу. Они
смотрели на меня с ожиданием...
   Спрашивать ли?  Я  все-таки  спросил,  хотя  знал  ответ  заранее.  Да,
Брудного не было, приказа не было.
   Принесли ужинать. Есть не хотелось... Толстунов поднялся. Скоро  пришел
Бозжанов. У него был для меня подарок: немецкий шестикратный бинокль.  Как
порадовался  бы  этому  я  в  другое  время...  А  теперь  ко  всему   был
безразличен.  Шел  четвертый  час.  Следовало  бы  поспать  до  света,  но
чувствовал: не засну.
   Я кликнул Синченко.
   - Синченко, водка есть? Рахимов, выпьешь?
   Он отказался. Я налил Толстунову, налил себе. Выпью, тогда, может быть,
усну...



11. УТРО

   Я улегся, сунув под  голову  стеганую  телогрейку,  которая  попахивала
пожарищем. Закурил, взглянул на часы, увидел на скамье  свою  ушанку.  Она
была далековато, была не на месте. Надо бы взять ее, привязать  к  ремешку
кобуры, чтобы, в случае чего, вскочив  по  тревоге,  не  искать...  Но  не
хотелось думать ни о тревогах, ни о чем, что впереди.  Однако  я  все-таки
встал. Эти несколько шагов за шапкой, напоминавшей о  действительности,  я
сделал, насилуя себя, перемогаясь. Тянуло забыться, уйти мыслями из  этого
дома, из леса.
   Опять лег, закрыл  глаза...  Потекли  милые  сердцу  картины  прошлого.
Сейчас не восстановишь. Мало ли что промелькнуло.
   Одно знаю твердо: думалось не только о себе, думалось  и  о  батальоне.
Впрочем, это тоже - о себе.
   В те минуты упадка, в полузабытьи,  мои  бессвязные  видения  не  были,
конечно, подчинены параграфу устава, что предписывает командиру говорить о
своей части  "я".  Для  меня  это  был  не  параграф,  а  честь,  совесть,
творчество, страсть. Как еще сказать? В мой батальон было воистину вложено
все мое "я". Это мое творение, это единственное, что я создал на земле.
   Вспоминалось разное. Наверное, и мелкое, и трогательное, и смешное.
   Например? Хорошо, вот вам пример.


   В солнечный августовский день батальон вышел в стрельбище.
   Мы стояли лагерем у быстрой горной речки Талгарки. Невдалеке, у станицы
Талгар, зеленели сады, где растут огромные, лучшие в  мире,  алма-атинские
яблоки. Кругом ровная, выжженная  солнцем  степь.  Но  к  югу  над  степью
взбегают  предгорья  Тянь-Шаня.  Где-то  в  высоте,  чуть  отделяясь  едва
уловимым штрихом от блеска небес, блестят вечные снега вершин.  Это  южный
Казахстан - его красоты мне никогда не описать.
   Степь - идеальное стрельбище. Она рядом, она не только  под  рукой,  но
буквально под ногой; она гладкая, как гладильная доска.
   Это легко, это приятно -  пройти  два-три  километра  по  такой  глади,
пострелять, вернуться. Но я готовил людей к войне. Легко? Приятно? Значит,
долой идеальное стрельбище. Я повел батальон в горы.
   Взобрались на первую террасу. Она вся в  колючках,  в  зарослях  сухого
ползучего кустарника - курая. Нет, тут не постреляешь.
   К  следующей  площадке  вел  обрывистый  каменистый  подъем.  Батальон,
вперед! За мной! Полезли на гору.  Круто.  Из-под  солдатских  башмаков  с
шуршанием покатились вниз камни.
   Вскарабкались. Черт возьми, и тут негде стрелять. Стеной почти  в  рост
человека высилась сочная трава. Куда же  идти?  Выше,  по  склону,  темная
зелень дубового леса.
   Таковы контрасты гор. Но таков же, скажу кстати, и весь  Казахстан.  Не
рассказывал ли вам кто-нибудь  легенду  о  сотворении  Казахстана?  В  дни
творения бог создал небо и землю, моря и океаны, все страны, все материки,
а про Казахстан забыл. Вспомнил в последнюю минуту, а материала  уже  нет.
От разных мест быстренько отхватил по кусочку -  краешек  Америки,  кромку
Италии, отрезок африканской пустыни, полоску Кавказа,  сложил  и  прилепил
туда, где положено быть Казахстану. Там, на моей родине, вы найдете все  -
и вечно голые, будто проклятые небом, пространства безводного солончака, и
самые благословенные края.
   Но где же стрелять? Я выстроил батальон в четыре шеренги  и  повел  эту
стену на стену травы. Прошли взад и вперед несколько раз. Тяжелые  военные
ботинки  мяли,  ломали,  вытаптывали  траву.   Напоследок   помаршировали,
выдергивая руками уцелевшие стебли. Я встал в сторону, любуясь,  переживая
незабываемую минуту счастья. Какая это сила - батальон! С этим  батальоном
- дисциплинированным, готовым к бою, закаленным  -  я  врежусь  в  полчища
врагов и пройду вот так же, втаптывая в землю, в могилу. Я знал: война  не
такова, но представлялось все же так.
   В  траве  был  проторен  обширный  длинный  четырехугольник.  На   краю
установили мишени. Батальон все еще стоял в строю. Все видели нарисованные
углем на фанерных листах головы в касках со знаком свастики над козырьком.
Захотелось еще раз ощутить силу батальона. Я приказал первой шеренге лечь,
второй вести огонь с колена; затем скомандовал:
   - По фашистам пальба залпом... Батальон...
   Сделал выдержку. Несколько сот винтовок были нацелены в четыре  мишени.
Залповый огонь батальона не был в то время предписан боевым уставом, но  я
попробовал.
   - Огонь!
   Черт побери! С одного залпа мы остались без мишеней. Их будто  срезало.
Семьсот  выстрелов  разом  -  это  страшная  штука.  Столбики,  к  которым
приколочены щиты, были перерублены пулями, фанера расщеплена, разодрана. Я
и чертыхался и смеялся: карабкались,  подошвами  пробивали  стрельбище,  и
опять нельзя стрелять...
   Так мы крошили немцев до боев.  А  тут...  Но  про  "тут"  не  хотелось
думать.
   И вновь  пробегали  милые  сердцу  картины  прошлого.  Нет,  не  все  о
батальоне. Было и о другом.


   И вдруг прозвучал голос Брудного:
   - Товарищ комбат...
   Я принудил себя не ждать и все-таки ждал  его  с  приказом.  В  полусне
усмехнулся.
   И вскочил. Рахимов уже был на ногах. Его шинель валялась на  полу.  Он,
мой аккуратный, бесстрастный начштаба,  не  поднял  ее.  Он  улыбался.  Он
смотрел на Брудного и на Курбатова.
   Они вошли вдвоем. У обоих блестела на шинелях гладкая корка непросохшей
грязи: где-нибудь, должно быть, ползли.
   - Товарищ комбат, разрешите...
   Это была явь. Это был живехонький Брудный: его быстрый  говор,  быстрый
взгляд, пылающие румянцем щеки.
   - Приказ есть?
   - Да, товарищ комбат, отходить...
   Он подал записку. Когда чего-нибудь страстно хочешь, не  сразу  веришь,
что исполнилось. Помню, пробежала мысль: не сон ли все это?  Нет,  видения
кончились. Я посмотрел на часы. Половина четвертого. Неужели я лежал всего
несколько минут?
   Командир полка в торопливо набросанных строках сообщал, что в  лесу  за
деревней Долгоруковкой нас встретит один из  штабных  командиров,  который
укажет дальнейший маршрут к Волоколамску - туда стягивается полк.
   К Волоколамску! Отход на тридцать километров!  Но  переживать  некогда.
Половина четвертого, а светает в семь.


   Во мраке ротными колоннами  батальон  шагает  по  расползающейся  талой
земле.  Идут  бойцы,  идут  орудия,  двуколки  с  пулеметами,  подводы   с
боеприпасами, санитарные повозки, затем опять бойцы.
   Я по привычке пропускаю строй мимо себя, потом посылаю Лысанку, обгоняю
ряды - и опять пропускаю.
   Иногда мутным пятном в черном небе пробивается луна.  Тогда  мутнеет  и
мрак.
   Я снова обгоняю батальон.
   Колонну ведет Заев. Его рота  головная.  Разбрызгивая  воду,  помахивая
длинными  руками,  слегка  подавшись,  как  всегда,  корпусом  вперед,  он
отбивает и отбивает шаг, задавая темп. В строю  по  четыре,  не  отставая,
движутся бойцы. Рота проходит.
   За  нею  -  повозки  санитарного  взвода,  помещенного   среди   боевых
подразделений. Мы везем сорок раненых. Узнаю  грузноватого,  с  животиком,
нашего фельдшера, старика Киреева. Он  на  ходу  хлопочет:  идет  рядом  с
повозкой, к кому-то склонившись, что-то поправляет, кажется чью-то голову;
его поглощает мгла.
   Вот и приблудная команда, воинство Бозжанова.
   Обогнув Долгоруковку, мы приближались к дороге, той самой, что  не  раз
упоминалась  в  нашей  повести,  -  к  мощеной  дороге,  которая  вела  на
Волоколамск и там почти под прямым углом вливалась в Волоколамское шоссе.
   Несколько  дней  назад,  шестнадцатого  октября,  сгруппировав  ударный
кулак,  немцы  устремились  к  этой  дороге,  рассчитывая  одним   броском
проломить нашу оборону и затем с ходу на танках, грузовиках и мотоциклетах
ворваться  по  Волоколамскому  шоссе  в  Москву.  Отброшенные  у   совхоза
Булычево, задержанные в последующие дни на других рубежах, они, зная малые
силы противостоящих им на этом участке войск, не хотели верить неудаче. Им
казалось: еще усилие, еще бросок - и преграда  будет  прорвана,  откроется
дорога на Москву - асфальт Волоколамского шоссе. Наши части, дерущиеся  на
дороге, отходили. Но назавтра те же полки, те же батальоны вновь  вставали
на пути врага, вновь вынуждали  его  вести  долгий,  затяжной  бой.  Немцы
всякий раз думали: это последнее сопротивление, последний  бой,  -  и  они
упрямо  ломились,  не  желая  отказываться  от   избранного   направления.
Волоколамское шоссе по-прежнему оставалось осью их главного удара.


   За Долгоруковкой нас встретил помощник начальника штаба полка лейтенант
Курганский. Экспансивный, энергичный, он радостно жал  мне  руку.  Тут  же
рассказал: во втором и третьем батальонах серьезные потери.  Люди  дрались
группами, горстками,  отскакивая  и  вновь  закрепляясь  у  дорог,  убивая
немцев,  перемалывая  живую  силу  врага.  Под  прикрытием  заслонов,  под
прикрытием артиллерии, дерущейся с танками,  части  быстро  стягиваются  к
Волоколамску - ключевому  пункту,  запирающему  Волоколамское  шоссе.  Там
новый рубеж дивизии.
   С Курганским для батальона прибыло  несколько  повозок  продовольствия.
Нам прислали тонну белого хлеба, ночью выпеченного в Волоколамске.
   Повозки поджидали нас в лесу. Я решил укрыть тут батальон:  дать  людям
поесть, передохнуть, покормить лошадей.
   Сильным артиллерийским битюгам  предстояло  идти  в  обратный  путь.  В
покинутом острове были припрятаны шесть орудий и четыреста снарядов -  те,
что мы добыли ночью. Я решил еще раз вытащить их из-под носа у немцев.
   На востоке забрезжило, но вдруг все скрывал туман. Батальон  втягивался
в лес. Я подъехал к Бозжанову:
   - Бозжанов! Останови своих! Прими десять шагов в сторону.
   Скомандовав  другим  подразделениям  "прямо!",  я   оглядел   мой,   не
предусмотренный штатами, резерв. На краю,  встав  у  пулеметной  двуколки,
строй замыкали мои пулеметчики. Дальше в рядах стояли  те,  кого  я  ночью
гнал от батальона, те, что прошли затем очищение в бою.
   Я  приказал  Бозжанову  взять  артиллерийских  лошадей  и   попытаться,
пользуясь туманом, вывезти сюда снаряды и орудия.
   - Бери всю свою команду. Прикрой орудия со всех  четырех  сторон.  Если
наткнешься на мелкую группу - постарайся уничтожить. А всерьез  в  бой  не
ввязывайся: взорви пушки и уходи сюда. Действуй быстро.  Помни,  мы  здесь
тебя ждем.
   Вытянувшись, четко взяв  под  козырек,  поблескивая  маленькими  узкими
глазками, Бозжанов ответил:
   - Есть, товарищ комбат.
   Он казался стройнее, чем обычно; лицо было  энергичным;  ему  нравилось
быть командиром, нравилось самостоятельно решать отчаянные задачи.


   Бойцы развели костры, вскипятили чай, сушились. Многие,  нарубив  хвои,
спали на ней - на  зеленой  перине  солдата.  В  походных  кухнях  варился
богатый мясной суп. Батальон отдыхал, выставив круговое охранение.
   Светало. Таяло. Туман рассеивался. Занялось пасмурное утро.
   Часов в восемь, когда, по  моему  расчету,  Бозжанову  уже  было  время
возвратиться, в  небе  возник  быстро  приближающийся  гул  самолетов.  Мы
увидели их. Низко, под  кромкой  облаков,  чуть  в  стороне  от  нас,  шли
немецкие бомбардировщики. Почти тотчас с земли  заговорили  невидимые  нам
пулеметы и пушки.  Загрохотали  тяжелые  разрывы  авиабомб.  Самолеты  шли
волнами, эшелон за эшелоном,  сбрасывая  свой  груз  в  какой-то  точке  -
километрах в четырех-пяти от нас, где пролегало шоссе на Волоколамск.
   Внезапно, пальба резко участилась. В небе самолетов  уже  не  было,  но
там, куда только что ложились бомбы, там гремели теперь пушки - не десять,
не двадцать,  а,  пожалуй,  сотня  или  полтораста  орудий.  Мои  конники,
высланные туда, донесли: идет танковая атака немцев, идет  бой  артиллерии
против танков.
   Вскоре занялась пальба и в другой стороне, по другой бок от нас, - тоже
в четырех-пяти километрах. Артиллерийский  огонь  был  там  во  много  раз
слабее, но доносилась винтовочная и пулеметная стрельба.
   А Бозжанова не было... Черт меня дернул дать тут батальону отдых.  Черт
меня дернул отослать лошадей и бойцов за орудиями... Взорвать бы орудия на
месте - и шабаш!
   Куда я теперь тронусь без артиллерийских упряжек? Да и  не  в  упряжках
дело... Могу ли я уйти, бросив своих, не дождавшись отряда?
   Стрельба с двух сторон, а Бозжанова нет  и  нет...  Проклятье!  Неужели
опять вчерашнее?  Надо  скорее  уходить,  как  нам  приказано,  а  вот  не
двинешься же...
   Я сказал Рахимову:
   - Передайте мой приказ командирам рот